Погром, устроенный в моей квартире, однозначно сигнализировал о кончине… кончине наших отношений.
Не стесняясь быть неприличным, он выворачивал наизнанку полки моих шкафов, комода, прикроватной тумбочки… Он не искал свои вещи, он мстил моему образу жизни, моей щепетильной преданности порядку, в котором не нашел ни своего места, ни своего будущего. Имея трусишные (от слова трус) наклонности, он уничтожал мою надежду на совместную жизнь втихаря от меня, устроив выход своим негативным расстройствам в момент моего отсутствия. Кроме своих вещей, он ничего не забрал, если не считать эзотерические мотивы моей сущности.
Моя душа, хватаясь за его огромную сумку, остатками любящего вещества пыталась затормозить внезапный уход. Спотыкаясь о его грубость, она падала, больно ударяясь о неровности пола, асфальта, по которому волочилось ее невидимое тело.
Как происходит, что любовь разламываясь, всей своей силой и нежностью остается в одном, и полностью исчезает в другом, оставляя вместо себя ненависть, злобу, равнодушие… смерть.
Неделю я не могла убрать ни одного упавшего предмета в квартире, потому что сама упала и разбилась. Собрать осколки хрустального мира, в котором я еще дышала ушедшим, помогла подруга, явившаяся в мой опустошенный дом ранним утром.
Меня, как лежачего больного, переложили в светлую чистую комнату, напоили душистым чаем, согрели теплом неравнодушия. Она осталась ночевать, расположив надувной матрац в метре от меня. Её воспоминания приятной волной качали меня, нашептывая, как чудесна была наша детская юность, походы в лес, байдарки, встречи одноклассников.
Женский организм – потрясающее соединение непостижимых, нелогичных порой веществ. Имея в душе огромную дыру от внезапного предательства, утром воскресенья я смогла не только встать, но и почувствовать легкое прозрачное чувство облегчения. Сначала я даже поругала себя, как это я быстро выкарабкалась после душевной травмы, даже улыбнулась вдруг возникшим в голове словам – после тяжелой непродолжительной болезни пациент… воскрес без осложнений для организма и окружающих.
Я спаслась чудесным образом, не утонув в соленом потоке одинокой жалости к самой себе. Даже странно… Хотя вполне объяснимо… Мне на голову, фигурально выражаясь, свалился крупный подросток с увесистым неподъемным рюкзаком, папкой документов и письмом от наших родственников. Пока я зализывала сердечные раны, в течение той же недели на другом конце необъятной моей родины произошла трагедия, унёсшая жизнь близких этого обросшего, с первыми видимыми признаками пубертатного периода на лице, мальчишки, чья жизнь оказалась подвешенной в пространстве между казенным домом и домом непонятной родственницы, то есть – меня, которую он никогда и в глаза не видел. Моя личная трагедия казалась аллегорическим одуванчиком. Вдохнув побольше воздуха, я помогла отдалить семенные парашютики на неопределенное время, пока какое-нибудь из семян моей прошлой жизни не проклюнется и не напомнит о себе. Я целиком и полностью погрузилась в Гошу с моей фамилией и семнадцатью годами в паспорте, моего аж троюродного племянника дальних родственников.
Видимо, моя боль нашла выход, трансформировавшись в сочувствие к судьбе юноши.
– Надеюсь, я не пожалею о своем решении!
– Ты что, с ума сошла? – шептала подруга на кухне, – ты совершенно не умеешь общаться с детьми, тем более подростками, тем более таких размеров.
– Ты предлагаешь отправить его в детдом?
– Судя по документам, ему всего десять месяцев жить в детском доме, а это – ерунда, а потом армия и своя жизнь… Зачем тебе проблемы? Ты не знаешь его, не помнишь ваших родственников… Прости, но твой ушедший экземпляр, наверное, и твои мозги забрал неделю назад. О чем ты думаешь?
Я не могла сформулировать адвокатскую речь, но в остатках моей разорванной души не было червячка сомнения.
Да, согласна, что не имею опыта общения с детьми в том размере, чтобы причислить себя к педагогам. Да, я согласна, что можно было и подождать годик этому Гоше в специализированном учреждении для одиноких детей.
Но… что-то неуловимо-трогательное было в его неловкости, неуклюжести, то, что не позволяло мне одним росчерком своей эффектной подписи засунуть мальчишку в незнакомую среду.
Он – домашний, и это чувствовалось во всем, как он переминался с ноги на ногу, как присел на краешек банкетки в прихожей, аккуратно поставив ноги в грязных ботинках на тряпочку, а не на коврик. И пахло от него то ли пирожками, то ли борщом – забытые запахи моего далекого детства.
– Посмотри, какой он огромный, он на дядьку похож, такой прибьет тебя или заставит подписать все документы на твою одинокую жилплощадь, – подруга явно перестаралась.
– Имей совесть, он еще ребенок, пусть что большой… И, в конце концов, ты не забыла, что я юрист, к тому же первоклассный… Так что хватит страстей, его надо покормить, сутки в поезде и час сидения в моем коридоре – это уже перебор.
Подруга, не разделив моего мнения, ушла, правда, не хлопнув дверью.
– Макароны будешь? Прости, я не люблю готовить.
Гоша кивнул, нашел ванную и без напоминания вымыл руки. Потом притащил рюкзак на кухню, и мой небольшой стеклянный столик стал превращаться в скатерть-самобранку. Из бездонной поклажи появились баночки с вареньем, соленые огурцы, разноцветные консервированные салаты, три банки с домашней тушенкой, сало, завернутое в белую, пропитанную чесноком тряпочку, помидоры, резаные кабачки и в промасленной бумаге пара килограммов самодельной колбасы.
– Ого! А кто тебя так подготовил в дорогу? Спасибо…
– Я сам, сколько влезло, столько привез, остальное посылкой через неделю придет, если можно…
Он осторожно присел на мои миниатюрные стулья.
– А давайте, я сам сварю, я умею… Я немного ем, просто в батю пошел размером…
Мне захотелось плакать…
– Ты тут хозяйничай, я сейчас…
Я выскочила из трогательной сцены, пряча влажные глаза, вдруг почувствовав, как он хочет понравиться мне, неизвестной тетке из Москвы.
Мне удалось пристроить Гошу в копировальный цех. Выхлопотать место было совершенно несложно. Да я и не пыталась заставить мальчишку работать, но его непримиримым условием было, что хоть пять тысяч, но он будет вносить в семейный бюджет. Обещали семь тысяч за непыльную работу с девяти до пятнадцати. Семейный бюджет – он так и сказал, вновь удивив меня основательностью и ранней почтительностью к зарабатываемым деньгам.
Гоша жил в отдельной комнате, которую держал в полном порядке. Это было несказанным счастьем для меня, потому что странным пунктом в моей жизни было почти абсолютное подчинение чистоте. Я не требовала полной стерильности, облучения кварцем, но каждая вещь знала свое место, и полы мы мыли по очереди.
Документы на опекунство подтвердили мое право на вмешательство в его личное пространство, но такового не требовалось. Гоша был молчаливым, тихим, крайне неназойливым, потому я могла, как и прежде, спокойно работать дома и репетировать вслух свои монологи присяжным.
Однажды я так упоительно, с надрывом, читала свой опус, что привлекла Гошино внимание.
– Не пробьет… – тихо вмешался он, остановившись на пороге моей комнаты.
– Что? Не поняла?
– Не пробьет, в смысле, не прошибет… последнюю фразу лучше сказать в начале… это как детектив… подцепить на крючок, потом суть сюжета и вновь повторить ключевую реплику в конце с состраданием… извините, – Гоша прикрыл дверь.
Нормально! Что это еще за выпад! Первым желанием было рвануться, объяснить этому огромному мелкому, кто тут профессионал!
Но… я стараюсь слушать свою интуицию, которая, как легкий электрошокер, на секунду встряхнула меня и остановила несущиеся мысли. Пауза!
Я зашуршала бумажками, вновь пробежала глазами почти выученный текст. Как Пушкин, вскинула руку, откинула голову, призывая музу в соавторы… и отчаянно поняла, что мальчик прав… Как-то театрально. И за душу не берет…
Просидев еще пару часов над смыслом, я была уверена, что переделанный текст зазвучал!
Освободившись пораньше, я заехала за Гошей на его временную работу. Он засмущался своей радости, но без разговоров сел в машину. Мы подъехали к моему любимому ресторанчику. Вот здесь Гоша проявил чудовищное упрямство.
– Ну не могу же я тебя силой вытащить.
– Не сможете…
– Гош, перестань ломаться. У меня сегодня триумф и, между прочим, не без твоей помощи. Присяжные рыдали в буквальном смысле. Как ты и сказал, немного напустить детектива, и слушатель твой с потрохами. Пойдем, я хочу тебя угостить, пожалуйста.
– Лучше я дома приготовлю рагу с овощами…
И тут шестое чувство подсказало.
– Ты стесняешься меня?
Гоша отрицательно промычал.
– Ты стесняешься себя?
Моя последняя попытка попала в точку. Я, оценивая, посмотрела на Гошу. Синие джинсы, кроссовки, под коричневой ветровкой синяя футболка – все чистенькое, без дырочек.
– Ты одет, как большинство подростков в твоем возрасте. Что не так?
Он долго собирался с высказыванием, я его не торопила, понимая сложность его откровения, которое он собирался мне поведать.
– С вами я не могу в таком виде… Это… как Золушку в бальном платье сопровождает Гаргамель из смурфиков…
Я не знала, кто такой Гаргамель, но по тону поняла, что персонаж похож на Квазимодо. Сравнение с красавицей приятно удивило. Будучи небольшого роста, обычного телосложения, имея стандартную удобную стрижку – сопоставление с любимой героиней привело меня в восторг.
– Твои предложения, если Золушка хочет праздника. Хочу на бал, в конце концов!
Гоша редко улыбался.
Я не теребила рану его потери, ждала момента, когда он сам захочет рассказать. И потому его открытая улыбка непросто покорила меня – очаровала, даже соблазнила. Если бы ему было хотя бы на десять лет больше, я бы влюбилась в него. Его лицо будто засветилось. Он по-детски пожал плечами и отвернулся.
– А у меня есть вариант, – обрадованно произнесла я в нашу долгую паузу. – В счет твоей следующей зарплаты мы покупаем тебе костюм, и ты сопровождаешь меня на бал! Попробуй только отказаться!
– Не буду, – пробурчал он, пряча улыбку в боковое стекло автомобиля.
На костюм он не согласился, увидев ценник, но пиджак мы купили. Впрочем, в пиджаке и джинсах он смотрелся более стильно.
Столик ждал нас около окна. В полумраке ресторанчика Гоша смотрелся импозантно, совершенно не старив меня.
Я в подробностях, почти по ролям, рассказывала сегодняшний процесс, описывая лица прокурора, присяжных и всех, кого успевала заметить, читая свой шедевр. Оправдательный приговор, справедливость и законный гонорар.
– Я предлагаю в следующие выходные слетать к морю, туда и обратно… если откажешься, выгоню из дома.
– Мне ты никогда не предлагала на море!
Я, погруженная в детали судебного делопроизводства, видя неподдельный интерес Гоши, не замечала пространства вокруг. Мой трусишный (от слова трус) бывший восстоял (если есть слово «восседал», почему не может быть слова «восстоял») около нашего столика.
– Смотрю, время не теряешь, на молодняк перешла? – хамил бывший.
Гоша медленно, как-то по-мужски серьезно встал из-за стола, возвышаясь над головой моего бывшего, и четко, деля слова на слоги, произнес:
– Стари-чок, форси-руй другие бе-ре-га…
Я неприлично расхохоталась.
Трусишку сдуло попутным ветром.
Через год Гоша поступил на бюджет в юридическую академию. Моя династия продолжалась. И на море мы все-таки слетали тогда!