Голдштейну было хорошо за полтинник, и мне показалось, что «хорошо за полтинник» ему уже как минимум лет тридцать. Костюм на вид был даже постарше его, и, в дополнение ко всему, на нем красовался галстук-бабочка.
Он встал, чтобы произнести присягу. Постоянно поправляя съезжающие очки, старательно зачитал по бумажке слова, которые отправляли его прямиком ко мне в лапы. По ходу пьесы выдул аж два стакана воды – готовился к марафонской сессии за трибуной, приводил в порядок нервишки. На месте Мириам я с Голдштейном не затягивал бы. С любыми экспертами хороший адвокат старается разделаться на раз-два – хотя бы потому, что в подавляющем большинстве они просто редкостные зануды. Показания их жизненно важны, но уж больно они любят тянуть резину, растолковывая все до мельчайших подробностей, так что лучше сразу окорачивать их простыми вопросами: «Кто вы такой? Почему вы круче, чем вся остальная публика в вашей области? Расскажите все, что нам следует знать, и проваливайте ко всем чертям». Мириам наверняка сказала доку, что на трибуне ему придется проторчать весь день. Он еще не знал, что от силы часок-другой – и все благополучно закончится.
Мириам держала перед собой отчет Голдштейна, будто автомобильную баранку, с помощью которой можно вырулить к истине и осуждению Волчека.
– Доктор Голдштейн, опишите, пожалуйста, присяжным в общих чертах, каковы ваши познания в данной области и вообще, какой квалификацией для проведения подобных экспертиз вы обладаете, – начала Мириам. Вопрос был направлен на то, чтобы док сразу ощутил почву под ногами. «Расскажи этим людям за загородкой, почему ты такой умный». Тема не стрёмная, знакомая, сразу поможет воспрянуть духом.
– Я – судебный эксперт по документам. Анализирую образцы почерка с целью определить личность их автора. Мое образование…
И пошло, и пошло. Еще добрых пять минут доктор расписывал, какой он опытный и образованный. Я не вмешивался – пускай себе похваляется. Чем больше Голдштейн будет рассказывать присяжным, какой он умник, тем большим идиотом будет выглядеть, когда я запущу в него когти. Вскоре док начал сбиваться, занервничал – решил, наверное, что слишком увлекся. Стал теребить свою бабочку. Мириам мигом усекла эти знаки и пришла к нему на выручку.
– Благодарю вас, доктор. Весьма впечатляющее резюме. А теперь объясните, пожалуйста, присяжным, по какой причине стороне обвинения пришлось вас привлечь.
– Конечно. Если присяжные соблаговолят открыть скоросшиватель «Д» на странице двести восемьдесят семь, то увидят копию записки. Она представляет собой две половинки банкноты достоинством в один рубль, на одной из которых написано имя жертвы. Мне сообщили, что эта записка была обнаружена в автомобиле, принадлежащем свидетелю Икс. Также мне сообщили, что свидетель Икс даст показания относительно того, что эта надпись означает и какое отношение имеет к убийству потерпевшего. Этот аспект я не могу комментировать. Сторона обвинения привлекла меня затем, чтобы определить, является ли почерк, которым написано имя, почерком обвиняемого.
Мириам сделала паузу, чтобы присяжные успели отыскать нужную страницу. Дала им изучить записку. Рассмотреть почерк.
«Марио Геральдо».
– Доктор, расскажите нам, как вы исследовали эту записку.
Мириам старательно ввертывала этого «доктора» где только возможно, стараясь при этом не раздражать присяжных. Повторение официального титула вызывает большее доверие к эксперту.
– Почерк, которым выполнена эта надпись, стал предметом спора. Обвиняемый не признает, что имя написано его рукой. Дабы определить, что это почерк обвиняемого, я провел научный анализ образцов почерка, заведомо принадлежащего обвиняемому, с целью последующего экспертного сравнения.
– А где вы получили образцы почерка, заведомо принадлежащего обвиняемому, доктор? – спросила Мириам.
– Из налоговых деклараций, бланков социального страхования, заявлений на выдачу паспорта и получения гражданства, а также других архивных документов, на которых имеется подпись обвиняемого и – или – иные записи, сделанные его рукой.
– И какие же результаты вы получили в результате этого научного анализа?
– Я определил, что во всех предоставленных образцах, включая оспариваемую записку, четко наличествует уникальное начертание отдельных символов – собственная конструкция букв, так сказать. Другими словами, способ формирования буквенных знаков и ярко выраженная индивидуальная манера, с которой двигали ручкой, позволяют четко выделить характерные признаки данного почерка. На данном основании я с большой долей уверенности могу заявить, что автором записки, которую вы сейчас видите перед собой, является обвиняемый.
Круто. Как и полагается хорошему судебному юристу, в этот кульминационный момент Мириам сделала паузу, не сводя глаз с присяжных – типа, все ли прониклись.
– Не затруднит ли вас, доктор, показать нам это на конкретном примере? – спросила наконец.
– Конечно, – отозвался Голдштейн, подхватывая листок с многократно увеличенной буквой «Г» – которая, как он объяснил, является первой буквой фамилии «Геральдо» на оспариваемой записке. Извлек на свет также несколько копий поменьше, с похожими буквами «Г», растолковал, что это с образцов почерка, заведомо принадлежащего обвиняемому. Развесил все листки с увеличенными буквами на огромном, словно художественный мольберт, пюпитре на растопыренных ножках, развернутом к присяжным.
– Если посмотреть на конструкцию буквы «Г» из «Геральдо», то можно увидеть ярко выраженный острый хвостик, образованный в результате отрыва пишущего предмета при нанесении сплошной линии, спускающейся из верхней части символа. Затем символ – или же буква, если вам угодно, – был завершен горизонтальным верхним штрихом, нанесенным слева направо с небольшим уклоном вверх, с аналогичным хвостиком. Этот символ, сиречь буква, построен аналогично всем образцам, которые я изучил, включая и те, которые заведомо принадлежат обвиняемому. Таким образом, я вправе утверждать, со значительной степенью достоверности, что имя жертвы на купюре достоинством в один рубль написал именно обвиняемый.
– С какой именно степенью достоверности, доктор?
– С достоверностью от девяноста пяти до девяносто восьми процентов.
– На основании чего вы называете столь высокий процент?
– Уникальная конструкция данного символа в точности повторяется абсолютно во всех исследованных мною образцах почерка. Имя на купюре могло быть написано только обвиняемым.
– Доктор, а что такое графология? – спросила Мириам как бы невзначай.
Дай ей волю, так она обсасывала бы все эти хвостики и неразрывные линии хоть до самого вечера, но после чересчур затянувшегося вступительного слова позволить себе такую роскошь уже не могла – присяжные забуксуют. Ходу, ходу! Кроме того, Мириам не сомневалась, что из этого свидетеля и я буду часами кишки вытягивать. Кое-кто из адвокатов считает, что чем дольше мотаешь эксперта на перекрестном допросе, тем вернее он где-нибудь проколется и выйдет из игры. Тут все средства хороши: сбивай его с толку, подначивай, оспаривай все, что бы он ни сказал, – до тех пор, пока обвинитель уже сам на стенку не полезет. Но у меня на такое просто не было времени. У Эми тоже.
Доктор Голдштейн, похоже, от вопроса Мириам малость офонарел, но все-таки сумел скрыть замешательство, выдавив некое подобие улыбки. Поерзал на стуле, заложил ногу за ногу, облизал губы. Графология, судя по всему, была его коньком, и он явно просек, что с этого боку на него обязательно зайдут.
– Что такое графология?.. Ну, этот термин обычно используется для тех исследований почерка, которые ставят своей целью определить на данной основе всякие особенности самого автора – в частности, не страдает ли он какими-то заболеваниями, в том числе психическими. Это не имеет отношения к определению авторства документа. Это больше относятся к толкованию собственно личности автора.
«Ну давай же, Мириам. Ну спроси его. Ты же знаешь, чего я хочу», – мысленно воззвал я.
– Доктор, существует мнение, будто человек, практикующий одновременно и криминалистический анализ почерка, и графологию, сродни тому археологу, который, будучи ревностным христианином, готов засвидетельствовать, что мир существует всего пять тысяч лет…
Есть!!!
– Возражаю, ваша честь!
Я вскочил на ноги и, несмотря на всю свою дикую радость – Мириам заглотила-таки крючок, ха-ха! – старательно изобразил на лице возмущение и праведный гнев.
– На каком основании? – поинтересовалась судья.
– На основании моих религиозных взглядов, ваша честь! Я верю в Бога, так что не желаю, чтобы обвинитель подвергал мою веру сомнению. И не считаю, что Господа нашего Иисуса Христа вообще уместно втягивать в решение судебного спора. Это дискриминационное заявление оскорбляет чувства всех христиан без исключения, от лица обвинителя пропагандирует атеистические взгляды, что противоречит праву на свободу вероисповедания, гарантированное конституцией. Не важно, во что верит сам обвинитель, но навязывать свои взгляды остальным и подвергать осмеянию то, во что верю я, в корне неверно!
Мириам посмотрела на меня, будто была готова убить на месте. Я ее в этом не винил. Действительно, удар ниже пояса, но ведь сама же напросилась…
У членов жюри вид был такой, будто они готовы отнести меня домой на плечах с развернутым знаменем. Я поставил на то, что присяжные в этой части города окажутся в основном христианского вероисповедания, – и не прогадал. На четверых, вообще-то, и вовсе были крестики. Понять, какому идолу поклоняются присяжные, и потрясать им прямо у них перед носом – лучший способ перетянуть их на свою сторону. Главное – правильно этого идола вычислить. Будь я в Вегасе, это были бы Элвис или Сэмми Дэвис-младший; в повернутом на футболе Техасе – Сэмми Бау; в Оклахоме – Микки Мэнтл[11]. В этой же части Нью-Йорка лучше всего срабатывает что-нибудь либерально-христианское. Большинство присяжных мне улыбались, другая же часть не улыбалась только потому, что сверлила возмущенными взглядами Мириам.
Очко в мою пользу.
Но судью это не столь впечатлило. Она за милю учуяла, откуда ветер дует.
– Миз Салливан, думаю, что вам необходимо переформулировать ваш вопрос, – спокойно сказала она.
Но у Мириам уже иссяк пыл.