Воронин Геннадий Иванович родился и вырос в Уфе. Мать его работала начальником лаборатории крупнейшего нефтеперерабатывающего завода, отец трудился там же в должности начальника смены, поэтому в выборе будущей профессии мальчика Гены никто не сомневался. После окончания школы Гену отправили в Москву учиться на нефтепереработчика в институте, который среди нефтяников именовался просто «Керосинка». «Керосинка» была главным ВУЗом страны, кующим кадры для нефтяной отрасли. Родители Гены решили дать мальчику самое лучшее образование. Конечно, при поступлении Гену подстраховывали через материнские московские связи, но Гена и сам старался, и не только поступил, но и успешно закончил «Керосинку» с красным дипломом. Правда, отец шутил, что хороший студент – хороший инженер, а плохой студент – главный инженер. Тем не менее, вернувшись в Уфу, Гена сделал очень приличную карьеру и к сорока пяти годам стал именно главным инженером того завода, на котором раньше работали родители.
О должности директора не могло быть и речи. В кресле директора завода с незапамятных времен утвердился Соломон Израилевич Штольц. До начала Перестройки его, правда, звали Семен Иванович, но это к вопросу карьеры Гены Воронина не имело никакого отношения. Гене Воронину казалось, что Соломон Израилевич был директором завода всегда и будет им вечно. Слабая надежда на его уход появилась, когда завод вошел в состав крупнейшей в стране нефтяной компании. Однако авторитет и могущество Штольца были настолько велики, что даже строгий пенсионный закон компании, согласно которому весь ТОП-менеджмент безоговорочно отправлялся на пенсию по достижении шестидесяти пяти лет, в отношении Штольца был бессилен. По возрасту Соломон Израилевич уже устремился к семидесяти, но выглядел при этом чуть-чуть постарше Гены Воронина. Воронин прозвал своего начальника Кащеем Бессмертным, смирился с карьерным потолком и направил свою энергию на науку. Он защитил всё в той же «Керосинке» сначала кандидатскую, а потом и докторскую диссертации и по мере возможности старался применять свои знания на родном заводе. Штольц был очень доволен своим главным инженером, и всем казалось, что эта парочка (Штольц и Воронин) будут руководить заводом до скончания времен.
Однако внезапно такая идиллия закончилась. Воронину от самого высокого руководства поступило предложение возглавить один из зарубежных заводов компании. Завод этот был гораздо крупнее родного Уфимского и находился в непосредственной близости от столицы бывшего социалистического государства. Столица эта по праву считалась одним из красивейших городов Европы. Предыдущий директор завода в строгом соответствии с пенсионным законом компании с почетом отправился на заслуженный отдых, и Воронину предлагалось занять его место. О таком предложении можно было только мечтать.
Мать Гены Воронина считала, что случилась чудо, и Бог, наконец, услышал ее молитвы. Однако Лиза, жена Геннадия Ивановича, ехать в Европу наотрез отказалась. Единственная дочка заканчивала школу, ее требовалось «поступать» в высшее учебное заведение. Разумеется, всё в ту же «Керосинку», которая стала теперь не просто университетом, а целой академией и постепенно превратилась в учебное заведение для детей ТОП-менеджмента нефтяной и газовой отраслей. Более того, Лиза выразила своё большое недовольство тем, что во время такого важного события в жизни дочери Воронин будет отсутствовать, шляясь по Европам. Она так и сказала «шляясь по Европам», как будто он на увеселительную прогулку собирался.
– Лиза! Ты чего? Это же я лотерейный билет вытянул! Во-первых, это должность директора, о которой я мечтал, и не в Уфе нашей, а в самой Европе. Там даже точно такая же должность как у меня сейчас расценивается как серьёзное повышение. Люди, чтоб на такое место попасть, насмерть бьются. Во-вторых, там совсем другие деньги. И зарплата гораздо выше, даже больше, чем у нашего Штольца, да плюс к тому суточные, квартирные, представительские и подъемные! И, в-третьих, оттуда только два пути – либо на пенсию, либо в Москву в центральный офис на повышение.
– Мне и в Уфе хорошо! – отрезала Лиза, хлопнув дверью.
К его отъезду они все-таки помирились, и Лиза пообещала, что вместе с дочкой навестит его на ближайших школьных каникулах, посмотрит, что там к чему в этой хвалёной Европе. Правда, долго зудела, что Европа Европе рознь и бывшая соцстрана совсем не предел мечтаний, вот если б Лондон, тогда другое дело.
Завод Воронину сразу понравился. Кое-что, конечно, требовалось подремонтировать, модернизировать, реконструировать, а где-то даже и построить, однако в целом завод оказался хорош и полностью соответствовал давнишним мечтам Воронина о возглавляемом им предприятии. ТОП-менеджмент целиком набрали из соотечественников, местное население трудилось в среднем звене и ниже. Правда, охрана и служба безопасности тоже целиком состояла из соотечественников. Персонал на работу пригласили с разных заводов компании, некоторых сотрудников Воронин знал по совещаниям в Москве и по учебе в «Керосинке». Многие из них уже освоили местный язык, что было не так уж и сложно, все-таки братья-славяне кругом и корни у языка схожие. Кроме того, за время, прожитое под руководством прежнего директора, коллектив уже сложился и оброс своими привычками, историями и негласными правилами.
Встретили Воронина хорошо, поселили в президентском номере пятизвездочного отеля в центре столицы. В номере имелись две спальни, гостиная и небольшой кабинет. Воронин сразу решил, когда Лиза приедет, ей в отеле тоже должно понравиться. Как раз сама и квартиру, подходящую для постоянного проживания, подыщет. Того, что Лиза в ближайшее время не приедет, он даже не мог и предположить.
Лиза не приехала: ни в ближайшие школьные каникулы, ни на праздники, ни просто на выходные дни, как это делали некоторые жены его сослуживцев, если не могли оторваться от дел на Родине. Но эти-то женщины работали, и Воронин понимал, что им совсем не просто бросить годами выстраиваемую карьеру. Понятно, что и так-то тяжело изменить налаженную жизнь, оставить подруг и родственников, но карьера – это особая статья. Поэтому многие жены сотрудников завода перебирались к своим мужьям постепенно. Однако в конце концов все-таки перебирались.
Лиза же уже давно не работала, она занималась воспитанием ребенка и очень этим гордилась. Воронина это поначалу умиляло, потом стало раздражать, и он никак не мог понять, чем Лиза будет заниматься целыми днями, когда ребенок вырастет и поедет учиться в Москву. Хотя теперь в свете последних событий он уже предполагал, что Лиза вполне может отправиться в Москву вместе с дочерью.
Воронин с большим нетерпением ждал осенних школьных каникул, однако Лиза сообщила ему, что приехать они никак не смогут, так как ребенку категорически нельзя прервать занятия в секциях большого тенниса и верховой езды.
«Господи! Кого она из нашей дочки готовит? Жену олигарха что ли? – Запоздало спохватился Воронин. – И неужели эти занятия настолько важны? Неужели никто не соскучился по мужу и папе»?
На выходные Лиза приезжать тоже отказалась, ссылаясь на то, что перелеты на короткий срок недостаточный для акклиматизации могут негативно отразиться на ее здоровье. И хотя жена с возрастом несколько расплылась и перестала следить за собой, не любила и не умела готовить, дабы прокладывать путь к его сердцу через желудок, а также постоянно казалась всем недовольна, он по-прежнему любил её и никогда ей не изменял. Он видел в ней все ту же тоненькую и скромную Лизу, которую привез в Уфу из Москвы, где та училась на фармацевта. Родом Лиза была из маленького областного центра в Белоруссии и воспринимала промышленную Уфу местом своей ссылки. Она не раз говорила супругу, что как жена декабриста поехала с мужем на край света, и за этот подвиг он должен быть ей обязан по гроб жизни. Он с этим не спорил, так и считал себя ей обязанным. Ну кто б ещё будучи в своём уме поехал жить в Уфу? Нет! Только по большой любви такое можно сотворить, никак не иначе.
Мама Воронина не оценила геройского поступка Лизы и невзлюбила невестку сразу и бесповоротно, как только увидела в первый раз. С подозрением она относилась и к своей внучке, особенно когда та подросла и стала как две капли воды похожей на Лизу не только внешне, но и своим вечным недовольством всем и вся.
– Балуешь ты своих баб! – укоризненно говорила мать. – Вон как разжирели, скоро на шее твоей уже не поместятся.
Мама кардинально отличалась от его жены, и сколько Воронин себя помнил, она не просто делала карьеру, а именно вкалывала у себя в лаборатории, постоянно высказывая свое неодобрение замужним «захребетницам».
– Они же, Геночка, как ядовитый плющ! С виду красиво, а на деле душат своих мужиков почем зря. Это еще полбеды, когда плющ красивый. Но твоя-то, Гена, красавица – чистая жаба!
Насчет жабы он с матерью никогда не соглашался. Однако то, что мама оказалась права, и Лиза действительно очень похожа на тот самый ядовитый плющ, Воронин стал понимать только в этой своей такой долгой и такой одинокой командировке.
Постепенно его начали раздражать новые сотрудники, особенно женщины. А больше всех раздражала смазливая секретарша, доставшаяся ему в наследство от прежнего директора. Ему очень хотелось её убить или хотя бы уволить, причём уволить с волчьим билетом, чтоб никуда уже не взяли, но он знал, что в компании не так-то просто уволить кого-то из персонала, за каждым кто-то стоял. Вот и за этой дурочкой, наверняка, чья-то мохнатая лапа имелась. Воронин даже не стал пытаться выяснять, чья именно лапа, просто постоянно рычал на эту идиотку в надежде, что она сама не выдержит и сбежит.
Секретарша несколько раз действительно убегала из его кабинета вся в слезах, а Воронин сам не заметил, как стал срываться и на остальной персонал. Главный инженер, похоже, держался из последних сил. В глазах у него никаких слёз не наблюдалось, а наоборот светилось явное желание набить Воронину морду. А тут еще, как назло, эта модернизация завода, план которой утверждался ещё при старом директоре. Автором программы числился некий Дубов, которого Воронин прекрасно знал как предприимчивого, но очень недалекого человека. Этот Дубов не раз пытался пролезть через голову Воронина на завод к Штольцу, а тут, здрасьте вам, просочился. Попытки Воронина поспорить с предложенной Дубовым концепцией развития завода ни к чему хорошему не привели. Из компании он получил раздраженный ответ со строгим предписанием делать все по утвержденному вышестоящим руководством плану. Дубова тоже явно кто-то прикрывал, причем с самого-самого верха. Воронин попытался переговорить с самим Дубовым, аргументированно не оставив камня на камне от его концепции. Беседа закончилась страшным скандалом, уважаемые собеседники орали друг на друга матом так, что дрожали стены. И тогда Воронин принял решение не оплачивать уже практически выполненную Дубовым и его компанией работу.
«Теоретики ху….вы! – думал Воронин матерно. Думать про Дубова без мата у него не получалось. – Рисуют бумажки, макулатуру плодят, а настоящего производства даже не нюхали, бл…ди».
Однако скандал с Дубовым его серьёзно насторожил. Никогда он еще не испытывал таких приступов неуправляемого гнева. Неужели это всё из-за отсутствия рядом с ним жены? Из-за пресловутого «недотрахеита», как говорят мамины подруги?
Воронин по работе иногда сталкивался с одинокими людьми и знал, как легко они впадают в истерику и скандалят, но, чтобы такое происходило с ним самим?! Геннадий Иванович догадывался, что многие его сотрудники в отсутствие жён посещают местных дамочек лёгкого поведения, но его положение ко многому обязывало, да и какая-то подсознательная брезгливость не давала пойти по этому простому пути. И Воронин решил, что от избытка тестостерона еще никто не умирал. Живут же как-то полярники и моряки в своих дальних путешествиях. Вот и он как-нибудь приспособится к этой проблеме. Не такие проблемы он разрешал.
Когда на завод от Дубова прилетела эта бабёнка Панкратьева такая же смазливая как и его секретарша, Воронин старательно работал над собой и занимался изматывающим утренним бегом, вспоминая героя Челентано, который в подобной ситуации колол дрова. Физическая нагрузка давала свои результаты, поэтому он уже практически выдержал такое тяжелое совещание, но в конце все-таки не сумел совладать с собой. В Панкратьевой его раздражало и бесило абсолютно всё. И костюм этот черно-белый, от которого рябило в глазах, и туфли на огромных каблуках, и сумасшедший запах ее духов. А самое большое раздражение у Воронина вызвал ее портфель и дорогущие золотые очки.
«Надень очки, возьми портфель, бл. дь, глядишь, так и за умного сойдешь»! – думал Воронин, разглядывая Панкратьеву. Естественно, думал матерно. А как ещё думать про сотрудников Дубова?
То, что Панкратьева может быть действительно умной, в голове у Воронина никак не умещалось. Не бывает в природе умных с такими красивыми лицами ни среди мужчин, а уж тем более среди женщин. Всем же известно, что бабы дуры, в первую очередь потому, что бабы.
Воронин с раздражением наблюдал, как Панкратьева, разыгрывая из себя по меньшей мере министершу, разводит этих дураков: главного инженера и начальника установки. Вон слюни развесили, только что хвостами не виляют, кобели несчастные. Да уж, знал Дубов, кого прислать. Небось представляет, какая у мужиков на зарубежных заводах жизнь тяжелая. А эта дура и рада стараться, не понимает, что ее используют.
Когда бабёнка явно уже решила, что выполнила поставленную перед ней задачу, Воронин не выдержал и сорвался. Он сказал ей все, что думает и про нее, и про придурка Дубова, и про всех остальных вертихвосток и бл…дей, которые лезут в мужские игры. Он даже увидел, как у нее на глазах стали наворачиваться слезы, а потом случилось что-то странное. Он вдруг почувствовал легкий щелчок по лбу, и его затопило жаром. Первая мысль, которая пришла ему в этот момент, была о климаксе. Он слышал от матери, что такое состояние называется приливом. Но у мужиков-то климакса не бывает. Или бывает? Эту замечательную мысль он так и не успел додумать, потому что вместе с охватившим его теплом к нему пришло чувство стыда. Зачем он орет на эту милую подневольную женщину? Она же просто выполняет свою работу и совершенно беззащитна перед ним.
Панкратьева что-то сказала, достала из портфеля сигареты и пошла к выходу, за ней потянулись остальные, всем своим видом демонстрируя неодобрение поведению начальника.
Воронин тоже схватил сигареты, но идти вместе со всеми в курилку ему стало неловко, и он отправился в свою личную комнату отдыха. Открыл форточку и закурил.
«Надо бы показаться врачу, – решил он, – а то не ровен час так можно и копыта откинуть».
Однако сколько он ни прислушивался к своим ощущением, ничего странного больше не заметил. Более того, он испытывал огромное облегчение и легкую истому как после хорошего секса. А ещё его переполняло нестерпимое чувство вины, поэтому когда все вернулись к нему в кабинет, он кинулся извиняться перед Панкратьевой, а она, вроде ничуть не обидевшись на него, начала говорить очень правильные вещи про мужское и женское, буквально отчитала его как мальчишку. Ему стало совсем стыдно, ведь он увидел в ней не кого-нибудь, а свою родную мать, которая тоже сделала очень даже мужскую карьеру, тоже всегда эффектно и красиво одевалась, была всегда безукоризненно причесана, ненавидела свои высоченные каблуки, но вынуждена была их носить, и всегда выглядела моложе своих лет. Даже сейчас, уже выйдя на пенсию, мать иногда выглядела гораздо лучше своей невестки Лизы. Только если мама Воронина откровенно презирает пошлых домохозяек, то Панкратьева, по всему видать, наоборот им завидует.
«Да уж, эта бы не бросила мужа одного за границей, и не только за границей», – думал Воронин, глядя на Панкратьеву уже совершенно другими глазами. Теперь она откровенно ему нравилась, и он искренне завидовал тому, кому такая достанется.
Конечно, он всё ей подписал, даже больше, чем она ожидала. На прощанье поцеловал ручку и еще несколько дней после отъезда Панкратьевой с наслаждением вдыхал оставшийся в его кабинете запах ее дорогих духов и ментоловых сигарет.