Молотилось об землю – да сухое полено:
Отчекрыжило ногу старичку до колена.
Брел зачем-то куда-то непутевым кочевьем
И застыл возле рощи, но спиною к деревьям.
И бельмом, но краснявым зазирал старичонка,
– Ой, да-дана, да-дана! – как речьится речонка.
Извихнулась из глуби водяная девица,
Да как брызнула в бельма – аж дедуга кривится.
Ей хотелось быть нежной, и хотелось быть лютой,
И улыбить улыбкой, и засмучивать смутой!
И таращила глазья – изумрудные вспуги, —
Обняла его ноги – стосковалась по друге.
Целовала щекотно, целовала взажмурку, —
Ой, да-дана, да-дана! – деревянную чурку!
Хохотал он впокатку над поблазницей падкой,
Аж запрыгал по травке, аж пустился присядкой.
Аж тряслась бороденка, и подщечья, и губы,
Околачивал чурку об жемчужные зубы!
«Отчего ж ты целуешь только эту колоду?
Али брезгуешь плотью, что мне дадена сроду?
Убирайся же к черту – бесовская утроба,
Ты, русалочья дохлядь, ручьевая хвороба!
Ой, помру я со смеху, а помру – не забуду,
Как мою деревяшку искушаешь ко блуду!»
Обхватила объятьем, окрутила, как дзыга:
«Так иди же со мною, ты, дедуля-дедыга!
Я тебя полелею на печи из жемчужин,
Подприбойную гальку приготовлю на ужин.
Отведу я в хоромы, заживешь ты на славу,
А с губы моей выпьешь поцелуев отраву».
За бородку тянула, да за торбу бродяжью
К переглотчивым водам, что залоснились блажью.
Не успел оглянуться – волны хлещут, как плети;
Не успел помолиться – перестал быть на свете.
Заворочались воды, размешались размешью,
Да и сгинула торба с бороденкой и плешью!
Лишь чурбак перехожий – деревянная рана —
Победительно выплыл – ой, да-дана, да-дана!
Мог поплыть себе прямо, мог податься не прямо,
От калечья свободный и отмытый от срама!
И хорошей дороги заискал он повсюдно,
Будто судна отломок, убежавший от судна.
Отогрел на припеке – да свою мосолыжку,
На своем отраженье затевал перепрыжку.
И не мог надивиться своему поособью —
И – да-дана, да-дана! – бултыхнулся к загробью.