Чуть подсвеченное ночное небо раскинулось над областным центром. Все еще накрапывал дождь. Капли шелестели в листве тополей. Щетки за лобовым стеклом старенькой «Тойоты» двигались рывками, то и дело издавая противный скрежет, их давно надо было сменить, но работу свою они делали исправно. Дорога сквозь стекло просматривалась отлично. Глазок видеофиксатора над зеркальцем заднего вида был погашен.
Юра Покровский гнал по пустынной улице, лишь слегка притормаживая на пустых перекрестках, и тогда мерцающие желтым светофоры освещали его лицо призрачным, неживым светом. Андрей Порубов сидел рядом с водителем и задумчиво смотрел перед собой, словно видел нечто такое, доступное только его задумчивому взгляду. Он на удивление быстро и легко вернулся к вольной жизни, теперь зона казалась ему чем-то далеким, но все же реальным, куда при случае можно и вернуться против своей воли.
– Юрик, – нарушил он молчание, – во двор ко мне не заезжай. Там асфальт такой, что подвеску разобьешь, и так машина на ладан дышит. Я же слышу – ступица правого заднего гремит. Будет время, займусь. Пешком дойду.
– Машина-то старая, но и не такое видела, – покрутил головой Ботан. – Да и мать твоя небось заждалась, спать не ложилась. – Он кивнул на единственное горящее в пятиэтажке окно. – Сколько еще моей тачке жить осталось? Год, два?
– Если обломится нам, новую себе возьмешь, с полоборота заводиться станет.
– Никуда не денется, обломится, – уверенно заявил Ботаник. – Мы – пацаны фартовые, да и план у тебя стопудовый. А тачку новую себе по-любому возьму.
Покровский лихо вывернул руль и въехал в утопающий в темноте двор. Вопреки заверениям, он свою старенькую машину берег. Свет фар прошелся по припаркованным, засыпанным дождем машинам и уперся в микроавтобус «Скорой помощи», стоявший прямо у подъезда Андрея. Сердце у Порубова тут же екнуло. Покровский, хоть и почувствовал тревогу друга, но промолчал, не стал ни успокаивать, ни строить догадки. Он готов был помочь в любом случае, Андрюха мог на него рассчитывать.
– Я здесь подожду! – крикнул он вдогонку Порубову, а тот уже вскочил в подъезд и, прыгая через две ступеньки, помчался по лестнице.
У него все еще теплилась надежда, что приехали не к ним с матерью, и он корил себя, что вернулся поздно. Мало ли стариков живет в подъезде? Но эта надежда мгновенно растворилась, когда этажом выше щелкнул замок, распахнулась дверь и на площадке показались с носилками в руках двое мужчин в униформе. Молоденькая женщина-врач с пластиковым кофром шла следом за ними.
На носилках лежала прикрытая пледом Галина Федоровна. Лицо ее казалось присыпанным мукой, таким оно было бледным, глаза закрыты, седые волосы рассыпались по клеенчатым носилкам.
– Мама! – вырвалось у Андрея. Он подбежал и схватил холодеющую ладонь.
– Сынок, – приоткрыла отяжелевшие веки мать и попыталась приподнять голову. – Ты уж извини меня, что я так вот… Главное, что тебя оттуда дождалась. – Она покосилась на медиков, боясь, что они догадаются, откуда больная дождалась сына. – Боялась, уже никогда не увижу. – Мать дышала неровно, судорожно, ее пальцы сжали ладонь сына, но силы в них почти не чувствовалось.
– Вам не стоит разговаривать, – строго напомнила молодая врачиха.
– Слушай, что тебе доктор говорит, – слегка сжал пальцы матери Порубов.
Спрашивать, что с ней случилось, он не стал. И так было ясно – очередной приступ, после которого она могла и не оправиться.
– Сделайте что-нибудь, прошу вас, – проговорил Андрей, глядя молодой женщине в глаза.
– Все что могли, мы уже сделали. В больницу ее надо, – прозвучало в ответ. – Вы ее сын, как я поняла? – В глазах врача читалась недосказанность, она явно хотела потом переговорить с Андреем наедине, без больной, и новость была бы неутешительной.
Да Порубов и сам знал правду: матери осталось недолго на этом свете, если… конечно, не сделать за границей дорогостоящую операцию.
На узкой лестнице было трудно разворачиваться с носилками, на каждой площадке приходилось передавать их через перила. Он помогал водителю и практиканту-медбрату. Мать казалась вообще невесомой, словно какая-то часть ее естества уже улетучилась. Но при этом ему было приятно, что он хоть что-то может для нее сейчас сделать.
– Мама, осторожней. Я сейчас тебя подниму, – приговаривал Андрей. – Так, хорошо, а теперь, мужики, аккуратней.
Уже на улице он сбросил куртку и прикрыл ею мать от дождя, понимая, что толку от этого практически не будет, до «Скорой помощи» оставалось каких-то десять метров. Но ему хотелось сделать хоть что-то для нее.
– Мама, все будет хорошо, вот и доктор говорит… – Андрей попытался вложить в эти простые, банальные слова как можно больше тепла и надежды, и, кажется, ему это удалось. Или же мать почувствовала настроение сына и решила его подбодрить.
Она улыбнулась бескровными губами, и носилки исчезли в машине. Врач раскрыла кофр и стала торопливо готовить к работе кардиограф.
– Мы за вами поедем, – бросил ей Андрей.
Дверца «Скорой помощи» шумно закрылась, затарахтел мотор. Порубов уже сидел рядом с Покровским, руки у него тряслись.
– Ну, как? Совсем плохо? Ты уж извини, что мы тебя задержали, – тихо проговорил Юрик.
– Все будет хорошо, – стиснув зубы, ответил Порубов, и эти слова прозвучали как обещание самому себе.
Столько времени он мечтал о том, как вернется, как поест приготовленное матерью, как она будет сидеть, глядя на него и украдкой смахивая набежавшую слезу. Это и случилось. Но почему судьба дала им так мало времени? За что такая кара?
«Скорая помощь», переваливаясь на выкрошившихся в асфальте выбоинах, двинулась к улице. «Тойота» катила следом. Порубов нервно потянулся за сигаретами, но в кармане оказалась пустая пачка.
– Мои в бардачке возьми, – тут же подсказал Ботан, уверенно ведя автомобиль и держась в «кильватере».
А Андрей мысленно повторял себе: «Все будет хорошо. Я спасу тебя, мама. Чего бы это мне ни стоило».
Он еще не до конца понимал, как поможет, но знал, что сумеет. Нет в этой жизни безвыходных ситуаций. Главное – иметь цель и стремиться к ней, все остальное придет.
Андрей плохо помнил, как доехали до больницы, находившейся на окраине города, ему еще что-то говорил Юра, но он не слышал его, не понимал слов.
– Ты езжай домой, дальше я сам. Ты и так помог. – Крепко пожав руку друга, Порубов бросился вслед за каталкой, на которую уже переложили Галину Федоровну.
Санитары торопливо затолкали каталку в широко открытые стеклянные двери приемного покоя, и колесики мелко застучали на стыках керамических плиток пола. Мать Андрея уже не открывала глаза, не отвечала, когда он ее спрашивал. Черты ее лица заострились, веки мелко дрожали.
Андрея просто отстранили перед двустворчатой дверью реанимационного бокса:
– Вам туда нельзя.
Две половинки дверного полотна с кругами матового стекла качнулись и сошлись за каталкой. Врач «Скорой помощи» посмотрела на Андрея и пожелала ему с матерью удачи. Сказано это было очень искренне, потому и хотелось поверить.
Порубов нервно заходил по гулкому коридору, укоряя себя, что не приехал сегодня раньше, будто бы это могло что-то изменить. Мать оставалась у него единственным близким человеком на земле, а он не мог ей сейчас ничем помочь. Все было в руках врачей, находившихся за дверью реанимационного бокса.
Почувствовав, что изводит себя почем зря, Андрей сел на подоконник и стал смотреть на матовое стекло в двери бокса, за которым слегка просматривались движущиеся тени, слышались голоса, то тревожные, то деловито-спокойные, но слов он разобрать не мог.
Выскочила в коридор и куда-то побежала медсестра. Андрей бросился за ней следом, будто она была здесь главной и могла что-то подсказать.
– Как там она? – Порубов пытался на ходу заглянуть медсестре в лицо, но видел только испуганные его безумным взглядом глаза над марлевой маской.
– Мы делаем все возможное, – прозвучало в ответ малоутешительное. – Ждите.
Андрей вернулся и вновь сел на широкий подоконник. Хотелось курить, но он боялся отойти даже на секунду, пропустить решающий момент.
Та же медсестра уже катила в реанимационный бокс какой-то мудреный аппарат на высокой тележке. Когда она проходила через дверь, Порубов попытался заглянуть, но увидел лишь выложенную кафелем стену и ряд умывальников, в которых отливал яркий свет бестеневой лампы.
Даже находясь на зоне, Андрей никогда не обращался к Богу, не просил Его о чем-либо, все свои проблемы он привык решать сам и делал это успешно. Никому еще не позволил взять над собой верх, поступить против совести. Ни блатным, ни администрации, хотя соблазнительных предложений хватало. Но Андрюха точно знал, что нельзя поступаться совестью. Продашь, пожертвуешь маленький ее кусок, и все, пропал – остальное заберут задаром, и станешь ты никем, и имя твое станет «никак».
Ощущая свое полное бессилие, он принялся молиться. Нет, Андрей не знал ни одной молитвы и все слова придумывал сам, на ходу. Просил сохранить жизнь его матери и дать ему фарт помочь ей. Было бы надо, он распластался бы крестом прямо здесь, в коридоре, принялся бы бить головой в пол, но он буквально ощущал, что Всевышний слышит его и так, без показного…
Минуло два мучительных часа ожидания. Наконец двустворчатая дверь распахнулась, задребезжала поблескивающая металлом каталка. Галина Федоровна лежала прикрытая простыней до подбородка.
– Мама… – проговорил Андрей, поняв, что самый страшный вариант отсрочен и у него появился шанс.
– Она не слышит вас. Наркоз еще действует, – объяснила медсестра. – Мы отвезем ее в реанимационную палату, туда посетителям нельзя, – предупредила она.
– Никак нельзя?
– Никак.
Каталка удалялась. Андрей стоял, не зная, что ему сейчас делать. Из бокса вышел уставший реаниматолог – высокий немолодой мужчина в операционных бахилах. Он сорвал с лица повязку, сунул ее в карман, понимающе глянул на Андрея и предложил:
– Пошли покурим, а заодно и поговорим. Есть о чем.
– Пошли, – согласился Андрей.
За окном уже занимался рассвет. Врач сидел в кабинете, размешивая в большой чашке растворимый кофе, в пепельнице набралось уже шесть окурков. Сам Андрей от кофе отказался. Ему казалось, что ему сейчас ни пить, ни есть уже не надо. Организм мобилизовал силы, он мог сейчас и горы свернуть, было бы куда приложить силы, лишь бы толк от этого был.
– …на этот раз мне удалось возобновить биение и потом красиво восстановить ритм сердца, – спокойно говорил реаниматолог. – Но в следующий раз этого может и не случиться.
– Доктор, только честно, сколько ей осталось, если не сделать операцию? – Андрей почувствовал холодок в душе от собственных слов. – Мне это нужно точно знать. Должен же быть шанс. Все для этого сделаю.
Врач отхлебнул кофе, взглянул на потолок, будто там был написан ответ, и сказал:
– Полгода, и это оптимистический вариант. Но из них месяца четыре придутся на больницу. Такие операции могут сделать у нас только в Москве и Питере. Но бюджетная очередь на них… – присвистнул реаниматолог. – На годы вперед расписано. Нам на область даже не каждый год место в ней выделяют. А таких больных у нас двадцать пять человек. Вот в Европе за деньги – можно.
– Мать говорила, операция сорок тысяч евро стоит? – уточнил Порубов.
– Абсолютно верно, дорогой вы мой человек, – подтвердил реаниматолог, отхлебывая кофе.
– Можете подсказать клинику, где ей сделают операцию?
Реаниматолог вопросительно посмотрел на Порубова – мол, у вас, молодой человек, таких денег нет и никогда не будет, если, конечно, вы банк не ограбите.
– Бабки я найду, в смысле, деньги отыщутся, не сомневайтесь. Она же для меня все.
Врач недоверчиво прищурился, но спорить не стал, поднялся, шагнул к старому стеллажу и вытащил красочный каталог.
– Ездил я в Берлин на симпозиум по обмену опытом, там и взял. Совсем свежий каталог, этого года.
Зашуршали глянцевые страницы, с которых Порубову широко улыбались счастливые заграничные пациенты, строго и умно смотрели из-под очков светила мировой кардиологии, за окнами палат открывались чудесные пейзажи.
– Вижу, вы по-английски почти не читаете, – чуть заметно улыбнулся врач, глядя на то, как пытается разобрать напечатанное Андрей.
– Последний раз в школе читал, – честно признался тот, разглядывая цветной разворот каталога с фотографиями палат немецкого медицинского центра кардиологии, и твердо пообещал себе в мыслях, что не пройдет и месяца, как его мать уже будет проходить послеоперационную реабилитацию в одном из этих интерьеров. А мысли и слова его никогда не расходились с делом.
– Я вам переведу. В вашем случае – это самая лучшая клиника. У них девяносто пять процентов удачных операций, даже в запущенных случаях, как у вашей матери. Извините за откровенность, где ж вы раньше были, почему только сейчас спохватились? Вот если бы года два назад…
За городом всегда спокойней и тише, чем в самом городе. Роскошные мальвы раскачивались на ветру. Вечернее солнце крошилось в противопожарном пруду. Звучно квакали лягушки, искали себе пару. Дикий виноград густо покрывал сетчатые проволочные заборы небогатых дачных участков рядового кооператива. В будний день большинство дач пустовало. Что поделаешь – работа, нужно зарабатывать для прожитья семьи. Лишь пенсионеры могли позволить себе роскошь отдыхать за городом. Некоторые, начиная с весны и кончая поздней осенью, тут и жили постоянно. Пенсия небольшая, особо не наездишься, бензин дорогой, да и машины у пенсионеров старые. А тут сад-огород с дармовыми овощами, зелень, грибы-ягоды в лесу. Повезет – можно и рыбы на уху в речушке наловить. Старому человеку много не надо, лишь бы осталось с пенсии детям-внукам помочь. Если позволяло здоровье, то одинокие старики сдавали свои городские квартиры, а сами в сезон перебирались на дачи.
Одним из таких отшельников был Петр Антонович Замирухин. В свое время работал он актером, играл в областном театре, как-то даже ему роль Гамлета доверили, но долго в этом образе Замирухин на сцене не задержался. Не повезло, попал в драку возле ресторана – шпана стаей налетела, так его отделали, что о профессиональной сцене навсегда пришлось забыть. Как же играть будешь, если на лицо пятнадцать швов наложили, челюсть неправильно срослась и рука лишь наполовину сгибается? Пару лет продержали Петра Антоновича в театральной массовке, играл роли типа «кушать подано», а потом подвернулась работа по душе. Возглавил он театральный кружок при городском Дворце молодежи. Многие через этот кружок прошли, кое-кто даже настоящим актером стал.
Андрей Порубов и Толик Плещеев тоже в любительских спектаклях участвовали, надежды артистические подавали. Ну а когда школу окончили, надо было в жизни определяться, и не до театра стало. Но взбалмошного старика добрым словом иногда вспоминали, захаживали к нему, пока он на пенсию не вышел и на дачу не перебрался. Вот уже четыре года, как не виделись.
Петр Антонович сидел на террасе своего домика, щурился на пунцовое заходящее солнце, думал о том, что вот еще один день почти и прожит. А впереди его не ждет ничего! Еще один такой пустой день, который нужно пробрести, прожить как придется.
Участок был его гордостью. Другие могли похвастаться ухоженными грядками, теплицами, а свои четыре сотки бывший артист превратил в произведение искусства. Повсюду стояли подобия театральных декораций: то плетень с развешанными на нем глиняными горшками, то большая напольная ваза, имелась даже старая деревянная телега с оббитыми металлическими обручами колесами, цветы роскошно чувствовали себя в плетенной из орешника гигантской корзине.
По узкому проезду между участками неторопливо шли, осматриваясь по сторонам, двое молодых людей. Один из них нес на плече довольно увесистую сумку. Парни были явно чужими в здешних краях, своих-то Петр Антонович всех издалека узнавал. Всех знал, не первый год тут обитал. Он близоруко прищурился и окликнул их:
– Молодые люди! Заблудились, что ли?
– Петр Антонович, вы что, нас не узнаете? – сделал шаг коротко стриженный.
Бывший актер пригляделся и растерянно всплеснул руками:
– Порубов, Плещеев! – Расчувствовавшись, он даже обнял парней, неожиданно наведавших своего наставника сценического искусства.
Сумка на плече Андрюхи многообещающе глухо звякнула – явно в ней таилась не одна полная бутылка.
– А мы тут в соседнем поселке у кореша были, – беззастенчиво врал Порубов. – Вот и вспомнили о вас, заглянуть на огонек решили. Не прогоните бродяг?
Сумка еще раз глухо звякнула.
Естественно, Замирухин прогонять неожиданных гостей не стал. Ему приятно было, не забыли его ребята, уважили.
– Я сейчас на стол чего-нибудь соберу, – засуетился бывший артист.
– Да мы, батя, к вам не с пустыми руками пришли. Про бродяг мы так, для слова сказали. На самом деле мы мужчины самостоятельные. – Порубов выставил на стол бутылку водяры, пакеты с нарезанной колбасой, консервы, хлеб.
Петру Антоновичу пришлось добавить к этому лишь зелень с грядок и стаканы.
– Ну, выпьем сначала за искусство. Самое главное из искусств для нас – театр, – разлил спиртное Клещ.
Замирухин не стал спорить насчет того, что и ему налили столько же, как и себе, хотя обычно старики пьют меньше молодых.
– Хороший тост. За искусство, потому что оно вечное, – охотно подхватил он. – Я, ребята, человек, отравленный искусством. Всю жизнь ему отдал. Сколько судеб на сцене чужих пережил – вспомнить страшно.
– Ну так за это и пьем, – прищурился Порубов. – За вас в том числе.
Старик окончательно расчувствовался, даже слеза в глазах блеснула.
Выпили, закусили. Начались расспросы за жизнь, кто чем теперь занимается. Андрюха не стал хвалиться своей ходкой на зону, все уводил разговор к прошлому, и Замирухину это нравилось. Он сокрушался, что никто из пацанов не стал настоящим артистом, охотно вспоминал драмкружок, свою давнюю работу в театре. Клещ расторопно подливал, а когда бутылка опустела, ловко поставил на стол вторую. Старый артист не возражал и быстро пьянел – в гости к нему редко кто заглядывал.
– Меня мать в детстве в театр специально на вас посмотреть приводила. Как раз Гамлета давали, – улыбнулся Андрей.
– Никто Гамлета не играл так, как я. Вот разве что Володя Высоцкий. Но это же гений! – завелся с его подачи Замирухин. – А теперь таких людей уже не делают – перевелись как порода.
Порубов, не слишком налегая, стал возражать, мол, и теперь в областном театре «Гамлет» идет, народ спектакли посещает.
– Да не на «Гамлета» они идут, – негодовал Замирухин, – а на этого смазливого, даже не хочу его имя произносить в своем доме.
– На Безрукова похожий, только с бородкой, – высказал странную осведомленность в репертуаре областного театра Порубов.
– Вот-вот. Он не игрой берет, а тем, что на звезду телевизионную похож. Бабы от него кипятком писают, а актер он никакой. Совсем никакой. Только мордой своей торгует. Я уже говорил – настоящих артистов теперь не делают. А почему? Учителей больше нет, повывелись. Традиция прервалась. Но это хорошо, ребята, что вы на спектакли ходите. Хотя бы будете знать, как играть не следует…
Андрюха с Клещом только поддакивали.
Когда появились первые комары, перебрались в дом, устроились в комнате с небольшим камином, украшенным собственноручно вылепленными из глины Петром Антоновичем русалками. Сисястые нимфы были безыскусно раскрашены гуашью – ярко-зеленые хвосты и волосы, нежно-розовые груди с карминовыми каплями сосков. Чувствовалось, что старый актер не реализовал в жизни всех своих сексуальных фантазий и теперь, на пенсии, догоняет упущенное в чуждом для своих талантов творчестве скульптора.
От выпитого Замирухин, казалось, помолодел, раскраснелся. Его зычный актерский голос заставлял дрожать стекла в доме:
– Если ты не играл Гамлета, то ты не артист. Попробуй в образ войти. Не каждому такое дано. Только великим! Шутка ли, почувствовать себя принцем датским.
Раздухарившись, он легко поддался на провокацию. Вскоре, маханув еще полстакана водки, вытащил из кладовки сундук, стер тряпкой с крышки толстый слой накопленной за годы пыли и извлек на свет божий старые театральные костюмы времен театрального кружка во Дворце молодежи, на дне сундука отыскал длинноволосый парик, а коробки с гримом доставать не стал.
Преобразившийся Петр Антонович выглядел внушительно – тронутые сединой волосы до плеч, завернут в средневековый плащ на манер тоги, на боку рапира, на ногах ботфорты. Воздев руку к потолку, обшитому вагонкой, он, ни разу не сбившись, прочитал знаменитый монолог Гамлета про «…быть или не быть…».
– Иногда забываю, что вчера на ужин ел, а эти слова до сих пор помню. – Бывший актер, запыхавшись, сел на стул и приложил руку к сердцу. То ли хотел этим сказать, что слова великого драматурга – самого Вильяма Шекспира – навечно сохранились там, то ли просто сердце слегка прихватило от выпитого.
– Быть или не быть – это, в самом деле, вопрос. А вот пить или не пить – в этом никакого вопроса не было и нет, только ответ. – Клещ тут же налил всем водки.
– Вот это ты верно заметил. Водка и творчество неразлучны. Это молодые актеры теперь не пьют. Кто-то наркотиками балуется, кто-то «форму» бережет. А великого искусства без алкоголя не бывает. Теперь уже нет того великого искусства, только прошмандовки какие-то на экране задницами крутят. И это называется искусством!
Несмотря на такое предисловие, вновь выпили за искусство. Вскоре язык у старика стал заплетаться, он произносил невнятные фразы, голова то и дело падала на грудь. Порубов с Плещеевым заботливо довели его до кровати, помогли снять театральные ботфорты Гамлета, плащ, уложив в постель. Через пару минут Петр Антонович уже храпел.
– Бедный Йорик, – процитировал Андрюха.
– Не Йорик, а Замирухин, – поправил его Клещ.
– Нехорошо, конечно, – проговорил Порубов, садясь на корточки возле сундука с театральным хламом. – Старик бы и так нам дал то, что нужно – стоило попросить. Но спалились бы, по-другому никак нельзя.
– Считай, не для себя берем, – успокаивал разнервничавшегося приятеля Плещеев и выкладывал на стол то, что могло им понадобиться. – Теперь таких париков не делают, сплошь синтетика. А эти из настоящих волос. Бабе еще подходящий парик в магазине найти можно, все они красятся, настоящих и не осталось, а мужику парик и не подберешь.
– Настоящему мужику парик ни к чему. Только в нашем случае понадобится.
Клещ приложил к верхней губе усы, надел очки без диоптрий, отчего сразу же стал смотреться старше.
– Как настоящие, никто не просечет, – оценил Андрюха и забросил в сумку деревянные коробки с гримом.
Наскоро убрались в доме, сполоснули посуду, еду и недопитую бутылку поставили в холодильник, чтобы хозяин потом не корил гостей. Проснется и скажет: «Молодцы, ребята. Все за собой убрали и старика уважили».
Несколько полегчавший сундук занесли в кладовку. Было понятно, что Замирухин в ближайшее время заглядывать в него не станет, если и обнаружит пропажу, то очень не скоро.
Андрюха с Толиком быстро шагали к шоссе. На съезде у самого леска виднелась Юркина «Тойота», припаркованная под молодыми соснами. Сам Покровский сидел неподалеку на невысоком пеньке с работающим ноутбуком на коленях, щелкал клавишами. Порубов уже не представлял его себе без компьютера. Ботан и техника в последнее время срослись между собой, стали одним целым.
– Ну как? – поинтересовался Юра, не отрывая взгляда от экрана, а руки от клавиатуры.
– Все путем получилось, никто ни на кого в обиде не остался, – отозвался Порубов, бросая сумку на заднее сиденье. – Все, что требуется, взяли. В долг взяли.
– Я тоже времени зря не терял. Пока вас дожидался, кое-что накопал. Реклама – все-таки великая вещь, особенно реклама акций ювелирных салонов, – хитро усмехнулся Ботан. – Поехали, по дороге расскажу.