– По-твоему выходит, настоящие мужчины это те, кто носит свитера грубой вязки, по три дня не бреются, говорят грубым простуженным голосом и…
Мать поймала ее насмешливый взгляд. Тут же поняла, что только что описала свою первую любовь, сгинувшую где-то на далеких северах, и умолкла. Правда, ненадолго. Минут через двадцать, вымесив тесто на сырники, она накатала из него аккуратных шариков, чуть приплюснув, покидала их в горячее масло на сковороду и зашла с другого бока.
– Думаешь, есть среди этого племени хоть один достойный и нормальный? – спросила она ее с печалью. – Все сплошь эгоисты! Все! Возьми хоть самого первого из них, прародителя. Что он сделал?
– Что? – спросила она, потому что должна была спросить. Мать станет без конца вопрошать, если она не отзовется.
– Он, в угоду своему эгоизму, просто потому, что ему сделалось скучно, – она воздела к потолку руки, выпачканные мукой, – расстался с частью своего тела! Он отдал ребро только потому, что ему стало скучно!
– Оказывается, они способны чем-то жертвовать, – отозвалась она из жалости к матери, а то подумает, что она ее вовсе не слушает. – Уже плюс.
– Ой, да какой там плюс! – фыркнула мать и отряхнула руки, мука взметнулась облачком и приземлилась возле ее лохматых тапок. – Это было сделало в угоду себе, дорогая моя! Чтобы не скучать! И поэтому…
Мать внезапно умолкла, что-то рассматривая через кухонное окно на улице. Но тут же снова глянула на дочь, свернувшуюся калачиком на уютном диванчике, задвинутом в самый дальний угол в их огромной кухне-столовой.
– И поэтому твоего идеала мужчины не существует, понимаешь? – Мать перевернула зарумянившиеся сырники. – Его просто нет! Нет ни на суше, ни на море!
Это она теперь вспомнила уже первую любовь дочери, случившуюся у нее в подростковом возрасте и наделавшую в их семье много неприятностей.
Возлюбленным дочери оказался тренер по дайвингу. Единственный тренер единственного в их городе клуба подводного плавания. Дайвер был загорелым, мускулистым, белозубым, невероятно симпатичным и отчаянно бесшабашным. Ей тогда едва исполнилось пятнадцать лет, она усердно училась, занималась спортом, посещала репетиторов сразу по нескольким предметам. И считала, что так и должно быть, что это правильно. А когда ее тренер с белозубой улыбкой спросил, зачем ей все это, она не нашлась что ответить. Потом ответ нашелся, конечно. Она сказала часа через два, вынырнув на поверхность бассейна, где проводились предварительные тренировки, что все это ей нужно для общего развития. И он снова ее удивил. Он шлепнул ее легонько по попке и рассмеялся со словами, что с ней и так все в норме, она и так шикарно развита.
Через месяц усиленных тренировок она взбунтовалась. Отказалась посещать репетиторов.
– Мне хватает знаний, полученных в школе, – заявила она своим родителям.
Потом перестала посещать секцию гимнастики.
– Это уродует связки, – процитировала она мускулистого дайвера. – Плавание все компенсирует.
Родители призадумались и принялись наблюдать, пытаясь выяснить причину ее бунтарства. И когда однажды они застукали ее и тренера в женской раздевалке страстно целующимися и почти без одежды, разразилась гроза.
– Шлюхи! – орал и бесновался отец, бегая по дому с растрепанными волосами и странно красным мокрым лицом. – Так поступают только законченные шлюхи! Я уничтожу его! Я посажу его на двадцать лет! Тварь! Растлитель! Я посажу его!
Мать – тоже растрепанная с красным и мокрым лицом – бегала за ним следом и умоляла не горячиться, уговаривала решить все тихо, без лишнего шума и огласки, чтобы не навредить репутации дочери. Так и решили. Вернее, порешали. Дайвер из их города исчез, следом закрылся клуб подводного плавания. Она снова вернулась к репетиторам и тренерам. И вплоть до окончания школы находилась под неусыпным оком своих родителей. Потом были университет, аспирантура, неудачное замужество, продлившееся три месяца. И бегство из столицы обратно под мамино крыло. Папы к тому моменту уже не стало.
Может, и не следовало сбегать из Москвы? Может, стоило остаться в квартире, которую ей купили родители и которая теперь стояла запертой, с дорогой мебелью, покрывающейся пылью. Уже четыре года. Может, и случилась бы у нее нормальная жизнь с кем-нибудь из эгоистов. Она бы стала терпимее, эмоциональнее, перестала бы рассматривать своего избранника как насекомое. Она, правда, до самого развода даже не предполагала, что кажется именно такой – нетерпимой, неэмоциональной, рассматривающей своего мужа как насекомое. Это он ей открыл глаза на правду, когда расставался с ней у порога загса, где они оформляли свой развод.
– Пока ты не изменишь своего отношения к мужчинам, ты обречена на неудачу и одиночество.
Так сказал ей тогда теперь уже бывший муж. Так говорила и мать, поучая, вразумляя, заставляя ее не идеализировать мужчин и найти себе хоть кого-нибудь. Лишь бы не быть одной. Лишь бы быть хоть с кем-то.
– Мам, а почему ты вспомнила про море? – Она распрямила ноги, потянулась, как кошка, и резко села на уютном диванчике.
– Просто так. К слову, – буркнула мать и принялась снимать со сковороды сырники.
– Нет, мам, ты никогда ничего не говоришь просто так, к слову, – возразила она, мягкой поступью дошла до окна, выглянула. Качнула головой. – У Лагутиных опять что-то горит во дворе.
– Семейка придурков! У них постоянно что-то горит! – с радостью подхватила мать, решив, что небольшое возгорание на участке Лагутиных отвлечет дочь от неприятных вопросов.
Но ее дочь не отвлеклась. Она уже привыкла к пламени, время от времени уничтожающему какое-нибудь ветхое строение на участке Лагутиных. К этому все давно привыкли. И даже пожарную команду не вызывали. И участковому жаловаться перестали. Странное семейство, состоящее из матери и двух взрослых сыновей, само справлялось с огнем.
Дочь повернулась к матери и снова спросила:
– Почему ты вспомнила про море, мам? Ты… Ты что-то знаешь о нем?
– О море? – прикинулась мать непонимающей, накидала ей в тарелку румяных сырников, залила сметаной, поставила на обеденный стол. – Давай завтракать, милое дитя.
– Мам! – Дочь повысила голос. – Ответь мне! Ты… Ты что-то знаешь про Сергея?
Сергеем был тот самый белозубый загорелый дайвер, след которого родителями был тщательно зачищен еще десять лет назад. И о котором она вспоминала первые три года ежедневно. Потом через день. Сейчас лишь изредка.
– Сергей! – вдруг неприятным скрежещущим голосом воскликнула мать. – Да кто он такой – этот Сергей, чтобы о нем вспоминать, Александра?! Он извращенец! Совратитель малолетних! Он тогда почти изнасиловал тебя! Если бы мы вовремя не подоспели с отцом, то…
То, возможно, она узнала бы тогда, что такое настоящее женское счастье, вдруг подумала Саша.
У нее так отчаянно колотилось сердце в тот момент, когда загорелый дайвер целовал ее, гладил по голым плечам и просил ничего не бояться. Так сладко ныло внизу живота, так хотелось, чтобы он не останавливался, чтобы продолжал целовать ее, гладить… везде. Чтобы продолжал судорожно дышать ей на ухо, без конца повторяя ее имя на все лады.
Саша, Сашенька, Сашуля…
Никто никогда потом не сумел повторить этот нежный страстный шепот, никто никогда не сумел заставить ее сердце так трепетать, а тело ныть и поддаваться. Никто никогда.
– То, возможно, я была бы сейчас счастлива, – закончила за мать Александра и села за стол.
– Ты? Счастлива? С этим Ихтиандром? – Мать едва не задохнулась от возмущения.
Тоже села за стол к своей тарелке, со звоном швырнула вилку на стол, сердито запыхтела, рассматривая дочь с прищуром, будто видела впервые.
– А может, мы все-таки опоздали? Может, он все-таки обесчестил тебя? Не в тот день, а днем раньше? А? Шура?
– Нет. Он не успел меня… обесчестить. – Саша криво ухмыльнулась, материнского прищура она давно не боялась. Уже лет десять как. – Мы просто целовались.
– Ага! И были при этом почти голые! – закричала мать возмущенно и тут же, покраснев от смущения, принялась терзать сырники вилкой, превращая их в комочки.
– Мы были в трусах, – вежливо, но твердо сказала Саша. И вдруг странный бунтарский дух, давно дремавший, заставил ее проговориться. Впервые за столько лет. – Но не исключаю, что я сняла бы их сама, не явись вы так не вовремя.
– О боже! – Мать оставила сырники в покое, поставила с грохотом локти на стол, спрятала лицо в ладонях и забубнила, забубнила сердито: – Знаешь, чем бы это кончилось? Все эти твои забавы с мускулистым подонком? Он бы обрюхатил тебя, малолетнюю дурочку, и смылся бы. А ты осталась бы с несмываемым позором здесь жить! В этом городе!
– В этом городе в таком случае я осталась бы с ребеночком, а не с позором, – и она уставилась на мать тем самым взглядом, за который бывший муж ее и возненавидел. – А потом Сережа, возможно, к нам вернулся бы.
– Когда?! – фыркнула из-под ладоней мать.
– Когда все утряслось бы. Когда вы перестали бы ему грозить тюрьмой. И мы бы жили долго и счастливо. Я, Сережа и наш ребеночек, которого ты окрестила позорным…
Она вдруг расстроилась. Стоило на мгновение представить милое, незатейливое счастье с Сережей и их общим ребеночком, что расстроилась почти до слез.
Наверное, им было бы хорошо вместе. Он был очень славным – этот веселый, загорелый дайвер. Он всегда находил какие-то такие беспечные, правильные слова, что становилось все сразу понятно. И уходило волнение. И хотелось смеяться. И бояться, казалось, нечего.
Саша отодвинула тарелку с нетронутыми сырниками. Поднялась, поблагодарила мать за завтрак и ушла к себе. Дверь заперла на ключ, чтобы матери неповадно было к ней соваться и начинать советовать повнимательнее присмотреться к Вадику Илюхину – сыну ее приятельницы. Или быть повежливее с Серафимом Ильичом – это Сашин начальник. Оба казались матери достойными претендентами. Оба оказывали Саше всяческое внимание, не раз приглашали ее отужинать с ними в ресторане и задаривали ненужными, на Сашин взгляд, подарками.
Она сейчас не хотела ничего о них слышать. Вообще ничего! Ни об их достоинствах, ни о перспективах ее обеспеченной жизни, прими она их предложения. Ничего! Ей сейчас хотелось думать о Сереже. Думать, вспоминать, чувствовать снова то забытое волнительное предвкушение наслаждения, которое у нее потом так ни разу и не повторилось.
Интересно, где он теперь? Где-то же он есть, так? Он не мог бесследно исчезнуть! Он не мог погибнуть или попасть в переплет! Слишком оптимистичной была его улыбка. Слишком правильными, хоть и беспечными на первый взгляд рассуждения. Слишком бескорыстными помыслы.
«Ты – мой единственный грех, девочка моя, – шептал он ей накануне того дня, когда их застукали в женской раздевалке. – Ты – мое грехопадение. Ненавижу себя за это, но не могу ничего с собой поделать. Ничего… Хочу тебя…»
Даже сейчас Саша задохнулась, вспомнив, как звучал его голос.
Интересно, он вспоминал о ней хоть раз за эти годы?..