Глава 12

Муссолини летел на встречу с Гитлером. Арест офицерами королевской гвардии, скитания по местам заключения, наконец, похищение, совершенное с вершины Абруццо диверсантами Скорцени, – все эти события, сокрушившие столь старательно создаваемый им образ великого дуче, психологически надломили бывшего премьер-министра Италии. А первые дни пребывания в Германии на правах то ли бежавшего из тюрьмы уголовника, то ли политического эмигранта, деликатно именуемого «яичным гостем фюрера», еще и показались Муссолини оскорбительными. Да, оскорбительными, хотя никакой вины в этом ни фюрера, ни кого бы то ни было из германских политиков не было.

Самолет пролетал над Австрией, и дуче мог видеть вершины Восточных Альп; голубовато-зеленые чаши озер, лазурево поблескивающих посреди горных лугов; извилистые вены горных речушек, самозабвенно устремляющихся к беспокойному предгорному Инну[8]

Муссолини специально попросил пилота, чтобы он держался как можно ниже, что позволяло ему осматривать с подоблачной высоты все то, что еще оставалось в его владении на севере Италии; еще раз пройтись взглядом по территории его несостоявшейся империи, по которой в последнее время он так жадно рыскал с помощью самых крупномасштабных, предоставленных ему штабом обергруппенфюрера СС Вольфа[9] карт.

– Было бы удобнее, если бы наша встреча проходила здесь, в Берхтесгадене, – пожаловался Муссолини склонившемуся к нему личному секретарю. Он прибывал в ставку фюрера налегке, без дипломатической свиты и протокольной прислуги. Не то время сейчас, чтобы устраивать помпезные выезды к соседним правителям, не то…

– Но Гитлер, говорят, надолго перебрался в Растенбург, чтобы быть поближе к фронтам. К тому же «Волчье логово» лучше подготовлено к налетам авиации противника и надежнее охраняется.

– А мне вот приходится тащиться к нему через всю Европу. И добро бы – в Берлин.

Секретарь, он же личный телохранитель дуче, молчаливо склонил голову, как бы скорбя по безвременно утраченному его покровителем самолюбию. В другие времена, по которым так грустит теперь даже Гитлер, он, Муссолини, возможно, еще и подумал бы, следует ли наносить визит при условии, что ему не будет оказан прием, достойный вождя Италии. Однако в те времена Гитлер тоже не стал бы принимать его в каком-то затхлом бункере, теряя при этом возможность продемонстрировать всей Европе, что, невзирая ни на что, ось «Рим – Берлин» существует, а мощь двух стран способна противостоять…

Впрочем, что осталось от этой мощи и кому она способна нынче противостоять, если американцы уже заняли половину его несчастной, раздираемой гражданской войной Италии?

Вершины Альп остались позади, и теперь под крылом самолета медленно таяли в белесой дымке испещренные коричневатыми крышами замков и крепостей да пришпиленные к небесам остриями сборов небольшие, голубовато-зеленые равнины Баварии. Всматриваясь в них через запотевший иллюминатор, Муссолини думал сейчас о том же, о чем верноподданнически страдал за него секретарь. Ситуация на севере Италии представлялась таковой, что, возможно, через месяц-другой ему вновь придется искать спасения в Германии, в ставке своего последнего, единственного союзника. И тогда «Вольфшанце» окажется пристанищем сразу двух вождей.

Не хотелось бы Муссолини дожить до этих дней, не хотелось бы. Но англо-американцы уже близко. Король и маршал Бадольо тоже давно готовы растерзать его беспомощную «армию». Но всего опаснее представлялись ему прокоммунистически настроенные партизаны, отрядов которых становилось в горах все больше и больше.

Конечно, Муссолини был рад, что фюрер все еще принимает его как главу государства, хоть как-то считается с ним. В то же время он понимал всю условность договоренностей, которые будут достигнуты в «Вольфшанце», поскольку Германия сама находится на пороге краха – военного, экономического, политического.

К тому же дуче неприятно шокировало само идиотское название ставки, в которой будет происходить их встреча. Он представлял себе, с какой иронией будут читать его макаронники в римских газетах о том, как дуче и фюрер, забравшись в «Волчье логово», о чем-то там якобы договаривались. Уж не о том ли, в какое логово забиться, когда станет ясно, что обе их империи окончательно рухнули?

«Три тысячелетия нашей истории позволяют нам, итальянцам, с величественным равнодушием воспринимать доктрины, существующие по ту сторону Альп, – неожиданно вспомнились ему собственные, преисполненные цезарского величия слова, сказанные в одной из речей еще в те, довоенные времена, когда он готовился к великой войне за Африку. Когда, еще предвкушая победу в Абиссинии, помышлял о превентивной войне против Англии, а газеты Италии даже позволяли себе откровенно антигерманские публикации, готовя общественное мнение к военному конфликту с Германией на стороне Австрии. – …Доктрины, разработанные потомками тех людей, которые в дни Цезаря, Вергилия и Августа еще не знали грамоты». И все это о германцах!

Муссолини уже не мог припомнить этот свой пассаж в дословном изложении, но произнесено было именно в таком духе. Если Гитлеру решились пересказать его слова, он, очевидно, воспринял их как оплеуху. Но ведь наверняка не пересказали. Пощадили имперское величие фюрера великой Германии, распространявшееся к тому времени уже по обе стороны Альп.

Зато ему, Муссолини, немедленно докладывали о каждом политическом шаге, о каждом высказывании Гитлера относительно Италии и ее дуче. Особенно дуче. И были времена, когда фюрер откровенно лебезил перед ним. Как тогда, когда решался вопрос о Рейнской области[10] или когда Гитлер побаивался слишком глубоко втягиваться в гражданскую войну в Испании и решительность пришлось проявлять итальянским генералам.

– Мы уже рядом с Судетами, – приблизился к нему секретарь, успевший до этого заглянуть в пилотскую кабину. – Сейчас пилот сменит высоту, побаивается, как бы в небе не появились русские истребители, постоянно околачивающиеся над соседними Карпатами.

– Сколь высоко ни забирались бы пилоты, вознестись в небеса во время этого полета нам не суждено, – заклинающе проговорил дуче и, сняв пилотку, принялся обмахиваться ею, думая при этом о чем-то своем. Взгляд его остекленел, губы едва заметно шевелились, вскинутый подбородок принадлежал уже не изгнаннику, нашедшему себе приют на забытых Богом берегах озера Гарда, а дуче, наследнику славы величайших римских императоров.

– Вы правы, синьор Муссолини, вознестись нам уже не дано, – поддался влиянию его угасающего величия секретарь.

«Интересно, – подумал Муссолини, совершенно забыв о существовании и секретаря, и сидевших позади него двух министров. – Перевез ли Гитлер в свой бункер мой бюст, который стоял в его рабочем кабинете в Коричневом доме? Прекрасный, великолепной работы бронзовый бюст».

Узнав, что, принимая важнейшие решения, касающиеся судеб Европы, фюрер лицезреет его бюст, Муссолини даже не возгордился, а воспринял это как дань справедливости. В конце концов, фашизм как общечеловеческая идея зарождался не в Берлине, а в Риме. И мысленные взоры всех оплодотворенных этой идеей в любой точке мира обращены все же не к Берлину, а к первоисточнику.

Те несколько минут, пока они подлетали к Висле, Муссолини сидел, бездумно погрузившись в состояние небытия. Раньше были целые недели, в течение которых он не в состоянии был унять свою буйную фантазию и клокочущую энергию. Какой потрясающей была тогда жизнь, как сладостно было, сидя в резиденции, обдумывать завтрашние выступления, приказы, приемы… Ранним утром он уже лихорадочно диктовал тексты, а поздним вечером вел беседы с генералами, планируя грандиозные военные операции, которые, по его замыслу, должны были вернуть Италии военный гений Древнего Рима.

Другое дело, что, кроме всего этого, его еще и хватало на ночные уличные вылазки, во время которых он инкогнито флиртовал с римскими проститутками. И даже близкие знакомые делали вид, что не узнают его из-за глубоко надвинутой на глаза шляпы да поднятого воротника измятого плаща. Но это уже воспоминания из тех, что на ночь глядя…

Когда полет в бездумие был завершен, Муссолини вновь ощутил, как вибрирует корпус самолета, словно он шел не по небесам, а по искореженной мостовой; прислушался к подозрительным захлебам моторов, и ему вдруг ностальгически захотелось в прошлое, в прожитое. Захотелось той единственной власти, которой не дано было ни одному императору, ни одному гению от политики ли, от фаланги – власти, достаточной для того, чтобы открутить пленку своей жизнехроники хотя бы на два-три года назад.

«Если Гитлер, этот мюнхенский колбасник, еще к тому же заставит меня ожидать приема в одном из сырых бараков ставки, я хлопну дверью и вернусь в Рокка делле Каминате, “к себе на озеро”, – подумал Муссолини. – Что, и в самом деле вернешься? – саркастически спросил он себя. – Ну-ну, весь генералитет “Вольфшанце”, вся газетная братия обхохочутся, узнав о том, что два великих фюрера погрызлись в “Волчьем логове” и разбрелись по своим берлогам-бункерам».

Муссолини вдруг вспомнился его триумфальный приезд в Берлин в сентябре тридцать седьмого. Многотысячные толпы горожан, бюсты римских императоров на бесконечной триумфальной аллее, проложенной специально к его приезду от Бранденбургских ворот до Вест-Энда, кроны откуда-то появившихся лавровых деревьев, которых вполне хватило бы на венки для всего офицерского корпуса Италии.

А чего стоили римские колонны на Унтер-ден-Линден, на каждой из которых омывались золотистыми лучами великоимперские орлы, сносящие в Берлин со всего мира освященные богами свастики… И «народный митинг», на который была согнана… – впрочем, почему «согнана»? – сошлась чуть ли не четверть Германии. И льстивые, хотя и вполне заслуженные речи фюрера, провозглашавшего перед всем миром, что он, Муссолини, из тех немногих вершителей мировых судеб, которые никогда не служат истории материалом для ее экспериментов, поскольку сами позволяют себе экспериментировать с историей, творя и выворачивая ее наизнанку.

– Подлетаем к ставке фюрера в Восточной Пруссии, – вновь вырвал его из потока воспоминаний неугомонный секретарь. – В воздухе появились немецкие истребители, которые будут сопровождать нас до аэродрома в Растенбурге.

– Вот это уже кое о чем говорит, – самодовольно кивнул дуче. – Они там должны помнить, что не каждый день их удостаивает своим визитом сам Муссолини.

Самолет еще только приближался к Растенбургу, когда над занавешенными зеленоватой маскировочной сетью крышами «Вольфшанце» в воздух взметнулось пламя сильного взрыва, салютуя великому дуче Италии султаном камней, обломками бревен и стаями насмерть перепуганного, вопящего воронья.

Вместо того чтобы отпрянуть от иллюминатора, дуче почти инстинктивно прильнул к нему лицом.

Было нечто мистическое в этом «триумфальном салюте» последнему императору Италии. И пока аэродромные службы Растенбурга мурыжили их в воздухе, пытаясь выяснить, что же произошло в ставке и позволяет ли это происшествие принимать иностранные самолеты, Муссолини исступленно, хотя и незримо для своих спутников, молился, чтобы этот взрыв не оказался тем самым безвременным вознесением на небеса фюрера Великогерманского рейха. Это было бы не просто убиением – смертным и политическим – двух дуче-фюреров, но крахом двух великих государственных идей, гибелью двух империй, разрушением целой эпохи человечества.

«Я проделал столь трудный путь сюда не для того, чтобы нам пришлось встречаться на небесах, – заклинал он, с надеждой всматриваясь в ту сторону городка, за которой начиналась ставка фюрера. Вдруг там последует еще один взрыв. – Нам пока еще есть о чем потолковать здесь, на земле».

Загрузка...