Чудным майским днем 183* года по утоптанным дорожкам старого сада, окаймленным свежей и яркой первой травой, бежала девушка лет восемнадцати, одетая с той небрежной простотой, которую позволяют себе наши уездные барышни, уверенные в том, что гостей нынче не будет, а значит, можно не изощряться с нарядами. На ней было зелененькое барежевое[1] платьице, в котором эта светловолосая девушка и сама казалась цветком, подобием тех одуванчиков, которые там и тут пестрели в траве под деревьями.
Сад, пронизанный солнечными лучами и осененный голубым ясным небом, был полон птичьего щебета, благоухал свежестью и первым яблоневым цветом, и все здесь являло картину самого радостного бытия… Все, кроме лица самой девушки. Его нежные милые черты омрачала тревога. В руке девушка держала распечатанное письмо, изредка взглядывая на четкие, резким острым почерком написанные строки, и тогда еще пущее беспокойство выражалось на ее лице, а взгляд пугливо обегал окрестности, словно ей чудилось, будто за каждым деревцем или кустиком таится опасность.
Девушка выскочила из-под деревьев на просторную поляну, за которой находился барский дом – одноэтажный, на высоком фундаменте, с двумя флигелями по обе стороны фасада, выдержанный в стиле истинно русского «деревенского классицизма», при котором дворяне наши сельские изощрялись деревянным, оштукатуренным и покрашенным в желтый и белый цвет строениям придавать внушительный вид и благородные пропорции, – и со всех ног бросилась к крыльцу, на котором был накрыт к чаю стол. Около него с беспокойным видом похаживала женщина, одетая по-старинному – в сарафан, простой летник и повойник. Впрочем, при появлении девушки лицо ее немедленно приняло строгое выражение, и она назидательно проворчала:
– Зачем бегать так-то?! Сколько раз говорено!
Ее полное, румяное лицо сорокапятилетней женщины, еще не утратившее некоторой свежести, можно было бы назвать красивым, если бы не густые, сросшиеся у переносицы брови и пронзительные черные глаза. Даже при взгляде на девушку они не смягчились, словно перед ней стоял провинившийся ребенок, а не взрослая барышня.
– Извольте руки мыть, Олимпиада Андреевна, да за стол скорей. Пышки небось простыли уже… – снова укоризненно начала она, но осеклась, только сейчас обратив внимание на письмо, которое сжимала девушка. Мгновение смотрела на него с хищным выражением, а потом протянула: – А э-э-это еще что такое?!
– Зосимовна… – проговорила та, чье имя было Олимпиада Андреевна, хотя гораздо более пристало бы ей ласковое Липушка… (к слову, именно так к ней и обращались покойные родители, а оттого и мы станем называть именно так, как бы ни изощрялись строгая нянька, почтительные слуги или вежливые соседи), – Зосимовна, со станции почту привезли[2]. Я как раз у ограды была, меня мальчишка окликнул и письмо передал. Зосимовна, это от нее письмо! Она ответ написала! Она едет! Она здесь будет не нынче, так завтра!
Черные брови собеседницы так и столкнулись у переносицы, выражая недовольство, но тут же лицо приняло равнодушное выражение:
– Не пойму, о чем вы лопочете, барышня. Кто такая она? Куда едет? Откуда? Какой такой мальчишка и что за письмо он вам отдал?!
– Разве не видишь? – Липушка нетерпеливо сунула ей бумагу, которую держала в руке. – Александра Даниловна едет! Ну, мадемуазель Хорошилова – та самая, о которой перед смертью папенька сказывал! Которой я написала сразу после его кончины, а она все не отвечала! И вот ответила! И едет!
– Откуда вы это письмо взяли, Олимпиада Андреевна? – тут же спросила нянька. – Кто вам его передал?
– Или ты оглохла? Да говорю ж тебе – мальчишка! – с досадой ответила Липушка. – Деревенский какой-то, белобрысый… а, вспомнила! Это Федотка, сын кузнеца. Да-да, помню, как мы с Николашей Полуниным катались, а у моей Незабудки расшаталась подкова, и мы остановились около кузни, а этот Федотка нам квасу напиться принес, а квас оказался кисловат, и Николаша сказал, что не квас это, а сущая татарская буза, и Федотка обиделся и заревел, дескать, барин их басурманами называет, коль говорит, будто их квас – это буза татарская. А Николаша…
– Погодите, барышня, – бесцеремонно прервала Зосимовна, и выражение простодушного, самозабвенного оживления, которое взошло на лицо Липушки, когда она вспоминала об этом эпизоде, а особенно – когда произносила имя неведомого Николаши, мигом угасло. – Как письмо к этому Федотке попало?
– Да почтальон передал, как еще? – пожала плечами Липушка. – Там целый мешок был газет, которые еще папенька выписывал, но от которых мы никак не можем отписаться, мною заказанные журналы, альманахи, книжки… Все это Федотка должен вот-вот в дом принести, он в обход пошел, вокруг забора, а я как письмо увидела, так схватила его – ну как было удержаться, к нам же никто давным-давно уже с тех пор, как папенька скончался, не пишет, – прочитала – и мигом напрямик, через сад. Так я Федотку и обогнала… а вот и он идет, – указала она на мальчишку, входящего в ворота со стороны большой дороги с объемистым рогожным мешком в охапке, в каких обычно отправляют многочисленную почту, направленную по одному адресу.
Был мальчишка белобрыс, веснушчат, босоног, одет в домотканую одежду и мало чем отличался от прочих своих деревенских сверстников. Правда, выражение его синеглазой физиономии было весьма смышленое и даже лукавое. Впрочем, при виде сурово сошедшихся бровей Зосимовны он замедлил шаг и начал сбиваться с ноги. Вид его сделался озабоченным и виноватым. Однако это произошло не потому, что он на самом деле чувствовал за собой провинность. Просто в присутствии строгой няньки, по сути дела – домоправительницы и после смерти барина управительницы имения, всякий из протасовских крестьян начинал ощущать себя виновным во всех смертных и не смертных грехах и в любую минуту мог ожидать наказания, всегда сурового и никогда не отменявшегося даже прежним господином, тем паче – робкой барышней.
– С каких это пор ты, Федотка, почтальоном заделался? – сурово спросила Зосимовна. – А Савелий где ж?
– Да там, на мостках. Там девки столовое белье прут[3], Савелий и задержался с Агашей поболтать, – простодушно пояснил Федотка. – Увидел меня и говорит – на тебе, снеси к Зосимовне почту. Да гляди, говорит, неси бережней, мешок вон разошелся. – В подтверждение своих слов Федотка показал барышне и Зосимовне порванный край рогожки. – И только он это сказал, как из прорехи возьми да и выпади письмо. Савелий глянул – он же грамотен! – и говорит: ага, это барышне, вишь, написано: г-же Протасовой Олимпиаде Андреевне в собственные руки, – его в мешок не клади, не то снова вывалится. Я письмо за пазуху сунул, пяток шагов прошел – гляжу, барышня за оградой гуляют. Ну я и отдал письмо им в собственные руки, как там написано.
– Тебе велено было почту кому нести? – спросила Зосимовна, приподнимая брови, отчего они зашевелились, как две черные гусеницы, готовые вползти под темный ее повойник.
– Тебе, Зосимовна, – отозвался Федотка, глядя исподлобья.
– А ты кому понес, пащенок?
– Зосимовна, ты что? – удивилась Липушка. – За что ты на него гневаешься? Письмо мое, что ж такого?
– Ах так! – подбоченилась Зосимовна. – Ваше, значит? Так чего ж вы с этим письмом ко мне бежите, чего жалуетесь? Сидите с ним, ежели оно ваше, и сами думайте, чего дальше делать и как теперь быть! – И она с самым сердитым видом ушла в дом.
Липушка ошеломленно хлопала глазами.
Федотка постоял-постоял, потом опустил на траву мешок, держать который ему было, видимо, уже невмочь, и сказал:
– Слышь-ка, барышня Липиада Андревна… вроде на деревне говорят, вы теперь наша хозяйка, ну, с тех пор, как барин помер?
– Конечно, я, а кто ж еще? – непонимающе посмотрела на него Липушка.
– А коли так, чего ж вы дозволяете Зосимовне над собой измываться?! Меня тятенька, бывает, выпорет за ослушание, мамка заушину даст, но чтоб нарочно измываться… Где ж на белом свете такое видано? Забылась Зосимовна, что ль?
У Липушки повлажнели голубые глаза, однако она вскинула голову и дрожащим голосом проговорила:
– Как ты смеешь, Федотка, мне такое говорить? Говоришь, Зосимовна забылась, а сам-то?
– Эх, барышня! – глубоко вздохнул Федотка. – Я-то жалеючи, а Зосимовна – нет. Глядишь, она вас со свету сживет и сама в Протасовке засядет владычицей. Тут-то нам всем и придет мертвый конец.
Он жалобно шмыгнул носом и, повернувшись к Липушке спиной, побрел к воротам, понурясь и загребая ногами.
Липушка растерянно смотрела ему вслед, потом вдруг крикнула возмущенно:
– Да как ты смеешь! Да ты ничего не понимаешь! Да ты ничего не знаешь! Нет, ну как ты смеешь?! Да кабы вы знали… кабы вы все знали! Ну почему, почему все меня только ругают и никто не хочет понять?! Да неужели нет у меня на всем свете ни единого друга, который подал бы мне помощь?!
– Если позволите, я буду вашим другом и подам ту помощь, которой вы желаете, – раздался в эту минуту женский голос, и Липушка так и подскочила от неожиданности.
Она изумленно обернулась и увидела высокую девушку, а может быть, молоденькую даму, одетую в серое платье и серую епанчишку, в сером же капоре и с серым небольшим саквояжем в руках. По цвету одежды ее можно было принять за призрак – или путешественницу, потому что наши дамы, отправляясь в дальний путь, предпочитают надевать на себя самые что ни на есть немаркие, невзрачные одеяния. Впрочем, поглядев в лицо этой дамы или девицы, никто не назвал бы ее невзрачною. И это при том, что глаза у нее тоже были серые, а видные из-под глубоко надвинутого капора волосы имели пепельный оттенок. Было ей, судя по всему, немало за двадцать, однако старой девою назвать ее никто бы не решился, настолько яркими и выразительными были ее черты!
– Кто вы, сударыня, и как попали сюда? – удивленно вскинула брови Липушка.
– У моего экипажа сломалось колесо в версте отсюда, как раз за мостом, я и пришла пешком, – ответила незнакомка. – Не будете ли вы так любезны и не распорядитесь ли послать туда людей и телегу?
– Ах! – воскликнула Липушка. – Я тотчас велю людям, чтобы спешили к вашему экипажу! Вы, должно быть, ехали к Полуниным? Их имение в трех верстах от нашего, вон за той дубравой, – показала она рукой. – Они гостеприимные господа, вы будете очень довольны приглашением… Но только Николай Алексеевич и Ольга Васильевна теперь в отъезде, гостят в городе, а вы к кому же направляетесь, не к Николаю ли Николаевичу?
В голосе ее промелькнула опаска, которую гостья тотчас развеяла:
– Я приехала на почтовых, а с господами Полуниными не имею чести и счастья быть знакомою. Я прибыла к вам… ежели вы – Олимпиада Андреевна Протасова.
– Это я, в самом деле, – кивнула изумленная Липушка. – Но кто вы, сударыня?
– Вы знаете меня, – улыбнулась дама, а может, девица. – Если не лично, то понаслышке. Я вижу в ваших руках свое письмо… обычное дело, что почта неприлично задерживается! Я прибыла по приглашению вашего батюшки, Олимпиада Андреевна. К несчастью, разные обстоятельства задерживали мой выезд… потом я услыхала о кончине Андрея Андреевича. И отправилась в путь. Мое имя – Александра Даниловна Хорошилова.
– Александра Даниловна… – припоминая, пробормотала Липушка. – Боже мой, вот так чудеса! Так вот вы какая! Но отец покойный называл вас Сашенькой, и я воображала вас совершенно иной… конечно, вы именно Александра, может быть, Александрина, но не Сашенька. Сашенька – несмышленыш, а вы, наверное, так же умны, как и красивы.
– А я воображала вас совершенно такой, какая вы есть, – с теплотой в голосе произнесла Александра. – С такими же золотыми волосами и голубыми глазами. Вы в точности такая, какой… – Краткую заминку после этих слов мог бы уловить только очень чуткий слух, тем паче что Александра заговорила почти тотчас: – Какой и должна быть девушка, которая носит имя Липушка.
– А вот я имя свое недолюбливаю, – улыбнулась молодая девушка. – Но скажите, бога ради, вы говорите, что отозвались на приглашение папеньки, а разве моего собственного письма вы не получили?
– Нет, только письмо вашего батюшки… это произошло накануне смерти моего батюшки, Данилы Федоровича Хорошилова. Матушка моя умерла давно…
– Ах, какое несчастье! – сочувственно воскликнула Липушка. – Моя маменька тоже покинула сей мир восемнадцать лет назад, произведя меня на свет. Значит, обе мы сироты! Папенька перед смертью заклинал не оставить вас. Он много говорил о вашем батюшке, которому был стольким обязан и которого так и не удосужился достойно отблагодарить. Поэтому я просто не могла не исполнить его последней воли и не написать вам. Не пойму, как могло пропасть письмо?
– Увы, это нередко случается. Но что же именно говорил господин Протасов о моем отце и обо мне? – спросила Александрина, глядя на Липушку своими прекрасными серыми неулыбчивыми глазами. Похоже, глаза эти многое видели и понимали, однако постигнуть их выражение стороннему наблюдателю было бы затруднительно из-за необычного странного опалового блеска, который словно зеркало отражал чужие взгляды и всякие попытки проникнуть в душу девушки.
– Ну, папенька говорил, чтобы я считала вас за сестру, и добавлял, что Данила Федорович был прекрасный, очень добрый человек, всегда готовый выручить из беды даже незнакомца, а уж если речь шла о друге, то его доброте не было меры.
– Это правда, – и он был именно таким. И я счастлива, что господин Протасов смог это понять и оценить – пусть даже и накануне кончины.
– Правда, мой отец не открыл, какую именно услугу оказал ему ваш батюшка, – уточнила Липушка, с любопытством глядя на гостью, которая нравилась ей все больше и больше. Да и в самом деле, Александра была очень хороша собой, а загадочность ее удивительных глаз еще более усиливала это впечатление. – Может быть, вы расскажете об этом?
– Я толком не знаю, это случилось еще до моего рождения, – пожала плечами гостья. – Что-то связанное с деньгами… еще мелькали слова о картах…
– О да, папенька сказывал, что в былые времена он был завзятый картежник и немало денег оставлял на зеленом сукне, – вздохнула Липушка. – В его кабинете в ящиках письменного стола, сохранилась целая коллекция карточных колод – и новых, даже не распечатанных, и старых, весьма потрепанных. Он уж много лет не играл, после того как однажды зарекся предаваться сей губительной страсти, однако с колодами этими так и не расстался. Мне тоже жаль их выбрасывать… – Тут Липушка спохватилась: – Да что ж мы здесь стоим? Нужно скорей распорядиться послать помощь вашему возчику!
– Не трудитесь, барышня, я сделаю все, что нужно, – послышался голос, и обе девушки, вздрогнув от неожиданности, повернулись к крыльцу.
На верхней ступеньке, глядя на них, стояла Зосимовна. Собственно, на Липушку она посмотрела лишь мельком и ревниво прищурилась, увидав ее лицо оживленным и радостным, каким оно становилось только в минуты самые счастливые, например, когда приезжал в гости молодой соседский барин Николай Николаевич Полунин, которого Липушка звала просто Николенькой или Николашей.
– Познакомьтесь, Александра Даниловна, это Зосимовна – нянюшка моя и управляющая всеми делами нашей Протасовки, – отрекомендовала Липушка. Внезапно ей вспомнились слова Федотки о том, что рано или поздно Зосимовна сживет ее со свету и все имение приберет к рукам, но она поспешила отогнать эту неприятную и, конечно, совершенно абсурдную мысль. – Она при мне всю жизнь, с тех пор, как маменька умерла, так меня вырастила и выпестовала. Папенька часто бывал в разъездах, и Зосимовна неусыпно следила за моим воспитанием и образованием.
– Ну что ж, Зосимовна постаралась на славу, – улыбнулась гостья, причем без малейшего лукавства, потому что и манеры, и речь, и строй мыслей, и облик Липушки не имели ни малейшего налета той провинциальной дикости и глупого жеманства, кои слишком часто встречаются у наших сельских барышень и заставляют их выглядеть сущими дурочками.
– Премного благодарны вам, барышня, – процедила сквозь зубы Зосимовна, и Александра поняла, что ее искренний комплимент няньке по вкусу отчего-то не пришелся. Вообще показная заботливость управительницы не обманула гостью: было видно, что явно та с первого взгляда невзлюбила, если не возненавидела, девушку. Что и говорить, девица сия была особа весьма проницательная, да и жизни, а значит, человеческого притворства повидала не в пример больше доверчивой Липушки, которая всякое слово и проявление чувств принимала за чистую монету. Ну что ж, подумала Александра, это даже хорошо, что нянька не дает себе труда притворяться. Как говорят восточные мудрецы, тигр в пустыне менее опасен, чем змея в траве.
– Как же мы разболтались! – спохватилась Липушка. – А вы с дороги! Верно, хотите скорей умыться, переодеться, чаю выпить? Зосимовна!
– О том, чтобы помыться, я мечтаю страстно! – улыбнулась Александра. – И от чаю не откажусь. Но переодеться мне не во что, весь мой небольшой багаж в экипаже, который невесть когда еще вызволят…
Последняя реплика могла показаться невинной разве что простодушной Липушке, на самом же деле это был легкий укол в адрес Зосимовны, которая до сих пор не отправила обещанных людей вытащить экипаж. Та мигом смекнула, что к чему, а потому немедленно ответила столь небрежно, что при желании ее слова можно было счесть за грубость:
– Баню мы только в субботу топим, как и заведено у деревенских, а потому, если желаете немедля искупаться, прикажу в нетопленую мыльню ведро горячей воды из кухни отнести. Одежду тоже могу дать на время – что-нибудь из ношеного Липушкиного.
– Да ты что, Зосимовна, что ты говоришь?! Что это такое – ведро воды? Немедля вели баню топить! – возмущенно закудахтала Липушка и принялась заглядывать в лицо гостье, словно опасаясь, вдруг та смертельно обиделась и прямо сейчас, с порога, развернется и уйдет.
Однако Александра превесело улыбнулась. Она бывала и не в таких переделках, к тому же ей был нужен этот дом, эта внезапно обретенная подруга, эта свалившаяся на голову удача, а потому она не собиралась сдаваться.
– Благодарю за хлопоты, – любезно кивнула она Зосимовне. – А вы не тревожьтесь, Липушка, мы, горожанки, в баню тоже ходим лишь раз в неделю, зато каждый день привыкли мыться дома и умеем обходиться не столь уж большим числом воды. Двух ведер, – подчеркнула она, – мне будет вполне достаточно, только уж пусть вода будет погорячее.
Зосимовна скрипнула зубами, чувствуя, что проигрывает этой самоуверенной особе, которую ну никак, ну нипочем нельзя было вывести из себя. Нянька только собралась сказать, мыл-де душистых в доме не водится, придется обойтись попросту щелоком или мылом, сваренным из собачины… да-да, вот так, погрубее, чтобы вызвать брезгливость в этой незваной вертихвостке, – как Александрина ответила упреждающим ударом:
– А мыла искать не трудитесь, при мне в несессере имеется кусочек, кроме того, в багаже я везу некоторое количество прекрасного savonnette[4] из французской лавки в подарок Олимпиаде Андреевне.
Тут уж Зосимовне пришлось признать поражение. Жизнь научила ее смиряться и выжидать, и она готова была переждать, перетерпеть и сейчас, когда возникла эта новая внезапная помеха давно лелеемым расчетам. Ничего, все сбудется, не нынче, так завтра, а не завтра, так послезавтра. В этом она не сомневалась, а потому вздела на лицо снисходительную улыбку и, кивнув: «Будь по-вашему, барышня!», отправилась в дом отдавать распоряжения.
– Бога ради, извините, – покраснев, лепетала Липушка, – сама не пойму, что это с ней. Не сочтите нас негостеприимными…
– Ну, гостеприимство оценивают не по поведению слуг, а по приветливости или неприветливости хозяев, – спокойно сказала Александра. – Вы же так милы и заботливы, что никаких обид быть не может, только благодарность. Зосимовна же попросту ревнует. Она привыкла считать вас маленькой несмышленой девочкой, которую нужно опекать на каждом шагу. Воображаю, как она сурова с вашими кавалерами! Или я ошибаюсь?
– Да у меня не столь много и кавалеров-то, – призналась Липушка, порядком растерявшись от такой проницательности и прямолинейности. – Конечно, соседские молодые люди иногда приглашают на балах и в беседы вступают, но частит к нам только Николенька… то есть Николай Николаевич Полунин… мы с самого детства знакомы, так что он на причуды Зосимовны почти никакого внимания не обращает.
– И что же, хороший он человек, этот Николай Николаевич? – с легким необидным лукавством спросила Александра.
– Очень! – пылко воскликнула Липушка. – Он необыкновенный! И красив, и добр, и смел, и благороден, и весел! Может быть, он самый лучший человек из всех, кого я знаю!
«Может быть, ты не так уж много знаешь людей, оттого так ценишь соседского деревенского увальня», – усмехнулась про себя Александра, но, разумеется, вслух ничего подобного не произнесла, тем паче что появилась Зосимовна и объявила: люди на выручку застрявшего экипажа отправлены, горячая вода в баню отнесена, так же как и чистые вещи, и полотенца, а еще отданы распоряжения приготовить комнату гостье.
– Я сама прослежу, чтобы там все было устроено наилучшим образом! – воскликнула Липушка. – Вы будете жить вон в том крыле, там прекрасная комната для гостей. Конечно, вы, городские жители, привыкли, я слышала, к домам в два, а то и в три этажа, однако у нас, в деревне, все строят не ввысь, а вширь, оттого дом у нас одноэтажный.
– Я всегда жила в одноэтажном доме, – успокоила ее Александра, – даже полуэтажном, можно сказать. Окошко вровень с землей, маленькая комнатка, самая простенькая обстановка…
– Голодранка, – пробормотала Зосимовна вслед, однако так, чтобы ее никто не расслышал.