Часть третья
Прежде всего мы, призвав имя Христа,
должны вооруженной рукой завоевать город.
Весна тысяча двести четвертого года от Рождества Христова выдалась ранней. Против обыкновения, дождей почти не было. Даже морские ветра, что обычно несут с Босфора плотные мглистые туманы и щедро увлажняют бухту Золотого Рога, выпадая обильными росами, в этом году припозднились на несколько недель, и эта задержка сыграла свою роковую роль. Пожар, бушевавший в захваченном городе уже несколько дней, превратил столицу Империи ромеев7 в кромешный ад и смертельную ловушку для всех, кто еще не успел ее покинуть. Городские кварталы столицы пылали, как сухостой, подожженный молнией в самый жаркий месяц греческого лета. И никому не было спасения!..
«За грехи наши тяжкие Бог отвернул светлый лик от града своего,» – в глухом отчаянии, стиснув зубы, думал старый монах в прогоревшем насквозь рубище, едва прикрывающем его наготу. Седая борода грека была сильно опалена, брови и ресницы обгорели почти полностью, отчего кажущиеся совершенно круглыми черные глаза на закопченном лице смотрели на мир еще пронзительней. Некогда мокрая повязка из плотной ткани, обмотанная от огня вокруг чела на манер чалмы, едко тлела, руки со следами ожогов и копоти, крепко прижимающие к груди несколько тяжелых фолиантов в кожаных переплетах, дрожали от напряжения.
С трудом выбравшись из-под завалов обрушившегося здания сгоревшей храмовой библиотеки, – слава Всевышнему, старая кирпичная кладка ворот устояла! – семидесятилетний хранитель реликвария8 и библиотекарь Храма Святых Апостолов, еле передвигая ноги, медленно взбирался на холм среди царивших на улицах шума и суматохи, и за четверть часа по узкой тропке добрался до церковной стены. Здесь, в каменной кладке южного придела храма, скрытая вьющимся плющом едва виднелась потайная дверца. Не дойдя до нее с десяток шагов, обессилев, старик оперся спиной о стену и, закашлявшись, поднял слезящиеся от дыма и копоти глаза. Древний храм стоял на холме. Отсюда город был как на ладони.
С высоты холма сквозь чадящую дымную завесу монах видел, как жители, с криками мечущиеся в горестном страхе по улицам, осознав тщетность своих усилий, отчаялись остановить полыхающий огонь. К концу третьего дня пожар все еще продолжал безумствовать, большая часть Константинополя уже лежала в дымящихся руинах, и всем было ясно, что это конец: спасти город было невозможно… Громкий треск тысяч пылающих домов и сотен церквей, пожираемых яростным пламенем, ни разу не ослабевшим за трое суток, время от времени заглушал адский шум: то и дело рушились прогоревшие перекрытия зданий, и массивные черепичные крыши или купола храмов с тяжелым грохотом и снопом искр падали на землю, сопровождаемые людскими криками, наполненными ужасом и болью.
Лицо монаха напряглось: судорога глубокого душевного страдания перекосила его. Медленные старческие слезы текли на усы и опаленную бороду, и сухие губы шептали по-гречески: «Сердце сынов человеческих исполнено зла, и безумие в сердце их!..»9
Ноги более не держали старика, он опустился на колени и забормотал молитву: «Отче наш, сущий на небесах! Да святится имя Твое; да приидет Царствие Твое; да будет воля Твоя и на земле, как на небе…»
Самый богатый некогда город Европы, пожираемый огненной стихией, исчезал на глазах. Пожары в Константинополе случались и раньше, но никогда еще за свою тысячелетнюю историю Новый Рим10 не горел так, как в этот раз – теплой ранней весной тысяча двести четвертого года.
Говорили позже, что это пьяные фламандцы, лангобарды и франки, составлявшие основу войска крестоносцев, набранного по всей Европе, передравшись за добычу во время штурма, подожгли с разных концов ремесленные кварталы и торговые ряды главного рынка, прежде разорив винные погреба и хранилища съестных запасов. Так ли это было или нет, никто не стал искать поджигателей: богатейший город Европы был отдан на три дня разъяренному войску на разграбление, – и каждый спешил урвать свой кусок. Но никто из них не мог себе даже на мгновение представить, что богатства Нового Рима, скопленные за тысячу лет, велики настолько, что грабить его и вывозить сокровища венецианцам и рыцарям Креста придется годами…
Старый монах прикрыл глаза и несколько раз глубоко вздохнул, попытавшись успокоиться и взять себя в руки, но обильно катившиеся слезы оставляли светлые бороздки в копоти, густо покрывающей его лицо. «Погибло, все погибло! – думал он. – Господи, помилуй, укрепи меня в вере моей, прости прегрешения мои! Прости братьев моих во Христе, ибо не ведают, что творят! Аминь!»
Предводители двадцатитысячного войска крестоносцев, собравшихся «воевать Святую землю» на Востоке, вместо того, чтобы отправиться в Египет, а оттуда и в Иерусалим, «сражаться за Гроб Господень», внезапно изменили свои первоначальные планы и, объединившись с мощным морским флотом венецианского дожа11 Энрико Дандоло12, пришли под стены Константинополя, нимало не смущаясь тем фактом, что за стенами высились вовсе не минареты и мечети, а осененные крестом купола Святой Софии.
Забыть о том, что за стенами города не враги, а братья христиане, им помогли мечты о несметных сокровищах крупнейшего города в Европе. Как это часто бывает, алчность победила совесть и на этот раз… Воспользовавшись очередной дворцовой смутой, когда во Влахернском дворце13 императоры сменялись чуть ли не раз в месяц, войска запада осадили Константинополь.
Последний «император», бросив семью и домочадцев, в страхе бежал из города тайными ходами почти сразу после штурма, прихватив с собой все, что смог унести из дворцовой казны. Гарнизон, защищавший стены и состоявший почти сплошь из наемников – англичан, датчан и генуэзцев, сдался на милость венецианцев, подогнавших свои корабли так близко к стенам, что их вооруженные отряды свободно переходили по лестницам с галер на башни и обратно. Ополчение, собранное наспех из горожан, билось отчаянно, но выстоять против натиска закаленных в битвах крестоносцев – конных рыцарей и пеших воинов, штурмовавших город с суши по всем правилам военного искусства – у него не было ни единого шанса.
Сквозь бреши, пробитые осадными орудиями в городских стенах, внутрь хлынули вооруженные толпы разъяренных франков, германцев и ломбардцев, размахивающих мечами, секирами и остервенело выкрикивающих: «Deus vult!»14, и вскоре павший город запылал сразу в нескольких местах. Грабежи и мародерство, насилие и убийства мутной волной захлестнули столицу ромеев. Рыцари вламывались в дома без разбора и тащили все, что попадало под руку. Они захватывали в плен молодых женщин и детей, намереваясь продать их в рабство, убивая всех, кто вздумал оказать сопротивление. Их слуги и оруженосцы предавались грабежу с не меньшим упоением, присваивая чужое имущество, тут же связывая его в тюки и погружая на лошадей.
Штурм стен Константинополя крестоносцами в 1204 г. Работа художника Якопо Тинторетто. 1580 г.
Обнаружив в потайных хранилищах богатых домов и вилл, церквей и монастырей украшения из золота и серебра, сундуки с самоцветами и бочки с золотой чеканной монетой, драгоценные священные сосуды, украшенные золотом, алмазами, рубинами и жемчугами, древние иконы в дорогих окладах, многие из захватчиков сходили с ума, теряя рассудок от увиденного. Они – кто с восторженными криками, кто со звериным рычанием – обдирали с храмовых иконостасов тяжелые золотые и серебряные пластины, сгребали в мешки золотые чаши и тяжелые канделябры из литого серебра, то и дело устраивая кровавые потасовки со столь же озверевшими товарищами по оружию.
Много лет спустя, один из них, вспоминая этот день, напишет: «Там было такое изобилие богатств, так много золотой и серебряной утвари, так много драгоценных камней, что казалось поистине чудом, как свезено сюда такое великолепное богатство. Со дня сотворения мира не видано и не собрано было подобных сокровищ, столь великолепных и драгоценных. И в сорока богатейших городах земли, я полагаю, не было столько богатств, сколько их было в Константинополе!»15
Старик, оглядев улицы, примыкавшие к холму, на котором стоял храм, положил на землю спасенные им книги, завернутые в плотную ткань, – видимо, его собственную одежду, – и выпрямился, вдохнув наконец полной грудью. Теперь у него есть время на короткую передышку. Он размотал головную повязку, потушил тлевшую тряпицу, сложил ее аккуратно и вытер ею лицо. Надо взять себя в руки. Слезами уже не поможешь.
Погода стояла безветренная, и, хоть пожары никто не тушил, огонь пощадил главные храмы: пламя внезапно погасло у самых стен Святой Софии, в чем многие позже увидели знак свыше. Не дошел огонь и до Храма Святых Апостолов, погас у самого подножия холма. Но большая часть ближайших городских кварталов превратились в золу и обугленные головешки.
Внезапно старая железная дверца, скрипнув, приотворилась, и из-за нее высунулась светло-русая взлохмаченная голова. С испугом оглядевшись по сторонам, голубоглазый юноша лет семнадцати, с жидкой кудрявой бороденкой на заплаканном безусом лице, по виду и одежде из русов-изуграфов16, работавших подмастерьем при храме на восстановлении древних фресок, отчего и одежда его была обильно испачкана красками и мелом штукатурки, увидев старика, радостно вскрикнул и, выйдя к нему, зачастил скороговоркой на диалекте русов, хорошо известном библиотекарю.
– Отче, отче! Отец Феофан! Слава Богу, я уж думал, сгинули, не ровен час! Вас лишь дожидаюсь, батюшка! Уходить бы надобно! Боязно оставаться, придут ведь! Не помилуют латиняне, ироды окаянные…
– Уходить? – после долгой паузы отозвался старик на том же наречии, оглянувшись сперва на дрожавшего всем телом подмастерье, а потом на купола храма, сиявшие на солнце. – Куда? Некуда уходить…
– Батюшка, отец Феофан, как же некуда? Все отцы ушли уже! И отец Григорий, и отец Никодим… И служки с ними: Корнилий-хромой да Алипий. Иконы взяли, что могли, книги с писаниями святых отцов. Чай, не отнимут, аспиды проклятые! Сказывали: в монастырь! На Святую Гору!17 Идти бы надобно, батюшка! Да тихо ты, Фекла! – добавил он раздосадованно.
Маленькая пестрая собачонка, повизгивая, выскочила из-за двери и заливисто залаяла, радостно виляя куцым хвостом, ластясь к старику. Тот медленно опустил руку, коснувшись ее головы, и она, заурчав от счастья, сразу начала вылизывать ему ладонь горячим шершавым языком. Он достал из-за пазухи небольшую хлебную корочку, и собака мгновенно подхватила ее маленькими острыми зубками и принялась грызть.
– На Святую Гору ушли? Все? – снова отстраненно поинтересовался монах, внимательно наблюдая, как собака ест и словно мучительно раздумывая о чем-то своем. – И что, при храме никого не осталось? Ни одной христианской души?
– Истинный крест, в Великую Лавру18 подались, мол, там латиняне проклятые не тронут, – частил молодой рус, отводя глаза. – Как стражники городские разбежались, так сразу собрались и ушли. Один вас дожидаюсь, вон и в дорогу собрал уже все. Пора бы и нам, отче!
– И никого больше? – отчего-то гнул свою линию старик, не глядя на юношу.
Молодой иконописец сбился и, понурив голову, тихо произнес:
– Только отец Андрей с братией у ворот встали… Отказались уходить! С оружием, крестами и хоругвями19 стоят, творят молитвы… Да долго ли простоят супротив такой силищи! – добавил он в сердцах, подняв голову и взглянув сбоку в лицо библиотекарю. – Ведь всего одиннадцать их! Старики же все, монахи, не воины! Что они смогут? Три меча на всех, из тех, что стражники побросали, уходя. Неужто хотят победить ворога? Побьют ведь их насмерть, как есть побьют!
Монах, выслушав его, неожиданно улыбнулся, просветлев лицом и, легко поднявшись на ноги, перекрестился на купола Храма Святых Апостолов.
– Одиннадцать, говоришь? Значит есть еще одно место, спаси Христос!.. – непонятно заметил он, не глядя на молодого человека, в недоумении пытавшегося разгадать смысл его слов.
Снизу вдруг раздался дикий восторженный рев: толпа атакующих, преодолев сопротивление ополчения, ворвалась в ближайший к храму жилой квартал и принялась за грабежи. Был слышен лязг оружия, удары, треск выламываемых дверей и окон, женские крики и ржание лошадей. Старик вздрогнул и повернулся к подмастерью, неловко переминавшемуся с ноги на ногу. Бросив взгляд на книги, лежавшие на земле, и на юношу, старик медлил недолго.
– Победить, говоришь? Нет, сынок… Не победить, а уйти хотят праведно, вслед за апостолами, – проникновенно и торжественно произнес он, бережно поднимая с земли сверток с книгами. – Но вот что: тебе теперь мешкать и в самом деле нечего. Ты иди, отрок! Рано тебе это еще понимать, а видеть воочию и вовсе без надобности… Возвращайся домой, на Русь. Мое же место здесь, с братией. Спеши!
Юноша потерял дар речи. Но, видимо, хорошо зная старшего товарища, он понял, что тот не шутит и мнения своего не изменит. Растерянный и испуганный, русич стоял перед старым греком, не в силах двинуться с места. Крупные слезы ручьем покатились по его лицу. Утирая их рукавом рубахи, он судорожно всхлипывал, дрожа всем телом. Старик положил руку на худое вздрагивающее плечо и, смягчившись, произнес:
– Ну, Ваня, будет рыдать-то!.. Господь не оставит! Возьми с собой торбу с книгами. Что мог… Все остальное огонь забрал… В любой монастырь принесешь – к настоятелю сразу неси, тебя за них ласково примут, наградят. Накинь ту старую хламиду, в келье лежит, она рваная, никто не польстится. Иди к воротам, что в гавани. Там венецианцы выпускают. Пока выпускают… Один через ворота не ходи, дождись, как братия победней из других монастырей пойдет, – с ними шагай. Да хромай явственней, пусть решат, что калека. Кому в рабы калека надобен… Одежду и лицо сажей затри. Да глаз не поднимай, бить будут, обшаривать – терпи. Помни: спаси книги! Все. Храни тебя Господь! А я помолюсь за тебя. И не бойся ничего! Прощай! Спаси Христос! Во имя Отца, Сына и Святого Духа! Аминь! – и старик, благословляя на дальнюю дорогу, трижды перекрестил подмастерье.
– Прощайте, отче, – всхлипнул юноша, поцеловал старику руку, и, наскоро зайдя в келью за вещами, понуро побрел, то и дело спотыкаясь под тяжестью ноши, вниз с холма, в сторону городской стены, противоположную той, откуда еще доносился шум боя, крики жителей и треск пожара.
Старик проводил его взглядом, еще раз трижды сотворил крестное знамение вслед ушедшему, вошел в келью, начисто умылся и встал на колени перед образами, у которых ярко горела небольшая масляная лампадка.
Собачонка осталась снаружи лежать на земле, сонно щурясь на яркое солнце, что подбиралось к зениту. Время от времени она вскидывала голову, прислушиваясь к шуму, доносившемуся от подножия холма, встревоженно оглядывалась на келью, но видя спокойствие хозяина, снова укладывалась головой на лапы.
Старик читал молитву размеренно и спокойно, словно ничего не случилось, и этот день ничем не отличался от других дней его долгой жизни. Закончив читать, он встал, переоделся в чистое льняное белье, новый подрясник,20 который берег два года для особого случая, и черную рясу тонкой шерсти, что носил исключительно по праздникам.
Достал из ниши миску с засохшим хлебом и полбой21, покрошил хлеб помельче, залил зерно и сухари водой из кувшина и поставил миску у двери в келью – для собаки. Снял с полки свой монашеский куколь22 и надел его на голову. Дверь в келью закрывать плотно не стал, захватил с собой посох и направился к главному входу в храм.
Он шел легко и спокойно, распрямившись и подставив лицо под солнечные лучи, словно помолодевший и полный сил. Фекла вскочила, подбежала к дверце в келью, удивленно обнюхала оставленную для нее миску, – монах кормил ее обычно дважды в день, утром и вечером, – облизнулась, но заметив, что хозяин уходит, быстро потрусила за ним вслед.
Передовой боевой отряд венецианцев численностью в двести человек достиг холма, на котором высился Храм Святых Апостолов, ровно в полдень. В кольчугах, с мечами и длинными зазубренными копьями отряд морской пехоты – «скаполи»23 – быстро окружил холм. «Арсеналотти»24 – элита венецианской гвардии дожа, – вооруженные тяжелыми арбалетами, разбившись на три группы по двенадцать человек, по команде предводителя направились к главному входу, у которого стояла в ожидании небольшая группа монахов с хоругвями, и остановились полукругом, не доходя двадцати метров до ворот. Два офицера, сидевшие верхом, медленно двигались следом в сопровождении дюжины пеших телохранителей, вооруженных до зубов. Всадники не торопились, внимательно рассматривая храм и людей, стоявших у входа.
Если невежественные крестоносцы грабили все подряд, надолго увязнув в жилых кварталах, то венецианцы вели себя иначе, прекрасно понимая, в каком городе они находятся. Входя поочередно в церкви и храмовые хранилища, они захватывали сами храмы и с ними – все их несметные богатства, произведения искусства и священные реликвии. Они не спешили. Делали все четко, осторожно, стараясь зря не рисковать. На Империю ромеев и подвластные ей территории у них были свои собственные далеко идущие планы…
Предводитель отряда, венецианский вельможа лет пятидесяти, Марко Санудо, которого сопровождавшие его воины называли «капитаном», – крепкий бородатый мужчина в дорогой одежде, с крупными чертами волевого лица, – отдавал приказы, сидя на великолепном коне, покрытом красной парчовой попоной, расшитой золотой нитью. Солнце, стоящее в зените, ярко отражалось от стального нагрудника, поверх которого висела массивная золотая цепь, свидетельствующая о том, что ее хозяин знатного происхождения.
Племянник самого великого дожа Энрико Дандоло и его доверенное лицо Санудо знал Константинополь, как свои пять пальцев. Недаром он провел здесь столько лет в качестве посла Венецианской Республики. Именно ему было поручено захватить главные храмы города вместе с их драгоценным содержимым. Он знал, что делать, куда идти и что именно искать. Два главных храма столицы – Святая София и церковь Святых Апостолов – интересовали его в первую очередь. Вернее сказать, не сами храмы: венецианский купец и полководец был давно равнодушен к религии, а несметные богатства, которые они хранили. Золото и богатства были для него превыше всего. Зная эти качества своего племянника, великий дож мог не сомневаться, что его приказание будет выполнено передовым отрядом несмотря ни на что. «Капитан» – это прозвище Марко получил в Венеции за свои грабительские морские походы против Генуи – никогда не давал волю сантиментам, когда речь шла о прибыли для Республики и для себя лично.
На какое-то время прибывшие застыли против входа. Черные, миндалевидной формы глаза Санудо внимательно рассматривали монахов. Мрачные, с суровыми лицами «арсеналотти», взяв арбалеты наизготовку, ждали приказа открыть огонь.
– Что вы намерены делать, синьор? – поинтересовался на венецианском диалекте итальянского языка сопровождавший его всадник, элегантно одетый мужчина средних лет, в шляпе с пышным плюмажем, и ярко-пурпурном плаще поверх серебристой кольчуги. – Переговоры?
– Если я буду терять драгоценное время на то, чтобы вести переговоры со всяким сбродом, синьор Дандоло, – с поклоном ответил «капитан», оскалив в усмешке острые желтые зубы, – ваш отец, мой дядя, перестанет доверять мне важные дела. К тому же, с нами всего две сотни храбрецов. Если наши союзники – тут лицо его перекосила презрительная гримаса – решат спьяну ударить нам в тыл, чтобы разделить с нами храмовые сокровища, мы не сможем их сдержать. Наша задача – войти в храм и продержаться там до подхода основных сил. Одна сокровищница этого храма стоит ста городских кварталов. Вестовой мне сообщил, что к нам направлены еще три роты десанта с двух галер, – это увеличит наши силы и даст возможность обороняться в случае необходимости.
– Но монахи не уйдут по доброй воле, – пожал плечами сын дожа. – В таком случае вам необходимо что-то срочно предпринять. Но и расстреливать их без причины… У великого дожа есть планы на эту страну и ее население. Боюсь, что казни местных священников затруднят взаимопонимание с народом и приведут к восстаниям. У них же должен быть здравый смысл! Они должны покориться воле дожа!
– Знаю, – недовольно буркнул «капитан». – Хорошо, я поговорю с ними. Но боюсь, что на здравый смысл, о котором вы толкуете, здесь нам рассчитывать не приходится. Но если вы настаиваете…
Какое-то время он рассматривал группу монахов, переводя взгляд своих выпуклых глаз с одного на другого.
– Эй, сержант! – крикнул он наконец одному из «арсеналотти», бородатому верзиле с толстой короткой шеей и золотым шевроном на рукаве. – Подведите ко мне одного из них, вот того, справа. Скажите, я хочу переговорить с ним. Только посох пусть бросит!
Повинуясь знаку сержанта и оставив посох у стены, библиотекарь медленно подошел к всадникам, держа спину прямо и бестрепетно глядя венецианцам прямо в лицо. Санудо он не понравился с первого взгляда: слишком независим и, похоже, ничего не боится.
– Кто ты, старик? – поинтересовался «капитан» на общегреческом «койне»25.
– Библиотекарь, – был сдержанный ответ. – Раб Божий Феофан.
– Старик, ты знаешь, кто мы? – подавшись вперед, задал вопрос молодой Дандоло, ободренный тем, что старик ведет себя спокойно. – Понимаешь, зачем мы пришли? Ты откроешь нам двери?
– Знаю, – спокойно ответил тот, взглянув своим пронзительным взглядом тому прямо в глаза. – Вы грешники и предатели. Вы предали веру Христову. Нашу общую веру. Отныне и вовек, вы разбойники и воры. И ваш папа – главный вор и разбойник. Зачем вы пришли? Думаю, что вы пришли грабить. Но в Храм вы не войдете. Даже если запытаете нас насмерть. Никто из нас не откроет вам ворота Храма. Вы не прикоснетесь грязными руками к нашим святыням. Уходите!
– Я не могу этого сделать, монах. Хочешь ты того или нет, но в храм мы войдем, – вздохнув, ответил Санудо, поигрывая плеткой, зажатой в кулаке. – Не хотите по-хорошему, что ж, пусть будет по-плохому! Мне плевать на вашу веру. Да и на папу, если честно, тоже. В Венеции правит великий дож! А теперь и в Константинополе! Знаешь, что будет тебе за неповиновение его приказам?
Старик неожиданно сделал шаг вперед, и закаленный в боях гнедой «капитана», будто испугавшись чего-то, вдруг отшатнулся в сторону, нервно кося на монаха лиловым глазом. Венецианцу пришлось приложить усилия, чтобы успокоить коня. Несколько телохранителей с короткими обоюдоострыми мечами выскочили навстречу монаху, не подпуская его ближе. Он усмехнулся и остановился, спокойно сложив руки ладонями на груди.
– Что мне ваш дож? Такой же предатель и грешник, как и папа. С нами Господь Спаситель наш Иисус и его святые апостолы! Если вы попытаетесь войти в храм, я прокляну вас и предам анафеме! Уходите, пока проклятие не пало на ваши головы!
– Ладно же! Я теряю с ними время! Посмотрим, что ты сейчас запоешь! – разозленный венецианец махнул рукой сержанту «арсеналотти», тот в свою очередь что-то коротко скомандовал, и арбалетчики произвели залп. Монахи падали на землю молча, не выпустив из рук хоругви и кресты. К ним бросились телохранители и добили раненых мечами.
Библиотекарь стоял, по-прежнему сложив руки на груди, и, низко склонив голову, молился за упокой души своих собратьев.
– А что с этим делать, капитан? – поинтересовался у Санудо один из его помощников, вернувшись к командиру и вытирая свой длинный кинжал об оторванный от чьей-то рясы кусок ткани. – Перерезать и ему глотку?
– А кто откроет нам дверь? Сами мы провозимся несколько часов. Оставьте его пока в живых, – сквозь зубы процедил «капитан». – Он что-то там говорил про пытки? Вот и поглядим, кто из нас двоих больше о них знает! – и, повернувшись к своему спутнику, раздраженно добавил: – Вот видите, синьор, я давно и хорошо знаю греков: они твердолобы и упрямы. Здравого смысла от них мы не дождемся. Так и этот монах: только и знает, что бормотать о каком-то проклятии! Но посмотрим, что он запоет под пытками! Я буду отрубать ему руки и ноги по частям, пока он не скажет, как попасть в храмовую сокровищницу…
Огромные клубы черного дыма от пожарища почти отвесно поднимались в голубое небо над Босфором, откуда на головы многочисленных беженцев, покидавших город пешим ходом и на лодках, хлопьями валил пепел. Венецианцы великодушно дали им уйти беспрепятственно, но не ранее, чем караульные у городских стен обшарили котомки несчастных в поисках припрятанных драгоценностей.
От городских ворот в бухту Золотого рога направлялась пестрая толпа рыдающих от горя женщин, растерянных и поникших мужчин, груженных жалким скарбом, детей, поскуливающих от страха, надсадно кашляющих и в ужасе оглядывающихся на горящий город, – пепел не давал им спокойно дышать – стариков, что еле брели, то и дело опускаясь на землю, припадая к ней всем телом, содрогавшимся в рыданиях. Кого-то из них поднимали родственники, сами обессиленные и истерзанные, ставили на ноги и вели за собой из последних сил, но многие так и оставались лежать без чувств на земле.
Несколько часов спустя, молодой человек в рваном плаще с капюшоном, что скрывал его испачканное сажей лицо, отделился от людского потока. Остановившись на мгновение, он оглянулся на пылающий город, оставшийся вдалеке, где за огромными стенами виднелись купола Святой Софии и Храма Святых Апостолов. Юноша сотворил короткую молитву, перекрестился на купола храмов, тяжело вздохнул, поправил торбу с книгами и побрел дальше. Он не мог знать, что венецианцы смогли попасть внутрь церкви только к полуночи, подведя под двери храма тяжелый таран. Но все это время, пока они крушили стену и ворота, маленькая пестрая собачонка досаждала им тоскливым пронзительным воем, сидя в отдалении над истерзанным телом старого монаха. Она выла, не переставая, всю ночь напролет, отчего-то вселяя суеверный ужас в сердца бывалых гвардейцев. И лишь только к утру, с первыми лучами солнца, вой прекратился.