Глава 15

У нас в «Гортензиях» три штатных врача (плюс те, кто работает временно, выходя на замену), два кинезитерапевта, один дежурный доктор, две кухарки, двенадцать сиделок, пять медсестер и заведующая медицинским отделением. Вороном[9], само собой, может оказаться человек извне: кюре, водитель или санитар «Скорой помощи», пожарный, парикмахерша, гробовщик или один из волонтеров. Сын или дочь кого-то из постояльцев – большинство всю жизнь провели в Милли, где все друг друга знают. Даже одна из медсестер, которые сами не водят стариков в сортир, а вызывают звонком нас – как домашнюю прислугу. У них обязанности по большей части медицинские, но я предпочитаю мою работу, потому что сиделки держат своих подопечных за руку.

Весь персонал носит униформу разных цветов, чтобы родственники сразу понимали, кто есть кто. У медсестер она розовая, у начальства – белая, а у сиделок – зеленая, «цвета помойки».

Я обожаю двух моих коллег Жо и Марию. Мы – команда. Мадам Ле Камю называет нас Тремя Мушкетершами, а мадемуазель Моро из комнаты № 9 – Тремя Божьими Коровками, потому что руки у нас вечно в пятнышках от йода и эозина. Она говорит, если их пересчитать, можно узнать возраст каждой из нас. Жо отвечает: «Это к удаче, ведь на божьих коровок не покушается ни один хищник, даже птицы их выплевывают, из-за того что крылья горчат».

Я потеряла родителей, когда была совсем маленькой девочкой, и, наверное, стала такой горькой, что даже сама жизнь меня выплевывает.

Персонал «Гортензий» окрестил меня Цветочком, потому что я слишком чувствительная и часто дежурю задарма. В первые годы, видя, что я оплакиваю уход очередного постояльца, Жо повторяла: «Побереги слезы для своих, по ним, кроме тебя, никто рыдать не станет». А я думала, что большинство своих я давно оплакала.

Уже три дня стоит жуткая жара, и мы потеряли мадам Андре из № 11. По иронии судьбы, она имела прозвище Метеодама, потому что, встречая кого-нибудь в коридоре, с пафосом произносила: «Антициклон!» У жизни жестокое чувство юмора! Никогда бы не подумала, что ее убьет глобальное потепление.

Дети мадам Андре приехали сегодня утром. Опоздали и не успели проститься. Впрочем, они не виноваты: в какой-то момент наши старики слишком далеко уходят от нас, причем стартуют так стремительно, что угнаться за ними нет никакой возможности.

Жо не увидела этого антициклона на ладони старушки. У Жо – дар. Она предсказывает будущее по линиям на руке, и наши резиденты регулярно с ней консультируются. Жо уверяет, что старческая рука «нечитабельна» и напоминает пластинку на 33 оборота, а потому сочиняет.

Весь этот «репертуар» – мои сеансы массажа, гадание Жо, благословения кюре, повторяющего всем и каждому: «Живите! Радуйтесь каждому мгновению!» – нисколечко не уменьшает желания стариков вернуться домой. Они часто сбегают, но мы все равно не запираем решетки – это было бы расценено как плохое обращение и насильственное удержание.

Да, они совершают побеги, но не знают, куда идти. Забыли обратную дорогу. «Их» жилье продали, чтобы вносить ежемесячную плату за место в «Гортензиях». Цветочные ящики пусты, коты – пристроены. Родной дом существует лишь в их воображении, в их личных библиотеках. Именно там я и люблю проводить время.

Я ужасно расстраиваюсь, когда вижу, как старики толпятся с десяти утра у стойки администратора и глаз не сводят со створок главного входа, которые то открываются, то закрываются.

Они ждут.

В хорошую погоду мы выводим (или вывозим) наших подопечных в парк, чтобы они погрелись на солнце, сидя под липами. Ветер, шумящий в кронах деревьев, пчелы, бабочки и птицы доставляют им несказанную радость. Мы даем им кульки с хлебными крошками – некоторые обожают кормить воробьев и голубей, кто-то их боится, есть и такие, кто отгоняет пернатых ногой, иногда из-за этого начинается громкая ссора, и никто не стесняется в выражениях. Но главное, что, ругаясь, они перестают ждать, а хорошая погода везде одинакова, будь они дома или в другом месте.

Устав, я поднимаюсь на последний этаж, сажусь спиной к витражному окну, выходящему на крышу, закрываю глаза и задремываю минут на десять. В ясную погоду солнце греет мне затылок – я это обожаю.

Чайка часто взлетает и смотрит на меня из поднебесья.

Потом я возвращаюсь к делам и не всегда сразу понимаю, утро сейчас, день или вечер. Я сегодня не работаю сверхурочно, просто не хочу возвращаться домой. Не могу смотреть в тоскующие глаза дедули, в которых всегда зима. Не хочу видеть бабулю, ищущую в моем лице отцовские черты, не желаю стучать в дверь комнаты Жюля, окуклившегося в молчании, погруженного в онлайн-игры или окопавшегося на Beatport[10], платформе дистанционной загрузки электронной музыки.

Я снимаю с Элен компрессионные чулки и массирую ей ноги. А она снова рассказывает мне о пляже, о высокой блондинке в цельном купальнике, сидящей рядом в шезлонге и натирающей себя душистым маслом монои.

Случается, что одна из сиделок отсутствует и работать приходится в адском темпе. Это нелегко, и, если я чувствую, что готова сорваться на грубого или капризного постояльца, сопротивляющегося моим попыткам привести его в порядок или с гаденькой ухмылкой писающего под себя, я на пять минут сбегаю в комнату № 19 и прошу Элен рассказать мне о Люсьене или клиентах бистро. Она часто вспоминает человека, прозванного Бодлером.

Он родился в Париже. После смерти бабушки унаследовал ее дом в Милли и в сорок один год поселился там в гордом одиночестве. Несколько раз в неделю, по просьбе мэра, давал уроки в местной школе – знал стихи всех поэтов любых национальностей. Но больше всего любил Бодлера. У него была заячья губа, и дети над ним смеялись, а некоторые боялись, вот родители и потребовали его уволить. Он был постоянным посетителем бистро папаши Луи – часами сидел у стойки и декламировал.

Элен читает мне стихотворение, которое Бодлер бормотал с утра до вечера между двумя глотками спиртного:

Временами хандра заедает матросов,

И они ради праздной забавы тогда

Ловят птиц Океана, больших альбатросов,

Провожающих в бурной дороге суда.

Грубо кинут на палубу, жертва насилья,

Опозоренный царь высоты голубой,

Опустив исполинские белые крылья,

Он, как весла, их тяжко влачит за собой.

Лишь недавно прекрасный, взвивавшийся к тучам,

Стал таким он бессильным, нелепым, смешным!

Тот дымит ему в клюв табачищем вонючим,

Тот, глумясь, ковыляет вприпрыжку за ним.

Так, Поэт, ты паришь под грозой, в урагане,

Недоступный для стрел, непокорный судьбе,

Но ходить по земле среди свиста и брани

Исполинские крылья мешают тебе[11].

Загрузка...