Заблуждения толпы - читать онлайн

Глава 1 Дети Иоахима

В конце двенадцатого столетия короли и королевы Европы совершали утомительное путешествие в монастырь в отдаленных калабрийских холмах, чтобы приобщиться к легендарной мудрости ныне почти забытого цистерцианского аббата по имени Иоахим Флорский. Двигаясь этой дорогой для участия в Третьем крестовом походе 1190–1191 годов, заглянул к аббату и Ричард Львиное Сердце, пожелавший узнать свое будущее²⁹.

Тихий интеллектуал, аббат Иоахим любил цифры и исторические аналогии, а правителей всей Европы влекло в его монастырь учение о трех эпохах истории человечества и пророчество грядущего золотого века. К сожалению, Иоахим, сам того не желая, воспламенял сердца людей. Его видение будущего красноречиво сулило избавление угнетаемым беднякам и предвещало революции; в последующие столетия изначально мирная историческая схема Иоахима трансформировалась в кровавое богословие конца света, охватившее широкие слои Европы.

Чтобы понять, как это произошло, необходимо обратиться к трем основным библейским нарративам конца времен – к ветхозаветным книгам пророков Иезекииля и Даниила, а также и к Откровению Иоанна Богослова, последней книге Нового Завета. Эти три текста могут показаться современному неискушенному читателю темными и неясными, однако они помогают объяснить культурную поляризацию между евангельскими христианами и остальным американским обществом, столь заметную в недавних предвыборных схватках. Для евангелистов содержание этих трех книг знакомо ничуть не меньше историй об американской революции и гражданской войне; для остальных же это фактически terra incognita [22]. Более того, даже евангелисты нередко пренебрегают давней историей Ближнего Востока, лежащей в основе этих повествований, нисколько не интересуются непростыми взаимоотношениями египтян, филистимлян, ассирийцев, вавилонян, персов и двух еврейских государств, Израиля и Иудеи [23].

Иезекииль, Даниил и Иоанн своими текстами заложили основу многих массовых религиозных заблуждений, по своим последствиям довольно сильно схожих с трагическим эпизодом в Шейри. Такие мании являются почти постоянной особенностью авраамических религий с момента их зарождения: в первую очередь на ум приходит истерия в немецком Мюнстере в шестнадцатом столетии, миллеристское брожение в Соединенных Штатах Америки середины девятнадцатого века и широко распространенные предсказания неминуемого конца света после создания современного государства Израиль [24].

Как правило, религиозные мании возникают в тяжкие времена, когда человечество желает избавления от одолевающих его забот и возвращения к старым добрым временам, в мифическую эпоху мира, гармонии и процветания. Одна из древнейших греческих поэм, «Труды и дни» Гесиода (ок. 700 г. до н. э.), хорошо показывает это стремление. Греция в ту пору изнемогала в нищете, и Гесиод описывал³⁰ нелегкую жизнь крестьянина в Беотии, к северо-западу от Афин: «тягостная летом, зимою плохая, никогда не приятная» [25]. По Гесиоду, раньше все было куда лучше. Первыми в мир пришли олимпийские боги, которые создали «поколенье людей золотое»:

Следующее поколение «уже много похуже, из серебра сотворили великие боги Олимпа». Эти люди пользовались покровительством божеств, но грешили и перестали приносить жертвы богам; их сменило третье поколение, чьи доспехи, дома и инструменты были из бронзы. По какой-то причине боги отдали четвертому поколению преимущество перед третьим: половина людей этого поколения пала в битвах, зато вторая половина наслаждалась бытием полубогов. Пятое поколение, по словам Гесиода, составили «железные люди. Не будет / Им передышки ни ночью, ни днем от труда и от горя, / И от несчастий. Заботы тяжелые боги дадут им». Дети этих людей, предрекал Гесиод, окажутся в еще более скверном положении: «Дети – с отцами, с детьми – их отцы сговориться не смогут. / Чуждыми станут товарищ товарищу, гостю – хозяин»³². Фактически древнегреческий поэт на два с лишним тысячелетия опередил Томаса Гоббса с его «Левиафаном»: жизнь и вправду виделась ему одинокой, бедной, беспросветной, тупой и кратковременной.

Тем не менее жалкое прозябание человека во времена Гесиода при всей мрачности того периода было обусловлено местными условиями – скудостью почвы, продажностью соседей, агрессивностью соседних городов-государств. Но враждебные соседи (греческие города) исповедовали ту же религию и росли в той же культуре, а также, нередко порабощая побежденных, до Пелопоннесской войны обычно не предавали захваченные поселения мечу.

Приблизительно в тот же период, когда Гесиод сочинял свои строки в нескольких сотнях миль севернее, древние евреи испытывали тяготы более экзистенциального характера, вследствие чего в конечном итоге и возникли наиболее распространенные в настоящее время предания о конце времен, сулящие счастливое существование в загробной жизни – по крайней мере, для тех, кто сохранил веру и выжил после изгнания.

Как и когда евреи заселили Святую Землю, до сих пор не установлено, историки подвергают сомнению как существование Моисея, так и Исход из Египта. Но не подлежит сомнению, что израильтянам удалось достаточно быстро покорить хананеян, более утонченных в культурном отношении, но менее агрессивных коренных жителей Палестины, а вот свирепости «народов моря», которые пришли следом, противопоставить они ничего не смогли. Эти загадочные народы терзали набегами Египет и, быть может, были причастны к уничтожению нескольких цивилизаций западного Средиземноморья, включая микенскую. Вскоре после предполагаемого Исхода отколовшиеся от «народов моря» филистимляне отвоевали себе плацдарм между современным сектором Газа и Тель-Авивом, откуда начали продвигаться в глубь суши.

Угроза со стороны филистимлян заставила объединиться малые и разрозненные израильские племена. В конце концов они выбрали своим вождем Саула, прежде наемника филистимлян [26]. Он одолел своих бывших нанимателей и положил начало объединению евреев. После его смерти, вскоре после 1000 г. до н. э., один из помощников Саула, Давид, также служивший ранее филистимлянам, стал его преемником. Более одаренный в военном отношении и более харизматичный, он сумел подчинить не только северные и южные владения, Израиль и Иудею соответственно, но также завоевал в качестве личного владения сильно укрепленный город Иерусалим, принадлежавший хананеянам.

При Давиде еврейское государство достигло максимальной географической протяженности – до Дамаска на севере. «Царство Давидово» не было единым государством, состояло скорее из трех отдельных провинций – Иудея и Израиль считались отдельными царствами, которые Давид завоевал, а Иерусалим был его личной собственностью.

Сын Давида Соломон сохранил эту конфедерацию. Будучи амбициозным строителем, он возвел множество дворцов, крепостей и культовых сооружений, в том числе Иерусалимский Первый храм. Кроме того, он часто прибегал к брачной дипломатии: он обручился с дочерью фараона и содержал, по крайней мере, согласно Первой книге Царств, еще семьсот жен и триста наложниц. Одна из его крепостей, в Мегиддо, позднее сделалась известной под греческим названием Армагеддон.

Дворцовое строительство Соломона, прежде всего, непомерные трудовые обязанности, необходимые для возведения всех этих сооружений, будили недовольство царем, и, когда он умер в 931 году до н. э., его сын Ровоам отказался ехать на север, в столицу Израиля Сихем на венчание на царство, а потому Израиль вышел из конфедерации³³.

Раскол между севером и югом оказался роковым для еврейской независимости, которой стали угрожать обретшие военное могущество ассирийцы. К девятому столетию до н. э. северное царство Израиль уже платило им дань, а Тиглатпаласар III, взойдя на ассирийский трон в 745 году до н. э., двинул свои войска на запад и разделил Израиль на части. Его преемники Салманассар V и Саргон II завершили завоевание в 721 году, и, как сказано в «Анналах Саргона» [27], «27 290 человек, которые жили там, я прогнал, пятьдесят колесниц для моего царского войска у них отнял… Этот город я восстановил и сделал краше прежнего; людей из земель, завоеванных моими руками, я поселил в нем»³⁴.

Саргон депортировал элиту северного царства на берега Тигра и Евфрата, после чего они растворились в тумане истории как десять «потерянных колен» Израиля – скорее всего, ассимилировались в месопотамском населении. Далее ассирийцы попытались покорить южное царство Иудея: они предприняли неудачное нападение в 701 году до н. э., а затем по непонятной причине оставили евреев в покое на целое столетие – может быть, в качестве буферного государства между собой и египтянами. Этот перерыв спас Иудею и еврейский народ от забвения, постигшего северное царство.

Когда ассирийцы пали под натиском вавилонян около 605 года до н. э., евреи столкнулись с еще более грозной силой, воплощенной в вавилонском царе Навуходоносоре, который в 597 году захватил Иерусалим и, по словам Четвертой книги Царств, «…вышел Иехония, царь Иудейский, к царю Вавилонскому, он и мать его, и слуги его, и князья его, и евнухи его – и взял его царь Вавилонский в восьмой год своего царствования.

И вывез он оттуда все сокровища дома Господня и сокровища царского дома; и изломал, как изрек Господь, все золотые сосуды, которые Соломон, царь Израилев, сделал в храме Господнем; и выселил весь Иерусалим, и всех князей, и все храброе войско – десять тысяч было переселенных, – и всех плотников и кузнецов; никого не осталось, кроме бедного народа земли» [28].

Худшее было впереди. Около 587 года до н. э. Седекия, царь-марионетка, поставленный вавилонянами, восстал против хозяев. В ответ вавилоняне проломили стены Иерусалима и ворвались в город. Царь бежал, но был пойман близ Иерихона, и там вавилоняне «сыновей Седекии закололи пред глазами его, а самому Седекии ослепили глаза, и сковали его оковами, и отвели его в Вавилон» [29].

Иудеи, должно быть, знали, учитывая опыт исчезнувших северных соседей, что Навуходоносор угрожает гибелью культуре и самому их существованию, а потому стали искать радикальное решение, в отличие от своего близкого греческого современника Гесиода, чья культура не подвергалась экзистенциальной угрозе: они возжаждали чудесной катастрофы, способной уберечь их от забвения.

Среди изгнанников, увезенных на берега Евфрата вместе с Иехонией в 597 году до н. э., был и обученный в Первом храме священник по имени Иезекииль. Его книга в Библии, написанная либо им самим, либо кем-то от его имени, начинается пятью годами позже, около 592 года до н. э., с видения неба, откуда является колесница Господа, запряженная четырьмя фантасмагорическими крылатыми существами, каждое с четырьмя ликами – человеческим, львиным, бычьим и орлиным.

Кто бы ни написал эту первую из масштабных апокалиптических книг Библии, он сочинял ее в те десятилетия, на протяжении которых условия жизни на Святой Земле непрерывно ухудшались. Как рассказывается в Четвертой книге Царств, вавилоняне изгнали царскую семью Иудеи, священников и богатых людей, но не тронули большую часть низшего сословия. Первоначально элита, увезенная в Вавилон, держалась оптимистично и рассчитывала на скорое возвращение, но разрушение Иерусалима и Первого храма в 587 году до н. э. заставило их проникнуться апокалиптическими настроениями.

Автор книги Иезекииля в своем повествовании переходит от нечестия Иудеи, ставшего причиной завоевания, к возвращению Господа и восстановлению целости еврейского народа. Так сложился нарратив, который утверждался в сознании людей на протяжении тысячелетий: развращенность человеческая, гнев Божий, Его возвращение, а позднее пришествие Его Сына, дабы восстановить Его Царство и осудить неверных на вечное проклятие.

Книга Иезекииля состоит из трех частей: первая рассказывает, как Иезекииль стал пророком (тем, кто передает послания от Божества); вторая говорит о восстановлении царства Давидова и уничтожении врагов, не только реальных, но и мифических, вроде грозного Гога, правителя земли Магог; третья описывает великолепие нового Храма и возрождение куда более многочисленного еврейского народа. (Более поздние книги Библии вносят путаницу в вопрос, кто такие и что такое Гог и Магог, ведь они оказываются то отдельными личностями, то племенами.)

Иезекииль также описывает, как после восстановления былого царства Давида израильтяне пострадают от вторжения упомянутого мифического народа, но все же его победят; это первое существенное библейское упоминание о персонаже, который в конечном счете превратится в новозаветного антихриста, одного из главных действующих лиц в современных протестантских сценариях апокалипсиса³⁵. Данный трехэтапный процесс пророческого подтверждения – с чудесными и пугающими видениями, победой злых сил и возникновением нового мира – лег в основу множества последующих нарративов о конце времен.

Действие второй из главных апокалиптических книг Ветхого Завета, книги пророка Даниила, предположительно, разворачивается одновременно с действием книги Иезекииля. Она открывается завоеванием Иерусалима, Вавилонским пленением и покровительством, которое Навуходоносор оказывает четырем умным евреям – Анании, Мисаилу, Азарии и Даниилу: «во всяком деле мудрого уразумения, о чем ни спрашивал их царь, он находил их в десять раз выше всех тайноведцев и волхвов, какие были во всем царстве его» [30].

Навуходоносору как будто приснился сон, который царь едва мог припомнить. Он знал только, что ему было во сне великое знамение, но подробности на ум не приходили. Когда придворные прорицатели признались, что они не в состоянии восстанавливать содержание сновидений, царь повелел убить их заодно со всеми прочими мудрецами, включая и четырех упомянутых евреев.

К счастью для Даниила, Господь открыл ему содержание царского сна: там было жуткое привидение, истукан с золотой головой, серебряной грудью и руками, чревом и бедрами из меди, голенями железными, ногами частично из железа и частично из глины (отсюда современная фраза про колосса на «глиняных ногах»). Камень раскалывает истукану ноги, затем сделался «великой горою и наполнил всю землю» [31].

Золото / серебро / медь / железо в этом истукане очевидно совпадают с поколениями человечества по Гесиоду; вряд ли это случайное совпадение, ведь персидские тексты того же периода тоже повествуют о четырех исторических эпохах, обозначаемых в соответствии с четырьмя указанными металлами³⁶.

Господь также истолковал Даниилу царский сон, и пророк исправно передал слова Божества Навуходоносору: голова зверя – это сам царь, серебряные и медные части – малые будущие царства, а железные и глиняные ноги – огромная объединенная империя, которая легко распадется из-за несовместимости двух ее элементов. В завершение Господь принимает власть: «И во дни тех царств Бог небесный воздвигнет царство, которое вовеки не разрушится, и царство это не будет передано другому народу; оно сокрушит и разрушит все царства, а само будет стоять вечно» [32].

Книга Даниила написана не во времена Вавилонского пленения, как подразумевается в самом тексте, а скорее во втором столетии до нашей эры. За более чем три века между правлением Навуходоносора и фактическим написанием книги произошло многое: персидский царь Кир разгромил вавилонян и позволил евреям вернуться в Палестину, был построен Второй храм, но позже пришлось вновь покориться захватчику – македонцу Александру (332 год до н. э.). Любому грамотному жителю Иудеи в годы греческого правления было очевидно, что железные и глиняные ноги истукана из сна Навуходоносора олицетворяют слабость греческих империй Птолемеев и Селевкидов – государств, возникших из завоеваний Александра Великого, – и их неизбежное разрушение. Авторы и редакторы книги Даниила нарочно старались делать вид, что текст составлен тремя столетиями ранее, чем на самом деле, чтобы придать ему пророческую достоверность.

Греки оказались для евреев еще одной экзистенциальной угрозой. В 167 году до н. э. Антиох IV Епифан, правитель греческой империи Селевкидов в Леванте, назначил иудейским первосвященником некоего Менелая; тот ратовал за радикальное реформирование религиозных практик, желал отменить жертвоприношения и закон Моисея. Он превратил Второй храм в светское пространство и осквернил помещение статуей Зевса.

Конфликт между священниками-реформаторами, традиционалистами и Антиохом перерос в итоге в открытое противостояние; между 167 и 164 годами до н. э. воины Антиоха разграбили Храм, уничтожили священные свитки и принялись казнить за соблюдение шаббата, обрезание и принесение жертв. Также был разграблен Иерусалим; тысячи жителей убили, поработили или изгнали, стены города разрушили и поставили гарнизоном греческий отряд.

На этом унижения не закончились: евреев обязали поклоняться идолам на территории Храма и приносить в жертву свиней. Социальный взрыв, восстание 164 года до н. э., во главе которого стояли братья-традиционалисты Маккавеи, покончил с этими кощунствами и обернулся созданием независимого Иудейского государства, которое просуществовало вплоть до римского завоевания в 63 году до н. э.

Первая половина книги Даниила заканчивается тем, что герой отправляется в львиный ров, молясь Господу и уповая на Его милость. Во второй половине текста уже сам Даниил видит во сне призраков, явления которых будто бы не понимает, но на самом деле это просто разновидность сна Навуходоносора. Четыре фантастических зверя, каждый новый страшит сильнее предыдущего, выступают из моря: лев с орлиными крыльями; медведь с клыками между зубами; барс с четырьмя головами и четырьмя крыльями; и последний, бросающий вызов систематике, «страшный и ужасный», с железными зубами и рогами, число которых все возрастало на глазах у пророка, на одном роге глаза и уста, «говорившие высокомерно». Далее является Господь на престоле как «пламя огня», побеждает этого четвертого зверя, который, как и во сне Навуходоносора, воплощает собой империю Селевкидов. В последующие царствования Кира и его преемников, Дария и Валтасара, Даниила посещают иные видения, в которых завоевание Персии Александром и распад Македонской империи описываются в иносказательной форме. В последней главе книги описывается божественный суд, на котором мертвые воскресают, некоторым из них суждено наслаждаться «жизнью вечной», а другие обречены «на вечное поругание и посрамление» при царствии Божием на земле³⁷.

Третья великая апокалиптическая книга Библии, Откровение Иоанна Богослова, была составлена около 95 года н. э., и автор ее зовется в тексте Иоанном, смиренным служителем Господа, Который дает ему средства к существованию. Вероятно, автором текста следует считать не апостола Иоанна, которому на ту пору было уже почти девяносто лет, а бродячего пророка, жившего, скорее всего, в плену на острове Патмос в Малой Азии. Его сочинение в конечном счете признается большинством христианских сект как последняя книга Библии.

Если говорить начистоту, большинство современных читателей, даже имея глубокое религиозное прошлое, с трудом воспринимают Откровение – настолько этот текст плотен и почти не поддается истолкованию. Согласно одному из наиболее известных специалистов по этой книге Р. Г. Чарльзу, «с самого возникновения Церкви повсеместно признавалось, что Апокалипсис [Откровение] – это труднейшая для понимания книга во всей Библии… Смущается не только поверхностный читатель, но и серьезный исследователь, как явствует из истории толкования Апокалипсиса»³⁸.

Откровение кажется беспорядочным нагромождением образов, более фантасмагорических даже, чем в снах пророка Даниила, с которыми у него много сходств (пожалуй, тут не стоит усматривать игру случая).

Вследствие сказанного для осмысленного понимания книги требуются специальные исторические познания – не только по истории Восточной Римской империи, но и по истории Иудеи периода Маккавеев. Подробный литературоведческий анализ, выполненный Чарльзом, показывает, что Иоанн Патмосский, вероятно, умер незадолго до того, как закончил книгу, и что сложность этого текста связана, по-видимому, с некомпетентным редактированием незаконченной первоначальной рукописи; даже среди ученых мужей царит почти полное отсутствие согласия по поводу повествовательной структуры текста, и за последние несколько столетий ясности в этом вопросе нисколько не прибавилось³⁹.

Откровение состоит из двадцати двух глав; первые три представляют собой вступительные послания Иоанна к семи церквям в восточной части Римской империи. В следующих двух главах описывается престол Господа, окруженный двадцатью четырьмя старейшинами и четырьмя поклоняющимися животными, а также появление свитка с семью печатями, которые сможет сорвать лишь потомок Давида, царя иудейского. Закланный агнец с семью рогами и семью очами, толкуемый библеистами как Иисус, оказывается этим потомком и снимает печати одну за другой.

В главах с шестой по восьмую описывается, что происходит дальше: снятие первых четырех печатей выпускает в мир лошадей белого, рыжего, черного и бледного окраса, что означает соответственно войну, международные конфликты, голод и чуму. Снятие пятой печати вызывает над жертвенником души мучеников (это гонения на праведных); снятие шестой печати оборачивается землетрясением. Затем следует интермедия, 144 000 евреев «запечатляется» (печатью с именем Господа на лбу, по 12 000 человек от каждого из двенадцати колен Израилевых). Седьмая, последняя печать знаменует появление восьми ангелов; первые семь несут трубы, а восьмой несет кадило [33].

Следующие три главы представляют собой столь же ошеломляющую картину: пение семи ангельских труб, учиняемое ими опустошение, которое, по сути, повторяет снятие семь печатей с перерывом между шестой и седьмой (тут ангел приказывает Иоанну съесть небольшую книжицу, а далее наставляет спроектировать новый Иерусалим и Храм).

Во второй половине текста фигурирует громадный красный дракон с семью головами, семью коронами и десятью рогами, отождествляемый с сатаной; он безуспешно пытается поглотить новорожденного Сына Божьего, которого вот-вот должна родить аллегорически описанная Мария [34].

За этим следуют новые фантазии и фантазмы: еще один зверь с семью головами, десятью коронами и десятью рогами, учиняющий хаос на белом свете; третий составной зверь, всего с двумя рогами, который творит то же самое; возвращение «агнца» (Иисуса), который повелевает 144 000 евреев; выливание влаги из семи чаш (или фиалов, в зависимости от версии текста), вызывающее бедствия, аналогичные бедствиям после снятия печатей и пения труб; наконец, появление ужасающей женской фигуры, великой Вавилонской блудницы, которую ученые толкуют как образ Римской империи или отступившего от Бога Иерусалима.

В главах 19 и 20 ангел изгоняет дракона / сатану в озеро огненное на тысячу лет, а мученики воскресают. Спустя тысячу лет сатана возвращается и набирает огромное воинство, «числом как песок морской», включая Гога и Магога, для последней битвы, в исходе которой сатану низвергают обратно в огненное озеро – навсегда. Страшный суд отделяет праведных от нечестивцев, последние из которых падают за сатаной в огненное озеро вместе со «смертью и адом». Последние две главы описывают величие необъятного Нового Иерусалима [35]: «двенадцать тысяч стадий; длина и широта и высота его равны» – и предрекают скорое второе пришествие Христа⁴⁰.

Основной нарратив Откровения, по-видимому, подразумевает, что Иисус возвращается на землю и сражается со злом, побеждает и низвергает зло в огненную пасть на веки вечные, привечает праведников и забирает их на небеса, осуждает остальных и разрушает мир. Однако точные детали повествования остаются вопросом интерпретации. Кроме того, этот сюжет почти наверняка имеет общее происхождение с аналогичными ветхозаветными повествованиями о последних временах, особенно с книгой Даниила, с которой Откровение поразительно схоже. Действительно, структура и содержание книги Даниила и текста Откровения вряд ли уникальны для христианства и иудаизма; философ и историк теологии Мирча Элиаде выявил множество сюжетов, общих для религий по всему миру и во многие эпохи; один из наиболее популярных – это сюжет уничтожения мира в огне, который щадит праведных (по мнению Элиаде, этот сюжет имеет персидское / зороастрийское происхождение⁴¹).

В высшей степени неоднозначное, Откровение допускает бесконечное разнообразие толкований, в частности, как именно следует понимать выражение «тысяча лет», когда это тысячелетие наступит в человеческой истории и когда, таким образом, случится конец света. На богословском жаргоне изучение таких вопросов известно как «эсхатология», то есть окончательное избавление от человечества в конце времен.

Непрозрачность и двусмысленность Откровения немало способствовали распространению его влияния, предлагая широчайшие возможности для аллегорических интерпретаций относительно конца света. По словам историка религии Роберта Райта, «двусмысленности, выборочное умолчание, вводящие в заблуждение парафразы – все это в совокупности обеспечило верующим обилие доказательств значимости их религии. Но по сугубо семантической силе ни один из этих инструментов не может сравниться с ловким использованием метафор и аллегорий. Мгновенно буквальное значение текста стирается и подменяется чем-то совершенно другим»⁴².

Согласно международному опросу, проведенному в 2010 году, почти 35 процентов американцев сегодня верят, что Библия – это дословная запись Слова Божьего; такой же процент думает, что Иисус вернется к людям при их жизни⁴³. Кажется разумным предположить, что чем глубже мы уходим по времени от наших дней, тем более универсальными должны быть такие верования.

С первых дней христианства богословы предлагали три различные хронологии второго пришествия Христа. Первая утверждала, что церковь уже установила тысячелетнее царство и что Христос вернется под завершение этого срока. В богословских терминах эта временная последовательность именуется «постмилленаризмом» и характеризует текущий или будущий тысячелетний период, за которым последуют Страшный суд и возвращение Иисуса. Вторая концепция, премилленаризм, подразумевает, что Иисус вернется до начала тысячелетнего царства, а далее состоится Страшный суд; другими словами, не только возвращение Иисуса и Страшный суд, но и само тысячелетнее царство относится в будущее. Третья хронология исходит из допущения, что тысячелетнее царство – просто аллегорическое понятие, в реальности его ждать не нужно; это так называемый амилленаризм⁴⁴. Если сравнивать три толкования, премилленаризм обеспечивает наиболее убедительный нарратив, а в результате едва ли не с момента составления Откровения двусмысленность этого текста и тоска человечества по резонансному традиционному завершению повествования порождали и порождают неиссякаемый поток премилленаристских историй о конце света.

Самый выдающийся христианский богослов поздней Римской империи, святой Августин из Гиппо [36], сопротивлялся этому искушению и отвергал любые попытки вычислить наступление конца времен: «Мы напрасно стали бы рассчитывать и определять годы, которые остаются еще настоящему веку, коль скоро из уст Истины слышим, что знать это – не наше дело» [37]; если выражаться более разговорным языком, «расслабьте пальцы и дайте им отдохнуть»⁴⁵. Сдержанность Августина останется доминирующей в эсхатологической позиции церкви до тех пор, пока на сцену не выйдут богословы – наследники Иоахима, жаждущие конца времен.

Люди воспринимают мир преимущественно через нарративы, а пророчества о последних временах могут считаться, пожалуй, едва ли не самыми убедительными из таких нарративов, но вот по поводу сбываемости пророчеств возникают обоснованные сомнения. Исследования по прогнозированию показывают, сколь ничтожна людская способность предугадывать будущее; простое внимание к «базовой ставке» прошлых исторических событий почти всегда позволяет предсказывать будущее гораздо точнее, нежели исходя из нарративной основы. Очевидно, что базовая ставка в случае прогноза о конце времен стремится к нулю.

Учитывая нулевую точность предсказаний о конце света, логично задаться вопросом, почему мы до сих пор так увлечены этими убедительными нарративами? А также почему, рассуждая обобщенно, нарративное мышление настолько ошибочно? Психологи доказали, что люди «скупы на познание», что мы чураемся строгого анализа и предпочитаем эвристику, то есть этакие «прямые умственные пути», а убедительный нарратив может считаться наилучшей эвристической процедурой [38].

В двадцатом столетии нейробиологи обнаружили, что существует два различных типа мыслительных процессов: быстрые эмоциональные реакции, продукт давно и глубоко укоренившейся в нас древней лимбической системы (это наш так называемый рептильный мозг), и гораздо более медленное мышление, плод эволюционно более новой коры головного мозга, «надстройки» лимбической системы. В 2000 году психологи Кейт Станович и Ричард Уэст предложили для этих типов обозначения «система 1» и «система 2», и с тех пор мы придерживаемся прозаической классификации⁴⁶.

С эволюционной точки зрения приоритет системы 1 перед системой 2 вполне логичен: сотни миллионов лет, задолго до появления поразительной системы 2, оперативно реагирующая система 1 управляла поведением животного царства и заставляла поступать конкретным образом в ответ на шипение змеи или на еле слышную поступь хищника, поэтому неудивительно, что более медленная система 2, которой, вероятно, меньше ста тысяч лет «от роду», подчиняется куда более древнему мыслительному аппарату. Проще говоря, наша оперативная эмоциональная механика ведет за собой более медленный «рассуждающий разум». В естественном состоянии преимущества доминирования системы 1, которая воспринимает сенсорную информацию об опасности еще до того, как та достигает сознания, очевидны, но в относительно безопасном постиндустриальном мире, где угрозам присущ более длительный временной горизонт, доминирование системы 1 часто требует больших затрат.

Нарративы задействуют прежде всего динамичную и подвластную эмоциям систему 1, в результате чего аналитическое мышление начинает отказывать. В большинстве случаев мы прибегаем к нарративам для достижения полезных целей: так, страшные истории о нездоровой пище и о вреде курения призваны побудить человека к изменению пищевого поведения и к отказу от потребления табака. А проповеди и басни о честности и тяжелом труде призваны развивать социальные функции и так далее. С другой стороны, нарративы, подавляя нашу систему 2 и препятствуя логическому мышлению, вовлекают нас в аналитические проблемы.

Словом, чем больше мы зависим от нарративов (и меньше – от достоверных данных), тем сильнее отвлекаемся от реального мира. Вы когда-нибудь погружались так глубоко в какой-то роман, чтобы не замечать ничего вокруг? Слушали когда-нибудь радиопередачу, которая настолько завораживала, что вы сидели в машине, желая непременно все дослушать? В мире психологии это называется «транспортацией». Психолог Ричард Герриг определяет нарратив как способ временной ментальной транспортировки слушателя или читателя из непосредственного окружения; когда все заканчивается, люди возвращаются в привычное окружение, «несколько измененные мысленным путешествием»⁴⁷.

Иными словами, художественное или документальное произведение, фильм, сценическое представление или картина на время переносят читателя, зрителя или слушателя из реального мира – и возвращает его обратно уже немного другим человеком. Как писала Эмили Дикинсон⁴⁸,

За последние несколько десятилетий исследователи сумели наглядно продемонстрировать, насколько легко восприятие простых фактов искажается вымышленными сведениями, даже если последние четко обозначаются как вымышленные. В классическом эксперименте Пола Розина и его коллег из университета Пенсильвании испытуемым сообщали, что две свежекупленные и одинаковые стеклянные бутылки содержат сахарозу и что обе бутылки ранее не открывались. Далее их уведомили, что на бутылки наклеены совершенно новые этикетки, на одной из которых написано «сахароза», а на другой – «цианид». При этом экспериментаторы повторяли: «Запомните, в обеих бутылках сахар».

Затем сахар из обеих бутылок размешали в нескольких стаканах с водой, а испытуемых попросили оценить, насколько им хочется выпить из конкретного стакана. После чего попросили сделать по глотку из каждого. Сорок один из пятидесяти испытуемых выбрал стакан с водой из бутылки с надписью «сахароза», причем эффект сохранялся, даже когда испытуемые сами наклеивали этикетки⁴⁹.

Это и подобные им исследования показывают, что люди неспособны разделять миры факта и вымысла – что мы, образно выражаясь, не в состоянии «переключаться» между вымышленным и реальным мирами. Вот рецензия 1975 года на премьеру фильма «Челюсти». Журнал «Тайм» писал: «Былые смелые пловцы ныне собираются группами в нескольких ярдах от берега, купальщики, истомленные солнцем, нервно бродят у кромки воды и выискивают взглядами спинной плавник, чтобы опрометью кинуться на сушу. “А тебя сожрут!” – кричит один ребенок другому на пляже в Санта-Монике, штат Калифорния. Даже безобидную морскую собаку, этого спаниеля морей из породы акул, подозревают в кровожадности. “Прикончи ее, прикончи! – убеждал рыболов с Лонг-Айленда своего товарища, подсекая двухфутовую и почти беззубую рыбину. – Не то она слопает всех нас, когда подрастет!”»⁵⁰

Так вышло не случайно. Продюсеры намеренно затянули с выходом фильма на экраны, чтобы его премьера совпала с летним сезоном. Как сказал один из них: «Невозможно, чтобы купальщик, который видел фильм или слышал о нем, не вспомнил о большой белой акуле, заходя в море»⁵¹.

В 1970-х годах психологи Клейтон Льюис и Джон Андерсон изучали влияние заведомо ложных утверждений на достоверность хорошо известных фактов. В простейшем примере испытуемым рассказывали исторически правильные сведения: Джордж Вашингтон был первым президентом США, пересек реку Делавэр и носил парик. Когда звучали утверждения, помеченные как ложные, – например, что Вашингтон написал «Приключения Тома Сойера» или что он до сих пор жив, – испытуемым требовалось больше времени, чтобы проверить истинность этих утверждений, и с каждым дополнительным ложным утверждением они делали все больше ошибок⁵².

Герриг описывает и другие эксперименты, часто довольно хитроумные и загадочные, демонстрируя, что чем больше вымысел прикрывается историческими фактами, тем труднее читателю впоследствии отделить этот вымысел от фактов. В качестве одного из примеров он приводит случай Шерлока Холмса: в этих текстах исторические и географические подробности в целом довольно точны. Хотя читатель сочинений Артура Конан Дойла поначалу вполне четко отделяет вымышленный Лондон девятнадцатого столетия от реального исторического Лондона, Герриг утверждает, что конан-дойлевское изображение Лондона чрезвычайно реалистично, и в результате вымышленные элементы вторгаются в реальное ментальное представление о городе⁵³.

Иными словами, литература, фильмы и искусство могут затмевать факты и внушать вымысел. Как выразился Герриг: «Погружение в нарративы чревато изоляцией от фактов реального мира»⁵⁴.

Другие исследователи заходят еще дальше и предполагают, что убедительные вымышленные нарративы фактически уничтожают аналитическое мышление. Два психолога из Университета Огайо, Мелани Грин и Тимоти Брок, дополнили анализ Геррига. Они отмечают, что нарративы явно привлекают больше общественного внимания, чем риторические доводы: «Романы, фильмы, мыльные оперы, тексты песен, статьи в газетах и журналах, теле- и радиопередачи приковывают к себе сильнее, чем реклама, проповеди, передовицы, рекламные щиты и тому подобное. Способность нарративов изменять человеческие убеждения никогда не подвергалась сомнению и всегда вызывала опасения»⁵⁵. Грин и Брок количественно оценивают «транспортацию» по нескольким критериям: способность читателя визуализировать сцены нарратива и помещать себя в них, степень умственной и эмоциональной вовлеченности, восприятие повествования как релевантного, желание узнать финал, ощущение того, что «рассказанные события изменили мою жизнь». Напротив, осознание того, что происходит вокруг, рассеянное внимание и легкость, с которой история забывается, снижали оценку «глубины транспортации».

Испытуемых просили прочитать душераздирающую правдивую историю о смертельном ранении маленькой девочки по имени Кэти пациентом психиатрической больницы. Это «Убийство в торговом центре» выдавалось в ходе эксперимента в двух форматах. Первый представлял собой «документальную» версию в виде двух столбцов мелким шрифтом, как будто из газетного репортажа; вторая, «художественная» версия, словно из литературного журнала, предварялась предупреждением, выделенным жирным шрифтом: «События в материале вымышлены, рассказ опубликован в сборнике «Акрон бест фикшн», изданном литературным журналом штата Огайо в декабре 1993 года. Всякое сходство с реальными людьми, событиями и местами является случайным».

Далее испытуемых разделили на две группы в соответствии с упомянутыми выше баллами «транспортации» и попросили поделиться мыслями, которые у них вызвал этот сюжет. Выяснилось, что испытуемые с высокой степенью «транспортации» куда охотнее, чем менее «транспортированные», сочувствуют Кэти, маленькой героине истории, и считают, что мир несправедлив, что нападения на торговые центры происходят регулярно и что свободу пациентов психиатрических клиник надлежит ограничить. Примечательно, что недвусмысленное предупреждение о вымысле нисколько не повлияло на увлеченность историей: эффект «транспортации» оказался одинаковым для документального и художественного форматов.

Затем испытуемых попросили провести элементарный анализ текста наподобие анализа сказки о Пиноккио в четвертом классе школы, когда требуется отметить слова и фразы, которые соответственно кажутся ошибочными или которые четвероклассник не знает. Результаты поразили исследователей: в обоих случаях группа с высоким уровнем «транспортации» выявила менее половины таких слов в сравнении с другой группой. Эти данные вполне согласуются с гипотезой о том, что, по словам авторов исследования, «транспортируемые индивидуумы менее склонны сомневаться, задавать вопросы или критически анализировать текст. Транспортация способствует аутентичному восприятию»⁵⁶. Иными словами, высокая увлеченность нарративом сказывается на способности к критическому суждению.

Грин и Брок также отмечают, что обозначение текстов как достоверных или вымышленных практически не влияет на глубину «транспортации» читателей: «Едва читатель погружается в убедительный нарратив, сторонние факторы перестают действовать. То есть убеждения, подразумеваемые в нарративе, могут быть восприняты независимо от того, соответствуют ли они реальности. Тем самым нарративы, следовательно, могут использоваться ради подкрепления источников, не заслуживающих доверия, или слов тех, кто не может привести убедительные доводы»⁵⁷.

Значит, чем глубже читатель или слушатель погружается в историю, тем сильнее он верит и тем меньше внимания обращает на то, правдива или вымышлена эта история. Возможна, конечно, и обратная причинно-следственная связь – менее склонные к аналитическому мышлению люди охотнее поддаются «транспортации», но логичнее допустить, что именно «транспортация» ухудшает аналитические способности и что чем убедительнее нарратив, тем больше погружаются в него его потребители.

Если выразиться иначе, хорошая история обычно подавляет самые неопровержимые факты. Так, показательным примером здесь могут служить первичные дебаты республиканцев 16 сентября 2015 года. В ответ на вопрос о безопасности вакцин Бен Карсон, известный нейрохирург, кратко резюмировал обилие сведений, подтверждающих отсутствие корреляции между вакцинацией и аутизмом. А Дональд Трамп ответил, что «аутизм превратился в эпидемию», после чего поведал историю о «милом ребенке» своей сотрудницы, у которого в результате прививки диагностировали аутизм. Большинство очевидцев признало победителем Трампа; один журналист написал: «Трамп знает, что делает, потому что история вроде той, которую он рассказал, поражает и убеждает сильнее простого изложения фактов»⁵⁸. Если хочется кого-то убедить, обращайтесь к системе 1 собеседника через нарратив, а не к системе 2 посредством фактов и данных.

Музыка стимулирует систему 1 даже сильнее, чем нарратив. Слуховая информация проходит через волосковые клетки внутреннего уха к акустическому нерву, затем движется снизу вверх по стволу мозга и попадает в таламус, который передает информацию о звуке системе 1 и системе 2.

Схематическое изображение потока звуковой информации к системам 1 и 2

Парная структура таламуса располагается на вершине мозгового ствола; ее можно рассматривать как первичную ретрансляционную станции обработки информации от органов чувств. Важно то, что таламус напрямую связан с системой 1, прежде всего с прилежащими ядрами и миндалевидными телами, которые опосредуют соответственно удовольствие и отвращение⁵⁹. Также таламус отправляет информацию о звуке в слуховую часть системы 2, которая охватывает элемент височной доли, известной как извилина Гешля, и корковых ассоциативных областей за ее пределами. Они интерпретируют звук и заставляют нас его осознавать; необходимо отметить, что эти связи с системой 2 скорее косвенные и потому более медленные, чем связи с системой 1.

Более прямой путь от таламуса к системе 1 означает, что даже до того, как захватывающая мелодия достигает нашего сознания через систему 2, она способна вызвать у нас мурашки по коже, активируя прилежащие ядра; наоборот, когда мы слышим печальную, минорную тональность, которая сопровождает появление злодея в фильме или предвещает скорую гибель героя, наши миндалевидные тела реагируют почти мгновенно.

Таким образом, музыку можно трактовать как эволюционно древнюю супермагистраль наших эмоций. Поскольку музыка способна эффективно обходить систему 2, ее воздействие высоко ценилось с незапамятных времен; мелодия вполне могла предшествовать синтаксически сложной человеческой речи. Матери спонтанно напевают младенцам, и во всем мире почти все религиозные церемонии и патриотические мероприятия подразумевают использование музыки.

Джордж Оруэлл прекрасно описал иррациональное влияние музыки в своем «Скотном дворе»⁶⁰: Главарь (Major, аллегорический Маркс или Ленин) призывает своих сторонников восстать против фермера Джонса песней из детства под названием «Твари Англии»:

«Животные пришли в неистовое возбуждение – так потрясла их эта песня. Не успел Главарь допеть песню до конца, как они тут же подхватили ее. Даже самые тупые усвоили мотив и отдельные слова, но самые из них умные, то есть свиньи и собаки, через несколько минут знали песню наизусть от первого до последнего слова. И, прорепетировав раз-другой, вся ферма как один дружно грянула “Твари Англии”. Каждый пел на свой лад: коровы мычали, собаки лаяли, овцы блеяли, лошади ржали, утки крякали. Песня так легла животным на сердце, что они пропели ее пять раз кряду и, наверное, пели бы всю ночь напролет, если бы их не прервали» [40].

Возможно, самым известным примером реального музыкального воздействия является фильм «Триумф воли» Лени Рифеншталь, документальное повествование о съезде нацистской партии в Нюрнберге в 1934 году. Этот фильм, в котором видеоряд мастерски сплетается с музыкой Рихарда Вагнера и нацистского композитора Герберта Виндта, примечателен тем, что не содержит словесного наполнения, не считая фрагментов выступлений Гитлера и других нацистских лидеров. «Триумф воли» настолько впечатлил голливудских кинематографистов, что, когда США вступили в войну, Фрэнк Капра смоделировал на его основе свой сериал «Почему мы сражаемся».

Музыка в основном оставалась латентным политическим инструментом до середины 1980-х, когда американские политики с энтузиазмом восприняли идею о мелодике рекламных кампаний: бодрые и воодушевляющие мелодии в мажорной тональности сопровождали кандидата, а оппонентам доставались унылые минорные тональности (или, реже, риффы а-ля цирковая клоунада).

Классикой жанра является тридцатисекундный клип для президентской кампании Джорджа У. Буша в 2004 года под названием «Волки»: все начинается с закадрового голоса под аккомпанемент мрачной и задумчивой музыкой, демократов в Конгрессе обвиняют в срыве финансирования контртеррористических операций по всему миру, угрозу которому воплощает стая волков [41]. Известный музыковед и специалист по теории коммуникаций Пол Кристиансен отмечает: «Хотя изображение и закадровый голос придают рекламе смысл, они всего-навсего прислуживают музыке, которая оказывает основное эмоциональное воздействие. Причем годится не любая музыка – речь о музыке словно из фильмов ужасов: низкий, раскатистый гул, дикарские барабаны, пронзительный диссонанс, сверхъестественные тембры и многое другое»⁶¹.

Нарратив конца света выглядит таким привлекательным и по еще одной причине: человек жаждет трагедии. Машины «Скорой помощи» вокруг смятого автомобиля на обочине дороги замедляют движение транспорта, в отличие от пустого, но неповрежденного автомобиля в том же месте. Заголовок «Десятки шахтеров погибли от взрыва» стимулирует продажи газеты, тогда как заголовок «Все постепенно становится лучше» оказывается в том отношении бесполезным. Толстой в начале своего романа «Анна Каренина» употребил фразу, ставшую знаменитой: «Все счастливые семьи похожи друг на друга, каждая несчастливая семья несчастлива по-своему»⁶². Путь в бестселлеры редко пролегает через описание удачных браков и гармоничного существования братьев и сестер.

Люди больше обращают внимание на плохие новости, чем на новости хорошие. Это, как кажется, неотъемлемая черта человеческой натуры, и потому психологи проводят многочисленные полевые эксперименты, проверяя, насколько мы на самом деле интересуемся трагедиями и личными невзгодами. В ходе одного исследования участники делали ставку на исход футбольного матча, а через неделю пришли за выигрышем и ради беседы с психологами. Выяснилось, что проигравшие склонны обсуждать игру гораздо дольше, чем победители⁶³. Человеческое пристрастие к плохим новостям настолько распространено, что выражение «плохое сильнее хорошего» сделалось одной из базовых предпосылок экспериментальной психологии; с точки зрения эволюции внимание к негативным результатам обеспечивает генетическое преимущество, заставляя людей тщательнее оценивать риски выживания⁶⁴.

Подобно многим психологическим явлениям, обусловленным эволюцией, в цифровую эпоху полезность дурных новостей заметно снизилась с функциональной точки зрения. Например, одно исследование показало, что фейковые новости, как правило, жуткие и сенсационные, на 70 процентов чаще будут ретвитнуты в сравнении с достоверными. Исследователи отмечают, что появление ботов вовсе не способствовало распространению фейковых новостей – в отличие от людей с клавиатурами и мобильными телефонами. Феномен «трех шагов до Алекса Джонса» [42] на YouTube стал мрачной шуткой среди ученых-медиков: мол, всего три щелчка мыши отделяют видео о замене свечей зажигания в газонокосилке от ролика с мистером Джонса, который бубнит, что резня в школе в Сэнди-Хук «придумана СМИ»⁶⁵.

Учитывая влечение людей к негативным новостям, стойкая популярность библейской книги Откровение не вызывает удивления.

Одним из первых христианских богословов, проложившим путь для нарратива конца света, был Иоахим Флорский. Родившийся в 1135 году в Калабрии, на «пятке» итальянского «сапога», он, как и его отец, обучался занятию нотариуса, прежде чем совершить паломничество (ближе к тридцати годам) в Святую Землю, где Иоахима, очевидно, подстерег духовный кризис. Он вернулся из Святой Земли на Сицилию и зажил отшельником под сенью вулкана Этна, затем снова пересек Мессинский пролив и стал проповедовать, скитаясь по Калабрии. Потом с головой ушел в изучение Священного Писания и был рукоположен в бенедиктинском монастыре в Кораццо. Вероятно, он был также немало искушен в политесе, ибо сумел заручиться поддержкой папы Луция III, благодаря чему стал настоятелем монастыря и успешно перевел тот под эгиду ордена цистерцианцев⁶⁶. Впоследствии Иоахим заслужил идеологическое одобрение еще двух пап.

Он сызмальства увлекался цифрами, в особенности цифрами 7 и 12: семь эпох Августина [43], семь дней творения, семь печатей и сосудов Откровения; двенадцать апостолов, двенадцать колен Израилевых. Что немаловажно, двенадцать разлагается на семь и пять, а это семь церквей Малой Азии и пять чувств. Конечно, думал Иоахим, эту могучую нумерологию необходимо приложить к толкованию Библии, дабы полнее раскрыть историю и мораль – и дабы предсказывать будущее.

Еще Иоахим ценил цифру 3. Он полагал, что ключ ко всему – Святая Троица, которая делит историю на три эпохи: эпоху Отца, от Авраама до Рождества Христова; эпоху Сына, от явления Христа до эпохи самого Иоахима; и последнюю эпоху Святого Духа, эпоху настоящего и будущего, черту под которой подведет ангел с мечом.

Склонный к математическим штудиям, Иоахим также распределил Священное Писание по геометрическому принципу, а историю человечества представил, среди других форм, в виде переплетенных кругов и деревьев с ветвями и побегами. Все это описано в его «Книге фигур»⁶⁷.

Современный читатель может посмеяться над подобной вненаучной нумерологией – над «числовым мистицизмом», как выразился математик Эрик Темпл Белл, – но у средневековых теологов имелось веское оправдание. Гениальность греческого математика Пифагора, установившего законы природы сугубо математически, не подвергалась сомнениям на протяжении тысячелетий. «Все есть число», – будто бы заявлял Пифагор, и до тех пор, пока Фрэнсис Бэкон не изобрел научный метод, основанный на наблюдениях, числа занимали почетное место в натурфилософии, как тогда называли естественные науки, а также и в теологии⁶⁸.

Говоря языком психологии, все мы приматы, ищущие закономерности. Это утверждение отнюдь не ново: уже около 1620 года Бэкон⁶⁹ замечал, что «человеческий разум по своей склонности легко предполагает в вещах больше порядка и единообразия, чем их находит» [44]. То есть мы фактически запрограммированы выявлять некие отношения даже там, где их зачастую вовсе нет; эту склонность научный журналист Майкл Шермер назвал «упорядочиванием». Причудливые нумерологические схемы Иоахима, безусловно, можно отнести к этому разряду⁷⁰.

Естественный отбор в ходе эволюции дает готовое объяснение нашей склонности к галлюцинациям упорядоченности. В далеком человеческом прошлом кара за игнорирование серьезной угрозы была по-настоящему строгой: достаточно пропустить негромкое шипение или промельк желто-черных полос в зарослях, замеченный краем глаза, – и ты труп; цена желания везде и всюду слышать змей и видеть тигров была высока, но несопоставима с гибелью. Следовательно, эволюция поощряла чрезмерное внимание к данным не только у людей, но и в любом организме с функционирующей нервной системой⁷¹.

Библия – громадный текст, около 783 000 слов, более чем 2000 стандартных печатных страниц, в нем перечисляется бесчисленное множество персонажей и событий, вследствие чего этот текст представляет собой сокровищницу для тех, кто ищет закономерности и связи; не остался в стороне и тяготевший к математике Иоахим, чья историческая схема утверждала, что третья эпоха будет эпохой радости, свободы и изобилия, когда истина Божья сделается доступной всем верующим без церковного посредничества, и это счастливое положение дел продлится до Страшного суда⁷².

Иоахим не был ни революционером, ни харизматичным пророком, бередившим умы масс посланиями Господа; скорее он был произвольным толкователем Священного Писания. Более того, он старательно уклонялся от изложения точных сведений о третьей эпохе, этого времени смутного совершенства человеческой природы и протокоммунизма, который искоренит все человеческие пороки, прежде всего приверженность материальным благам. Поневоле вспоминается неясное предзнаменование Маркса: «Каждому будет дано столько, что он станет радоваться не своему благополучию, а тому, что его ближний тоже что-то получил. Он будет считать предметы не своей собственностью, а чем-то таким, что даровано другим через него»⁷³. Видение Иоахима было настолько неопределенным (подразумевалось, что жизнь постепенно изменится без какого-либо заметного вмешательства устрашающих фантазий Откровения), что его одобрили сразу трое сменявших друг друга пап. Иоахим считал, что грядущая третья эпоха в конечном счете исправит недостатки современной ему второй эпохи, но угнетаемые феодалами массы не отличались терпением нашего аббата. Они рассчитывали на более радикальные меры.

Математика Иоахима, в силу того что она одновременно привлекала широкую публику и позволяла использовать всевозможные библейские схемы и числовой мистицизм Библии, сохранилась в той или иной форме до наших дней. Среди духовных наследников аббата, к примеру, выделяется фракция обретавших могущество францисканцев, которые отвергали материализм, свойственный идеологии их ордена. Для них математика была проста: у Матфея (1:17) ясно сказано, что четырнадцать поколений лежат между Авраамом и Давидом, еще четырнадцать поколений – между правлением Давида и Вавилонским пленением, еще четырнадцать поколений – между пленением и рождением Христа. Таким образом, первая эпоха должна насчитывать сорок два поколения, каждое из которых длилось тридцать лет, – всего получается 1260 лет. Текущая вторая эпоха будет такой же длинной и завершится в 1260 году, после чего начнется тысячелетнее царство третьей эпохи.

Чем прочнее утверждалось Средневековье, тем увереннее экономический рост, вызванный кризисом феодализма и ростом торговли и денежной экономики, вел к неравенству доходов, что обернулось появлением множества яростных антисемитских нарративов о конце времен. Один текст, «Книга ста глав» на немецком языке, появился почти одновременно с еретическими воззрениями Мартина Лютера.

Этот текст начинался с того, что архангел Михаил излагает анонимному автору послание Господа: человечество настолько разгневало Всевышнего, что Он готов был обрушить на землю кары небесные, но все же решил дать людям отсрочку. Господь через Михаила велит автору собрать праведных в ожидании прибытия «Императора из Шварцвальда» [45], который изречет кровавое пророчество о конце времен в духе книги Откровение, но также принесет в изобилии еду и вино. Праведные, в основном страдающие бедняки, будут повсюду сеять смерть и разорение, не щадя ни аристократов, ни духовенство. Мессия этого текста не готов подставлять вторую щеку, он потребует убивать двадцать три сотни священников ежедневно на протяжении четырех с половиной лет ⁷⁴.

Отвращение к развращенности церкви не было чем-то новым: задолго до Мартина Лютера и задолго до Иоахима распутство и плотские грехи духовенства, в особенности грехи пап, вызывали недовольство христиан. Лютер всего-навсего оказался в нужное время в нужном месте. Печатный станок Гутенберга, изобретенный приблизительно семьюдесятью годами ранее, значительно снизил затраты на воспроизведение памфлетов и книг (примерно в 30 раз), а мастера в лютеровском Виттенберге могли печатать не только на латинице, но и на греческом и древнееврейском языках, как и положено авангарду новых технологий.

Для реформации Лютеру требовалась поддержка аристократии, поэтому он старательно изливал недовольство на теологические вопросы и тщательно избегал касаться политических тем. Великий реформатор обращался за советом к библейским текстам – к Посланию Римлянам, к Первому посланию Петра, где утверждалось, что законы цезаря (кесаря) должны по-прежнему соблюдаться: «Будьте покорны всякому человеческому начальству, для Господа» [46].

Сам Лютер не слишком-то стремился, как видим, к социальным реформам, но другие люди применяли его методы в социальной области. Лютер не только разрушил крепкую церковную монополию на толкование Священного Писания, но и продемонстрировал всем могущество печатного станка. Когда его спросили, почему он мало проповедует, Лютер ответил: «Мы полагаемся на наши книги»⁷⁵.

В начале шестнадцатого столетия скудный урожай, бесчинства аристократии и лютеровское рвение сообща привели к кровопролитному народному восстанию. Легенда гласит, что 23 июня 1523 года, через шесть лет после того, как Лютер прибил свои девяносто пять тезисов к дверям виттенбергской замковой церкви, графиня Люпфен-Штюлинген (это Швабия, к северу от современной центральной Швейцарии) велела тысяче двумстам крестьянам, вышедшим собирать сено, заняться вместо этого сбором улиток, раковины которых она предположительно намеревалась нанизать на бусы. Потребность графини в улитках настолько разозлила крестьян, что вспыхнул бунт, который за следующие два года распространился по большей части немецкоязычной Европы⁷⁶.

В 1524–1525 годах крестьянские воинства выдержали череду сражений, известных под общим названием Немецкой крестьянской войны (в просторечии – войны улиток), против ландскнехтов, то есть наемников, привлеченных местной аристократией. Эти столкновения чаще всего заканчивались массовыми расправами над плохо обученными и плохо вооруженными бунтовщиками. На протяжении большей части этого периода крестьянами двигали именно социальные, а не религиозные соображения, и широко известная Швабская лига [47] выступала за социальные реформы, но кровавая развязка восстания оказалась во многом плодом усилий священника-милленариста Томаса Мюнцера, а также его заблудших и отчаянных последователей.

В марте 1525 года бунтовщики встретились в швабском городе Мемминген и составили дюжину требований, так называемые «Двенадцать статей», которые были напечатаны тиражом не менее двадцати пяти тысяч экземпляров. Лишь первое из требований было откровенно теологическим: объявлялось, что каждый город сам избирает себе проповедника, который будет «просто оглашать Евангелия» (по-видимому, это означало отмену латинской католической мессы). Следующие десять требований были по своему содержанию скорее экономическими, чем религиозными: среди них право проповедников на оплату, отмена серважа [48], снижение арендной платы, право охотиться и ловить рыбу, возвращение недавно приватизированных общинных земель. В последней статье смиренно отмечалось, что, окажись любое из предшествующих одиннадцати требований противоречащим Священному Писанию, его следует признать недействительным⁷⁷.

Однако Мюнцер, выбившийся в руководители ближе к завершению восстания, прочитал как минимум один из трактатов Иоахима Флорского – и истолковал его содержание по-своему. О происхождении Мюнцера известно мало. Можно предположить, что он родился в семье ремесленника в Штольберге, недалеко от Ахена, на стыке современных Бельгии, Германии и Нидерландов. Об образовании сведений тоже немного; он практически не оставил академического следа, и некоторые утверждают, что его отца повесили по ложному обвинению, а сын потому вырос ярым противником дворянства, приверженным апокалиптике. Наверняка известно, что он был рукоположен (духовное служение не требовало университетского образования) около 1514 года, но в его сочинениях заметна университетская подготовка.

Три года спустя, когда инакомыслие Лютера нашло выход в Виттенберге, Мюнцер отправился туда, чтобы впитать революционный пыл. Скорее всего, он встречался с Лютером и даже проповедовал с его кафедры; кроме того, он точно встречался с блестящим коллегой Лютера Филиппом Меланхтоном. Сначала Мюнцер бок о бок с виттенбергской фракцией воевал против сторонников папы, а в 1520 году Лютер рекомендовал его проповедником в Цвикау вместо Иоганна Сильвия Эгрануса [49], который отправился учиться у знаменитых ученых-гуманистов, в том числе у Эразма Роттердамского.

В Цвикау Мюнцер дал полную волю своей теологической нетерпимости и милленаристскому рвению. Подобно Лютеру, он именовал католических священников и монахов «чудовищами» и «раздирающими плоть гарпиями», а также утверждал с кафедры, что спасение возможно обрести через прямое общение с Господом, без посредства Священного Писания⁷⁸. Это оказалось чересчур для Лютера и Эгрануса (последний к тому времени вернулся в Цвикау и отослал Мюнцера служить в одну из малых городских церквей). На новом месте Мюнцер, возможно, подпал под влияние «цвикауских пророков», то есть мирян, которые разделяли его мистическую веру в важность сновидений и несущественность Священного Писания для личного спасения.

Подстрекательские проповеди и трактаты Мюнцера привели к его изгнанию – сначала из Цвикау, а затем из Праги и многих других мест; в конце концов он осел в саксонском городке Альштедт. Между тем в его голове вызревало апокалиптическое видение конца времен. В 1524 году он произнес знаменитую проповедь перед герцогом Саксонским Иоганном, отталкиваясь от сюжета библейской книги пророка Даниила о сне Навуходоносора. На случай если Иоанн пропустил намек, Мюнцер сообщил герцогу, что церковь в Риме и те дворяне, кто ее поддерживает, ныне занимают место обреченной греческой империи Селевкидов. В качестве вишенки на милленаристском торте Мюнцер дал понять, что сны пророков, зачастую простых людей, не начитанных в толковании Писания, куда важнее ученых мнений и что уже наступила эпоха последних дней. Что важнее всего, он объявил себя новым Даниилом и заявил, что его последователи, «избранные», сознающие близость Апокалипсиса, должны не только наблюдать за происходящим, но и активно в нем участвовать.

После проповеди Мюнцера герцог удалился в гневном молчании, а Мюнцер продолжил разжигать недовольство в Альштедте, публикуя все новые антиклерикальные памфлеты. В конце концов терпение герцога лопнуло: он закрыл типографию Мюнцера и вызвал проповедника в свой замок в Веймаре на допрос. Опасаясь за свою жизнь, Мюнцер покинул Альштедт и спустя несколько бурных эпизодов разделил командование с силами бунтовщиков в катастрофической битве при Франкенхаузене, этой кульминации крестьянской войны в Германии.

К тому времени он успел убедить самого себя и многих последователей в том, что Господь избрал его для осуществления Апокалипсиса; в подтверждение этого он ссылался не только на свои сны, но и на многочисленные отрывки из Священного Писания. Более всего его привлекала, похоже, 24-я глава Евангелия от Матфея, где Иисус предрекал разрушение Храма, за которым случится глобальная катастрофа с голодом, чумой, войной, землетрясениями и другими бедствиями. Господь также вооружил Мюнцера мечом Гедеона [50], которым ему и его воинству суждено одолеть значительно превосходящие силы дворян и, по словам одного очевидца, «поймать все вражеские пули рукавом куртки»⁷⁹.

Воодушевленные этими призывами, повстанцы 14 мая 1525 года устремились на ландскнехтов; те потеряли убитыми полдюжины человек, а сами уничтожили почти 90 процентов атакующих – приблизительно шесть тысяч душ⁸⁰. Мюнцер в спешке бежал с поля боя, но был схвачен и доставлен к дворянам, которые после длительного допроса отправили его на плаху⁸¹.

Насильственная смерть Мюнцера и его последователей приподняла занавес над кровавой апокалиптикой, которая, распространяясь на процветающих балтийских торговых путях, охватила впоследствии всю северо-западную Европу.