Третий день настал с тех пор, как заговорили польские пушки, а все не умолкал их дикий рев, все изрыгали их медные жерла огонь, дым и чугун. Хуже всех приходилось тем монастырским пушкарям, что засели на Водяной башне, напротив злой пушки Трещеры. Но и тут явное чудо свершалось, хранил святой Сергий своих воинов: ядра сбивали зубец за зубцом, вонзались в каменную толщу стен, но народу били немного; да и башня, хотя вся тряслась и осыпалась, а трещин не давала… Пробоины заделывали глиной с песком и мелкими каменьями.
Самый ловкий пушкарь обительский Меркурий Айгустов, из детей боярских, служил примером другим воинам.
В ясное октябрьское утро живая работа кипела наверху Водяной башни; молодые послушники носили снизу по каменной узкой лестнице ядра и порох; пушкари наводили жерла на туры вражеские, заряжали пушки…
– Не спеши! Не спеши! – покрикивал Меркурий Айгустов своим помощникам. – Пусть ляхи без передышки палят – уморятся скорей. Ну, с Богом…
Подожгли запал, грянул выстрел; видно было, как одна тура, сбитая ядром, осела, свалилась и открыла красные жупаны польских воинов.
– Наводи на них!
Новое ядро заставило врагов попрятаться. С их стороны рявкнула Трещера – отлетел угол зубца башенного; молодого послушника задело по плечу каменным осколком – испугался юноша и ядро из рук выпустил… Айгустов все сразу приметил.
– Не робей! Не робей! Давай ядро сюда!..
Но послушник, бледный, дрожащий, бросился к лестнице, шепча трясущимися губами:
– Ой, страшно! Спаси, Господи! Ой, боюсь!..
Из темного отверстия лестницы показался черный клобук архимандрита Иоасафа. Настоятель слышал испуганный лепет юноши и шагнул вперед.
– Чего страшишься, чадо неразумное? Без воли Господней ни единый волос не упадет с главы нашей… Смотри, я за тебя послужу пушкарям…
И старый инок, с трудом подняв откатившееся тяжелое ядро, понес его к пушке. Застыдился боязливый послушник, впереди других бросился он помочь крепкому духом старцу.
– Так, так, чада мои милые! – говорил с доброй улыбкой отец архимандрит, видя, как живо и ладно закипела опять работа, как бодро сносили подвигнутые его примером послушники тяготы боя.
– Отец архимандрит, – молвил весело Айгустов, заряжая пушку. – О нас не кручинься – справимся…
– Вижу, вижу… Исполать тебе, добрый молодец!
Благословив Меркурия, воинов и послушников, старец неспешно спустился по лестнице на стену. Тут шла та же работа; воевода князь Долгорукий всех подбодрял, за всеми смотрел. Благословил старец и князя.
– Жарко, отче, – молвил князь. – Ишь, нехристи без устали палят. Бывал я в битвах и осадах, а такой не помню.
– Не робеют ли у тебя, княже, ратные люди? – допрашивал архимандрит, поглядывая на воинов.
– Нет, отец Иоасаф, молодцами держатся. И деревенские парни не хуже стрельцов. Вон тот молодец у меня больно ловок, так палить привык, что уж я его в сотники поставил. Эй, парень!..
Данила Селевин, в новом кафтане с галуном, подошел к ним, усталый от жаркой работы. Отец Иоасаф, любовно улыбаясь, благословил его:
– Откуда будешь, молодец?..
– Молоковские мы все, отец архимандрит, трое нас, братьев… Пришли святому Сергию послужить… Селевиными звать…
– Тот богатырь-то, что от богомольцев приходил ко мне, брат, что ли, тебе?
– Старший брат, отец честный… Все мы крест целовали – не сдавать обители до смерти…
Еще раз благословил отец Иоасаф Данилу; пошел сотник к пушкам.
– А быть скоро приступу, отче, – сказал воевода. – Вишь, как ляхи палят спешно… И целят-то худо… знать, просто оглушить, напугать норовят, а там и нагрянут.
– Отобьемся с Божьей помощью, князь.
– Вестимо… Эй, левее наводи, левее!..
И князь поспешил к пушкарям. Успокоенный, ободренный, спустился настоятель со стен во двор обители.
Около келий да амбаров много люду толпилось. Плакали и вопили ребята, голосили женщины, старики и больные молились в полный голос… Велика была на обительских дворах сумятица, но и тут отцу Иоасафу не пришлось сильно кручиниться. Заботливы были старцы монастырские, умели они народ разумным словом утишить, успокоить.
Иеромонах отец Корнилий сидел на крылечке своей келейки; плотным кругом теснились к нему богомолки и богомольцы: девушки, бабы, старики, дети… И не было слышно тут ни плача, ни криков; так все заслушались старца, что словно бы и позабыли про ляхов, про грохот вражеских пушек.
– И не раз, чада мои милые, – говорил старец, – находила на Русь година тяжкая, не раз шли на нее боем враги-нехристи, простой люд и бояр в полон брали, рушили храмы православные, города и села огнем жгли. В старину ханы татарские всю землю нашу под своей рукою держали; к ним, в орду поганую, ездили князья православные ответ держать, кланяться… Но и та беда горькая прошла над Русью-матушкой. Восстал на татар великий князь московский Димитрий Иоаннович… Долго князь глубокую думу думал, золото-серебро собирал, полки снаряжал. И пошел он, великий князь, к подвижнику Божию, к святому Сергию, что тогда еще длил свое житие земное. И дал святой Сергий великому князю благословение, и с бодрым духом двинул князь полки на Мамая, злого хана татарского. О ту пору даровал Господь молитвами святого Сергия дружинам княжеским победу великую… Почто же смущаетесь и плачетесь теперь, чада мои? За нас, за всю Русь православную преподобный Сергий у престола Божия печется!..
Не пропускали богомольцы ни единого слова из мудрой речи старца Корнилия. Слезы текли по щекам их, вызывала те слезы вера и надежда светлая.
К другому кружку богомольцев перешел отец Иоасаф. Старец Гурий тоже ободрял и поучал простой народ:
– И повелел благоверный царь Василий Иоаннович мощи невинно убиенного отрока, царевича Димитрия, перенести из Углича в стольный град Москву. Святители церкви православной Филарет Ростовский и Феодосий Астраханский прибыли с боярами царскими в Углич. Многими тысячами стеклись угличане к могилке царевича. И когда начали рыть землю над гробом отрока – разлилось в воздухе райское благоухание, и словно дым кадильный изошел от гробницы Димитрия. И открыли гроб, и обрели тело отрока-мученика неистлевшим. Даже ризы царевича Димитрия не коснулось тление земное. Держал убиенный отрок в левой руке платок, шитый золотом; цел и невредим нашли тот платок в руке его. В правой же руке держал мученик – в ту пору, как нож убийцы нечестивого прекратил житие его, – орех садовый. И тот орех нашли у него в руке целым… Великое чудо сотворил Господь! Пятнадцать лет лежало в сырой земле тело мученика и по воле Божией избегло оно тления, и исполнилось оно силы чудотворной… Многие чудеса совершились у святых мощей царевича… В Москве встретили мощи царь, патриарх, царица-инокиня Марфа, поставили их в церкви Михаила Архангела в раке деревянной, обитой атласом золотым… И доныне открыт доступ к мощам святого царевича Димитрия, и исходят от них чудеса и исцеления… Как же, чада мои любезные, верить ныне злому обманщику, именующему себя царевичем Димитрием, сыном Иоанновым?!
Зашумела толпа, заволновалась, послышались угрозы ляхам, самозванцу… А вражеские пушки ревели все громче.
Дальше пошел отец Иоасаф, туда, где за крепкими каменными стенами монастырских кладовых, под навесами, лежали раненые, ушибленные каменьями, оглушенные выстрелами. Стоны и мольбы встретили архимандрита: одни просили исповеди и причастия, другие молили перевязать раны, водицы испить… И тут не омрачилось лицо троицкого игумена, бодрый, твердый взгляд его. Приметил он богомолок, молодых и старых, что пеклись о страдальцах, переходя от одного к другому. Всех заботливее была одна девушка, еще не вышедшая из детских лет; с молитвой на устах помогала она то этому, то тому раненому, не содрогаясь, примачивала водой студеной страшные кровавые язвы, подкладывала под головы страдальцев свежего сена… С глубокой нежностью взглянул архимандрит на Грунюшку – то она была радетельницей и помощницей страдальцам…
– Благослови тебя Господь, отроковица! – молвил он, кладя ей на голову руку.
Слезы засверкали в голубых очах Грунюшки. Прильнула она горячими устами к другой руке старца.
– Ох, отче, изболелось сердце мое за страдальцев несчастных… То-то мучение, то-то раны кровавые!..
– Не кручинься, дочь моя! За святое дело страдают и томятся мученики. Примет их Господь в Свое Царство Небесное, отпустит им все прегрешения за то, что пролили они кровь в защиту святой обители. Облегчай же их муки, дочь моя, и тебе на небесах зачтется!..
– Истинно, отец архимандрит, зачтется, – отозвался седой стрелец, раненный в голову, которому Грунюшка только что обвязала окровавленный лоб, оторвав лоскут от своей скудной одежи. – Добра она, словно ангел Божий…
Подозвал отец Иоасаф проходившего послушника:
– Беги к отцу казначею; пусть велит он из погребов принести сюда вина крепкого, фряжского; пусть отпустит из кладовых полотна да холста потоньше… Надо льющим за нас кровь страдальцам телесные силы подкрепить, надо им язвы перевязать. Да скажи, не велел-де отец настоятель скупиться, не время теперь бренные блага беречь…
Просветлели раненые, услышав приказ игуменский, посыпались на отца Иоасафа благословения…
В трапезной монастырской в чугунное било ударили, созывая братию к трапезе. Отец Иоасаф повелел, чтобы все обычным порядком шло, дабы не смущались иноки и миряне… Потянулись из келий старцы, коим не под силу было на стенах помогать. Пришли и от пушек смены воинов и богомольцев-охотников подкрепиться пищею. Сытными блюдами, крепкими, сладкими медами угощали иноки своих защитников: в монастыре всего вдоволь запасено было.
Все в трапезной не уместились – расставили по дворам скамьи да столы, и с молитвою насыщались бойцы монастырские под рев пушек.
Молодцы молоковские все рядом сели; сначала молча ели: натрудились за целое утро, голод их мучил… Потом, передохнув, и разговорились…
– Как у вас там, на Плотнишной башне, Тимофей? Сильно ядра сыплют ляхи? – спросил Ананий.
– Словно град идет, – отвечал Суета, справляясь с ковригой монастырского хлеба. – И меня задело…
Он показал локоть, обвязанный тряпицей.
– Чай, больно? – спросил торопливо Оська Селевин, и пугливо забегали его лукавые глаза на побледневшем лице.
– Чего больно! Я и думать забыл…
Суета придвинул к себе чашку с брагой.
– А слышь, Ананий, – начал Данила Селевин, – больно уж сильна та пушка ляшская, что в нашу сторону палит. Ядра-то с голову людскую!.. Такие ямы в стенах рвет, что страсть одна… Да и метят из нее лихо…
– Чай, много побило у вас людей?
– Немало. Намедни одного пушкаря хватило, да еще не самым ядром, а осколком от стены… Не пикнул даже бедняга, пополам голову разнесло… Со мной рядом стоял.
– Рядом? – переспросил Оська, даже зубы у него застучали о край чашки с брагой.
Ананий сурово покосился на него:
– А тебе, Оська, я вижу, больно жизнь дорога?!
Смутился Осип, голову опустил, побледнел еще более.
– Что ж, кому помирать охота? – пробормотал он.
– За обитель-то святую? За веру-то? – грозно проговорил Ананий. – Смей ты у меня еще такое слово молвить!..
– Да разве я отрекаюсь? Христос с тобой! Что он меня, братцы, ни за что ни про что изобидел? – плаксиво прибавил младший Селевин.
Ананий пуще нахмурился:
– А к тому я это тебе молвил, что вижу я в тебе робость, вижу шатание великое… Не с радостью, не с легким сердцем подставляешь ты грудь под пули за обитель святую. Ой, крепись, Осип! Крепись, говорю… молитву читай! Силен лукавый, и хитры пути его!
Помолчали все. Ананий, пригрозив брату, задумался. Суета и Данила прислушивались к гулу пушечному и поглядывали – не пора ли на стены идти?..
– Надо бы, други-товарищи, той большой пушке ляшской как-никак жерло заткнуть, – сказал наконец старший Селевин. – Не то много она у нас людей сгубит… Отпрошусь-ка я у воеводы ночью за стены… Товарищей поудалее наберем; может, и доберемся до трескотухи горластой. Попытаем счастья, ребята?..
– Попытаем! – отозвались весело Данила, Суета и даже Оська скрепя сердце.
– Пушкаря Меркурия возьмем. Он места здешние знает, да и к делу огнестрельному привык…
Стали они горячо толковать о ночной вылазке.
Вдали из дверей трапезной вышел воевода князь Григорий Борисович; не торопясь пошел он между трапезующими воинами, приветливо на них поглядывая.
– Досыта ешьте, молодцы. Раньше ночи со стен не пущу.
Бодро поглядывали монастырские бойцы на своего храброго воеводу, на его поступь смелую, на плечи могучие…
– Дозволь, княже, слово молвить, – сказал старший Селевин, пробравшись к нему сквозь толпу. – Да не здесь, на народе, а в сторонке где…
Повел его с собою воевода за угол башни, где пусто было. Ласково светились зоркие очи воеводы, весело улыбался он, слушая про затею богатыря Анания…
– Доброе дело ты замыслил, молодец. Да нелегко свершить его удачно. Догонят вас ляхи, перерубят всех…
– А я тайный ход нашел, князь-воевода. Мне старцы показали – у Сушильной башни. И неведомо будет ляхам, как мы из обители выйдем и как вспять уйдем…
– Попытай, молодец, счастья… Только обождать надо: чай, скоро ляхи на приступ пойдут – тогда мне все добрые воины понадобятся… Ты, что ль, у Красных ворот стоишь?
– Там, воевода. И молодцев удалых я подобрал…
Не пришлось воеводе с Ананием беседу до конца довести. С Водяной башни послышались громкие крики, на стенах – видно было – народ заметался…
– Воевода! – подбежал к князю Долгорукому стрелецкий сотник. – Пушку у нас подбили! Поранили многих.
Кинулся князь Григорий Борисович в то место, где беда стряслась. Поспешили за ним и другие воины.
Всему виной опять была Трещера… Так из нее метко ядро пустили, что оно смяло медное жерло у лучшей обительской пушки, что палила в ляхов с Водяной башни. Потом отскочило ядро и поранило трех пушкарей; Меркурию Айгустову тоже ногу задело… Оробели непривычные воины…
– Эй, чего всполошились! – загремел воевода, взбираясь на башню. – Тащите другую пушку со стены боковой. А эту, негодную, вниз сбросьте!
Закипела работа. И тут богатырская сила Анания Селевина кстати пришлась. Один-одинешенек подпер он новую пушку на крутой, узкой лестнице могучим плечом и наверх двинул. А там уж подхватили ее десятки ловких рук – и опять, как прежде, зачернело грозною пастью медное жерло, глядя на ляхов.
Ляхи тоже не дремали… Видно было с башни, как громоздили они на свои окопы все новые и новые туры, как подвозили и ставили все новые и новые пушки и пищали. Гуще и чаще забелели клубы порохового дыма, белым поясом охватившего стены. Гром выстрелов не прерывался ни на миг. Уже едва слышны были из-за него колокола обительские…
Жутко пришлось стрельцам, богомольцам и послушникам. Робкие убегали со стен, не слушаясь начальников; кое-где и рук недоставало для пальбы… А на дворах монастырских стон и плач стоял. С испугу падали без памяти молодые и старухи, дети криком кричали, думая, что убили их сестер и матерей…
Пуще всех оробел в этот злой час Оська Селевин. На его долю досталось нехитрое дело: подавал он главному пушкарю ядра, что кучкой были сложены за каменным уступом на стене, близ Водяной башни. Онемел, оглох, обеспамятовал он от страха; кричат ему, чтобы ядра давал, а он с головой за уступ схоронился – ни с места!
– Поранило, что ль? – услышал он над собой знакомый голос брата Данилы. Сильная рука схватила его за ворот и поставила на ноги.
– Да ты цел-целехонек! Трусишь? Хоронишься? Так вот тебе! – И Данила сгоряча такой удар брату отвесил, что едва не слетел Оська вниз со стены. Злобно засверкали его глаза, недобрым взглядом окинул он среднего брата и за дело принялся…
Тем временем и отец Иоасаф услышал, что больно сильна пальба, что робеют защитники обители. Бодро выпрямился седовласый архимандрит, подал пастырский клич соборным старцам и впереди их поспешно вошел в большой храм обительский…
Вскоре широко-широко распахнулись железные двери храма, и показалась вереница старцев-иноков, послышалось стройное многоголосое пение… Отец Иоасаф нес впереди золотое распятие, за ним старцы Корнилий и Гурий высоко поднимали большую икону преподобного Сергия, игумена монастырского, в богатом окладе. Далее другие старцы выносили икону за иконой, хоругвь[29] за хоругвью… Согласное пение их уже достигало до стен обители, вливая в сердца защитников бодрость и отвагу. Длинной цепью, сверкая серебром, золотом, дорогими каменьями икон, крестный ход поднялся на стены, перешел на одну башню, на другую, на третью…
Отрываясь от пушек, воины падали на колени перед святыми ликами… Колокола обительские загремели могучим звоном…
– Святой Сергий, заступник наш! – кричали стрельцы и пушкари. – Помоги, святой Сергий!
И опять загромыхали со стен выстрелы, отвечая огненными молниями на град ядер вражеских.
– Поборайте врага, православные! – воскликнул далеко слышным, юношески сильным голосом отец Иоасаф.
Вновь раздался умилительный, проникновенный хор старцев-иноков и молодых послушников.
Изумленные ляхи прервали на короткое время пальбу, но скоро опять зачастили выстрелы. Ободрясь духом, монастырские отвечали им тем же…