Глава пятая
Лёшка проснулся с припухшим от укусов лицом и злой от недосыпа. Опять висел над поселком серый нудный день. Нестерпимо, до слёз хотелось домой.
Бабушка, посмотрев на внука, на его раскорябанное лицо, достала с полки жестяную баночку.
– На-ка вот… На рыбьем жиру.
– Что это? – Он открыл крышку, заглянул внутрь.
Баночка до краев была заполнена темно-коричневой вонючей густой мазью, в нос шибануло так, что Лёшка отшатнулся.
– Ты мазюкай, не боись. Лицо смажь, руки. Ни одна гада не укусит.
Это был березовый деготь, первое средство от таежного гнуса. Бабушка рассказала, что вытапливают его из бересты. Только в чистом виде мазаться дегтем нельзя: сожжет кожу до волдырей, надо обязательно разбавлять подсолнечным маслом или рыбьим жиром.
Лёшка старательно намазался, посмотрел на себя в зеркало, в отражении увидел светловолосого негра в очках.
– Хорош! – улыбнулась бабушка.
Но ему было без разницы, как он выглядит, лишь бы не ели комары да всякая мелкая таежная мошкара, которая тоже очень больно кусалась и с которой воевать было гораздо сложнее, чем с комарами.
– У нас еще ничего, – сказала бабушка. – Высоко живем, да и тайга сплошь хвойная, всё гнуса помене. Вот в низине – там да-а-а… В старину была такая казнь – человека голым привязывали к дереву…
– И чего? – поинтересовался Лёшка, вытирая руки о штаны.
– А того. Через сутки-двое либо с ума сходил, либо умирал. Гнус у него всю кровь выпивал.
После завтрака отправились на кладбище. Оно располагалось на противоположном берегу. На ту сторону Лёшка вчера не пошел: перебираться по мосту, который в любой момент может обрушиться, не хотелось. Но бабушка сейчас легко перешла через мост, и Лёшка, делать нечего, поплелся следом – доски хоть и шатались под ногами и скрипели, но ничего, выдержали.
Пока шли, бабушка рассказала, что поселок с левого берега начал строиться, потом уже перекинулся на правый. Поравнявшись с церковкой, она остановилась, трижды перекрестилась с поклоном.
– Мужики наши, вишь, взялись за нее, ремонтируют. Дай Бог, дай Бог… – сообщила она.
Лёшка на всякий случай согласно покивал.
Скоро показалось кладбище – прямо на склоне, среди деревьев. Некоторые могилы были огорожены, кое-где виднелись железные пирамидки со звездой, но в основном торчали из травы потемневшие покосившиеся кресты. Как и в поселке, здесь тоже можно было угадать, чьи родственники не уехали из здешних мест, – трава на таких могилах была выполота, кресты подправлены, но в большинстве своем могилы были заброшенные, заросшие.
Бабушка ушла вперед, а Лёшка задержался. С памятника смотрел на него совсем молодой парень. Лёшка наклонился, прочитал даты рождения и смерти, посчитал – тому было всего пятнадцать, когда он умер.
– Что ты там? Иди сюда! – позвала бабушка.
Лёшка подошел, озираясь по сторонам, – где же «родова», с которой она хотела его познакомить, не пришли еще, что ли?
– Вот, внучек к нам приехал, Лёшенька. – Бабушка пошла между холмиками, стала рассказывать: – Игорька, значит, сын. Вот это прабабушка Ульяна. Это прадед Матвей. Это бабушка Прасковья, это ее братец Никита…
Лёшка смотрел то на могилы, то на бабушку. Она светло улыбалась, а ему было странно и немного не по себе – вот, оказывается, что она имела в виду, когда про знакомство говорила, и представляла она его этим холмикам так, будто они живые.
– А это твой двоюродный дядька Степан. Шалопутный был. Но хороший. Веселый.
Лёшка смотрел на холмик, под которым давно истлел шалопутный Степан, а бабушка уже указывала на другую могилу.
– А вот Анфиса, твоя троюродная бабка. Красавица была! Мужики из-за нее постоянно мордовались, пока в девках ходила. А вот поди ж ты, выбрала Кольку одноногого. Промаялась с ним век, всё терпела – побои терпела, пьяные выходки. И такое бывает… – вздохнула бабушка. – А это Андрей, муж мой, дед твой, значит. – Бабушка достала из сумки чекушку водки, плеснула из нее сначала на холмик, потом в потемневшую рюмочку, что стояла на могиле, поохала, забормотала молитву: – «Христе Иисусе, Господи и Вседержителю! Ты – плачущих утешение, сирых и вдовиц заступление…»
Лёшка смущенно отошел, побродил по кладбищу, иногда посматривая на бабушку. Достал телефон, пощелкал «родову», вышло глупо. Удалил фотографии. Бабушка, помолившись, наклонилась, стала выпалывать сорняк с холмика. Лёшка сфотографировал и ее, как она стоит головою вниз над могилой деда, и тоже стер – у бабушки был такой вид, словно она полет грядку.
Скоро пошли назад. Проходя мимо могилы парня, Лёшка задержался, спросил, что с ним случилось.
– С Пашкой-то? Медведь задрал.
– Как – задрал?!
– Ну как задирают… – горько вздохнула бабушка. – В тот год сильно тайга горела. Медведи через нас и пошли. Пашка с дружком отошли от поселка за каким-то надом. А тут медведь. Дружок убежал, успел, а Пашка на дерево полез с перепугу. Тот ноги ему и отъел.
– Как – отъел?! – не поверил Лёшка.
– Так и отъел. Пока мог, держался Пашка, не падал. Ну а уж потом… – Бабушка махнула рукой. – Медведей много к нам тогда пришло, страшно было из дома выйти. Собаки сутками не унимались по дворам. А того зверюгу мужики убили, конечно. Выследили и убили. Кто из них человечины попробует, тот уже ничего другого есть не станет.
– Жесть… – тихо сказал Лёшка.
– Что говоришь? – переспросила бабушка.
Но он не ответил. В голове не укладывалось, как это так в двадцать первом веке живому человеку медведь взял и отъел ноги. Лёшка пытался это представить – и не мог, а только ёжился непроизвольно.
По дороге домой бабушка рассказала, как возник поселок. Основали его в середине восемнадцатого века несколько казачьих семей, что бежали из поселенческих острогов в здешнюю глухомань. Семьи Калединых, Зиминых, Лыткиных, Епифановых привел за собой, уходя от лютости воевод да царских поборов, Клим Ушаков, по нему и поселок так называется – Ушаковка. Поставили на воле избушки, били зверя, ловили рыбу.
– В те времена речка богатая была. Это сейчас в землю уходит… – пожаловалась бабушка.
Рыбацким поселком Ушаковка не стала, в основном жители занимались охотничьим промыслом. Со временем поселок разросся, приняв в себя новые семьи. В советские времена одно время собирались открыть тут леспромхоз, но не открыли: слишком накладно было вывозить лес по здешним непроходимым тропам, а по мелкой речке сплавлять его было нельзя.
– Мы из Епифановых будем, – сказала бабушка, подходя к дому. – Из тех, что с Климом пришли. Так что ты коренной у нас.
Лёшка впервые слышал, что он, оказывается, не просто так, а потомок древнего казачьего рода. Все это было, конечно, очень интересно, но он до сих пор находился под впечатлением от рассказа о Пашкиной смерти и всё думал, внутренне передергиваясь, как Пашке этому, живому, медведь грызет ноги – просто из головы не шло.
Ближе к вечеру явились гости – старики и старухи. Пришел и Митрич, опять крепко пожал Лёшке руку. Старики вначале расспрашивали о Москве, о школе, о матери – многие здесь ее помнили, хоть и приезжала она только раз. Потом отвлеклись на свои дела: какой урожай картошки, огурцов да помидоров ожидать от нынешнего года, по приметам какая будет зима – снежная, суровая или как в этом году, когда снега почти не было, а мороз не опускался ниже тридцати. Но больше всего разговоров было о детях, внуках и правнуках: как им живется, кто у кого родился, кто на ком женился да кто с кем развелся.
Лёшка слушал, наблюдал, и постепенно ему стало казаться, что он смотрит историческое кино в 3D, где всё вроде и реальное, но не настоящее, а он просто зритель в стереоочках – таким неправдоподобным было всё вокруг: неспешная беседа стариков, потрескивание дров в печи, сумрак комнаты, беленая печка, деревенская утварь, потемневшие фотографии на стенах.
Ближе к девяти, когда Митрич засобирался к генератору давать свет, старики потянулись по домам – справлять свои хозяйственные дела. Бабушка прибиралась на кухне и вдруг попросила рассказать про заграницу.
– Отец говорит, ты там был.
– Был, – кивнул Лёшка.
Он рассказал про Германию, про велосипедные прогулки с Реной по асфальтированным дорожкам среди полей, про фермерские дома, где есть Интернет и спутниковое телевидение.
– И кого на фермах таких разводят, немцы-то? – поинтересовалась бабушка.
– Коров разводят, лошадей, – стал перечислять Лёшка, – оленей…
– Что, прям олени пасутся? – не поверила она.
– Ну да, а что?
– Да ну… врешь, поди, – сказала бабушка уверенно. – Точно врешь. Я понимаю, в лесу олени. А на ферме зачем? Точно врешь.
– Ну ба-а-а… – протянул Лёшка. – Ну чего ты?! Почему бы на ферме оленям не быть?
– Ох, не знаю… Странно как-то… – Бабушка покачала головой. – Точно не врешь?
– Вот еще! С чего мне врать-то?!
Лёшке было хоть и обидно, что бабушка ему не верит, но и смешно, что больше всего она не поверила именно в оленей на пастбищах у фермеров. Поверила всему, даже асфальтированным дорожкам среди поля, а про оленей – не поверила. Впрочем, Рена так же недоверчиво смотрела на него, когда он рассказывал о сибирских морозах за шестьдесят. В медведей, которые бродят по городу, она верила, а в морозы за шестьдесят – нет.
Они еще поговорили недолго, и Лёшка ушел в свою комнату, дождался, когда дадут свет, поставил заряжать планшет и телефон. Хоть и без связи, но ему было спокойнее и привычнее, когда техника заряжена. Жаль, что здесь не было Интернета, – он бы сейчас быстренько нагуглил тех немецких оленей и показал бабушке, а то что же она не верит!