5

24 сентября

Мой ритуальный обед с сыном. Раз в месяц мы встречаемся с ним, и как всегда на нейтральной почве. Нейтральная почва – кабак с претензией, каких в Москве теперь пруд пруди.

Он был подростком, когда это грянуло. Скверное время. Возраст страданий. Я посмотрел в его глаза и понял, что он меня проклял. Навеки. С Тамарой наладится, с ним – никогда. Ошибся. Он до меня снизошел. То ли я вымолил прощение своей безответностью, то ли время стесало углы, призвало к миру. Может быть, – самая лестная версия – сыграла роль моя популярность. В наш прагматический сезон быть сыном Ворохова удобно. Сам Виктор от театра далек, он деловой молодой человек, не признающий сантиментов, к тому же добившийся своего. Но даже в его суровом мире имя отца имеет вес. Подпитывает его репутацию. Естественно, я благодарен Тамаре, – она проявила великодушие.

Годы пошли ему впрок, – он окреп, хорош собою, завидный мужчина. Почти ничего не осталось от мальчика, которого я наградил своей склонностью к спринтерской смене состояний. Я узнавал себя самого, глядя, как он легко переходит от сдерживаемых с усилием слез к необъяснимому веселью. Теперь он смеется редко и скупо, хотя охотно иронизирует. Что означает его улыбка, что она прячет, не догадаешься. Блеснет невзначай колючий ледок и, хрустнув на зубах, исчезает.

В его отсутствие я его вижу не нынешним, а позавчерашним, насупленным, отвернувшимся к стенке, и ощущаю старую дрожь. Зато, встречаясь, я обнаруживаю – с неуходящим недоумением – неспешного взрослого человека, возможно, даже взрослей меня. Я делаю попытку обнять его, она мне не всегда удается, – еле заметно он уклоняется.

Обычно обедаем мы в заведении, стилизованном под русский трактир. По мысли хозяев, именно так он должен был выглядеть век назад. Можно себя вообразить премьером Малого Императорского, одним из Садовских, или, напротив, актером Художественного Общедоступного, которого с удовольствием потчует богатый московский либерал. В меню у них – гурьевская каша, белужий бок, конституция с хреном. Графинчик с водкой, приправленной перчиком. Под стать их свободным разговорам.

Но все другое, совсем другое. Нет ни «беспочвенных ожиданий», которые высмеял самодержец, ни оппозиционного жара. В трактире достаточно малолюдно, только в углу небольшая компания. Когда я сажусь, меня оглядывают – еще бы, знакомое лицо. Будем надеяться, не узнали.

Мы медленно начинаем общение. Первые осторожные фразы, как первые робкие шаги купальщика, входящего в воду, – пробует ногой ее холод. Как он живет? В своем режиме. Как обстоят его дела? Могли бы складываться бойчей, но бога гневить нет оснований. Что мама? Недавно отдыхала. В Объединенных Эмиратах.

Он щедрый и заботливый сын. Я уж давно им не помогаю – теперь это выглядело бы нелепо, настолько он богаче меня. Думаю, жажда независимости и привела его к успеху. Входя с ежемесячным конвертом, я ощущал, как он топорщится. Достаточно равнодушный к стихам, в десятом классе он неожиданно зарифмовал свое раздражение: «Порядочные элементы исправно платят алименты». Слава богу, то был единственный опыт в жанре подобных ювенилий.

Я ограничиваюсь предположением, что наша Тамара осталась довольна. Южно-ориентальные прелести и североамериканский комфорт – такое сочетание радует. Он лениво кивает:

– Кому оно бледно?

Притронувшись своей рюмкой к моей, он сообщает, что пьет за пращура.

Это достойное проявление сыновнего чувства весьма утешительно. Я предлагаю ответный тост. Нечто в стиле почтенного Жуковского, обращающегося к юному Пушкину: от побежденного учителя победителю-ученику.

Сын принимает это как должное. Мы выпиваем раз и другой. Люди за угловым столом снова присматриваются ко мне.

– Что за народ? – бурчу я негромко.

Виктор бросает взгляд на соседей, короткий, но цепкий, и говорит:

– Народ грузовой, не сомневайся.

– Откуда ты знаешь? Пересекался?

– Нет, не случалось. Не мой формат. Просто продвинутых сразу видно. Да что тебе в них?

– Не люблю, когда пялятся.

– Пора и привыкнуть. Ладно, не парься.

Он спрашивает меня, чем я занят, чем озабочен. И я рассказываю. Про Пермского и Полторака. Про новую роль и дневник роли. Идею Ольги, на всякий случай, я приписываю Матвею. Прошло столько лет, а я начеку, чтоб лишний раз не назвать ее имени.

Виктор пожимает плечами.

– Могу понять, отчего ты нервничаешь. Идея достаточно фиговая. Зачем тебе это нужно?

– Не мне. Театру. И моему Главному.

– Послал бы своего Главнюка. Ты-то имеешь на это право. «Юпитер»… Что это за Юпитер, которого уже мало кто помнит.

Его слова меня задевают, хотя, кажется, должны бы порадовать. Чтобы свести концы с концами, я обвиняю его в нечуткости, – сомнения мешают в работе, не надо бы ему укреплять их. Но вслух я этого не говорю, лишь неуверенно замечаю:

– Ты ошибаешься. Помнят, и очень.

– Да. Выжившие из ума старики. Что у них есть еще в загашнике? Любовь Орлова, война, Юпитер. Два раза в год выходят с портретами. Но ведь они в театр не ходят.

– Ты тоже не ходишь.

– Если сыграешь его – приду. Но я ведь родственник как-никак. Мне интересен ты, а не он. Я сказал тебе, что его не помню. Можно точней: не хочу его помнить.

Я раздосадован и смущен. То же самое я говорил Пермскому, Ольге, Матвею. Не хо-чу. Нельзя играть, задыхаясь от ненависти. Есть прокламация, есть художество. Разные вещи. Но я ворчу:

– Память не может быть избирательной.

– Может. Это вопрос гигиены.

На сей раз предпочитаю смолчать. Этого еще не хватало – сцепиться с моим единственным сыном. Из-за кого?! И все же испытываю некое темное раздражение. Его природа мне непонятна. И это больше всего меня злит.

Чтоб снять напряженность, меняю тему. Виной всему постыдная слабость. Какое-то фирменное клеймо! Могу говорить лишь о себе. Донат Ворохов и его удачи. Донат Ворохов и его заботы. Черт знает что! Больше ни слова о драгоценном Донате Ворохове. Многозначительно улыбаюсь.

– Не грядут ли значительные события?

Моя игривая интонация не срабатывает.

– Какие именно? События у меня каждый день.

– Я – о другом, не о делах. Ты, часом, не думаешь ли о свадебке? Уж не забудь меня пригласить.

– Не только думаю. Я их играю. Но без свидетелей и гостей.

Где мальчик, пытавшийся не зареветь? Все защищаются в этом мире. Кто с большим, а кто с меньшим успехом. Виктору удалось возвести Великую Китайскую Стену. Во всяком случае, между нами.

Ну что ж, ты поставил меня на место. Произношу с подчеркнутой кротостью:

– Прости неуместное любопытство.

Смеется, но вполне благодушно:

– Да ладно – не бери себе в голову. Мажорики так быстро не женятся.

И озабоченно вздыхает:

– Кажется, тебя все же узнали.

Черт знает что. Я злюсь все больше.

– Сейчас нам пришлют бутылку вина, потом пригласят к себе за столик.

– Легко, – соглашается мой сын. – Придется нам завершать симпозиум.

Мы налегаем на белугу и разливаем остатки водки.

– Ну, будь здоров.

– И ты, отец.

На прощание я его обнимаю:

– Береги себя.

– И ты не грузись. Даже во имя искусства. Будь. Тебя подвезти?

– Нет, я пройдусь.

Он машет рукой, садится в машину. Я вспоминаю, что симпозиум по-нашему – разговор за едой. Закончен очередной симпозиум, и как всегда после встречи с сыном в душе моей – знакомая смута, всегдашний осадок и растерянность. Торопишься на свидание с отроком, находишь уверенного удальца с твердыми выпуклыми глазами. Пора бы смириться, ему я не нужен. Что у нас общего, кроме фамилии? Богатый мажорик и бедный Йорик. Противоестественный дуэт.

Но резче и острее всего испытываешь в эти минуты привычную неподконтрольную боль и разрушительную нежность. Стоило только нам проститься, и сразу же этот завоеватель вновь превращается в мальчишку, которого ты когда-то кинул. Ольга права: воображение – мое проклятье, вечная дыба.

Скорей бы зарыться в ее подмышку. Спаси меня. Как ты это делаешь, как ты это неизменно делаешь. Маешься, клянешь свою участь и все-таки всякий раз спасаешь и собираешь по частям. Два якоря только и есть в моей жизни. Ты и работа. Работа и ты.

Загрузка...