ИЗДАНИЕ КНИГИ – ЭТО МЕДЛЕННО, НО НЕ всегда. Самые захватывающие моменты – аукционные торги, переговоры о сделках, звонки от потенциальных редакторов, выбор издателя – все это головокружительный вихрь, но остальное подчас сводится к долгому разглядыванию своего телефона в ожидании новостей. Большинство книг пристраивается еще за два года до их фактического выхода. Мега-анонсы, которые предстают перед нами в Сети («Покупка прав!», «Экранизация!», «Покупка прав для ТВ-сериала!», «Номинация на премию!»), – это все известно за недели, а то и за месяцы до анонса. Шумиха – по большей части работа на публику.
«Последний фронт» выйдет не раньше, чем через год и три месяца после подписания контракта. А пока идет работа над книгой.
Письмо из издательства я получаю через два месяца после заключения сделки. Редактором в «Эдем» мне ставят Даниэлу Вудхаус, обстоятельную особу с сильным голосом и быстрой речью, сумевшую одновременно и насторожить, и заинтриговать меня во время нашего первого разговора по телефону. Мне вспомнилось, как в прошлом году на конференции разразился скандал: она назвала свою оппонентку «жалкой» в споре о том, что в книгоиздании остался сексизм, который мешает женщинам, после чего в Сети на нее навесили ярлык мизогинички и потребовали публичных извинений, если не отставки. Даниэла не сделала ни того, ни другого. Судя по всему, на ее карьере это никак не сказалось. За прошлый год она опубликовала три бестселлера: роман о тайной жизни кровожадных и озабоченных домохозяек, триллер о пианистке, пошедшей на сделку с дьяволом в обмен на блестящую карьеру, а также мемуары лесбиянки, которая занималась разведением пчел.
Прежде чем подписать контракт, я некоторое время колебалась. «Эдем Пресс» – независимое издательство, не входящее в большую пятерку, которую составляют «ХарперКоллинз», «Ашетт», «Пингвин», «Саймон энд Шустер» и «Макмиллан». Но Бретт убедил меня, что быть крупной рыбой в мелком пруду не самого большого издательства не так уж плохо; я получу всю ту заботу и внимание, которых я никогда не видела от своих первых издателей. И правда, в отличие от Гаррета, Даниэла со мной нянчится: на все мои письма отвечает в тот же день, нередко в течение часа, и всегда подробно и по существу. Она заставляет меня чувствовать свою значимость. И когда она говорит, что моя книга станет хитом, я знаю, она верит в это.
Редакторский стиль Даниэлы мне тоже импонирует. Большинство изменений, которые она просит внести, звучат как простые уточнения: «*А наша аудитория поймет, что это за фраза? *Не лучше ли отодвинуть этот флешбэк, ведь мы еще не встретились с персонажем. *Этот диалог очень яркий, но как он продвигает повествование?» Честно говоря, я испытываю облегчение. Наконец-то хоть кто-то упрекает Афину за намеренно перегруженные предложения и обилие культурных аллюзий. Афине нравится заставлять свою аудиторию «доходить до всего самостоятельно». Насчет культурных контекстов она писала, что не видит необходимости «приближать текст к читателю, когда у читателя есть Гугл и он вполне способен сам приблизиться к тексту». Она вставляла целые фразы на китайском без перевода. (На ее пишущей машинке нет клавиш с иероглифами, поэтому она оставляла пробелы и вписывала их от руки. Я часами возилась с распознаванием текста через интернет, но даже после этого часть фраз пришлось вычеркнуть.) Она называет членов семьи по-китайски, так что остается лишь гадать, является ли тот или иной персонаж, скажем, дядей или троюродным братом (на сегодняшний день я прочла уже десятки пособий о китайских терминах родства – бессмыслица полная).
Это относится ко всем ее романам. Поклонники Афины нахваливают такую тактику как блестящую и аутентичную – необходимое вмешательство писательницы из диаспоры в борьбу с «белизной» английского языка. Но это вредит тексту. Он становится раздражающе недоступным. По моему мнению, все это способствует тому, что Афина и ее читатели чувствуют себя умнее, чем есть на самом деле.
«Витиеватый и высоколобый» – вот бренд Афины. «Коммерческий, для широкого круга, но изысканно-литературный» – так я хочу обозначить свою работу.
Самое сложное – это уследить за всеми персонажами. Чтобы как-то нивелировать путаницу, мы меняем почти дюжину имен. У двух разных персонажей фамилия Чжан, у четырех – Ли. Афина их различает, давая разные имена, которые использует лишь изредка, а есть еще другие – по-видимому, прозвища (А Гэн, А Чжу; если только «А» не фамилия и я ничего не путаю). Или вот взять Да Лю и Сяо Лю – это реально ставит в тупик: я считала, что Лю – это фамилия; тогда откуда здесь взялись Да и Сяо? Почему женские персонажи тоже во множестве носят имя Сяо? А если это фамилии, возможно ли, что все они родственники? Это что, роман об инцесте? Наиболее простое решение – дать всем разные прозвища, и я часами просматриваю страницы по истории Китая и сайты с детскими именами, подыскивая культурно приемлемые.
Мы вырезаем тысячи слов ненужной предыстории. В своих книгах Афина тяготеет к ризоматике[9]: может возвращаться на два десятка лет назад, чтобы исследовать детство персонажа; витает среди пейзажей китайской глубинки на протяжении пространных, не связанных между собою глав; вводит персонажей, подчас не имеющих четкого отношения к сюжету, а затем до конца романа о них забывает. Понятно, что так она пытается придавать своим персонажам фактурности, показывая, откуда они пришли и что их окружает, но явно перебарщивает. Все это отвлекает от основного сюжета. Чтение должно быть приятным, а не нудным.
Язык мы смягчаем. Убираем всякие «узкоглазые» и «желтопузые». «Наверное, ты хотела добиться усиления эффекта, – пишет в комментах Даниэла, – но в наши дни в таком дискриминирующем языке нет необходимости. Зачем провоцировать читателя?»
Смягчаем и некоторых белых персонажей. Не сказать чтобы радикально. Оригинальный текст Афины до неприличия предвзят; французские и британские солдаты здесь просто карикатурные расисты. Я понимаю, этим она пытается подчеркнуть дискриминацию внутри Союзного фронта, но некоторые сцены настолько шаблонны, что кажутся недостоверными. Читатель просто теряет связь с повествованием. И вот мы заменяем одного из белых нападающих персонажем-китайцем, а одного из самых заметных китайских рабочих – сочувствующим белым фермером. Это добавляет тексту сложности, гуманизма, что Афина из-за чрезмерной близости к проекту могла проглядеть.
В первоначальном варианте несколько рабочих доведены до самоубийства жестоким обращением со стороны британцев, при этом один вешается в капитанском блиндаже. Капитан, обнаружив тело, через переводчика говорит остальным рабочим, чтобы вешались у себя в землянках, если необходимо: «Нечего загаживать наши!» Вся эта сцена, по-видимому, взята непосредственно из архивных источников – в рукописи Афины есть пометка на полях: «ВЫНЕСТИ В СНОСКУ, ЧТО ЭТО НЕ ОТСЕБЯТИНА. БРРР!»
Сцена, безусловно, мощная; читая ее в первый раз, я ощутила приступ ужаса. Однако Даниэла считает, что это чересчур. «Понятно, что они неотесанные солдафоны, но совсем уж чернуха, – комментирует она. – Уберем, чтоб не сбивать темп?»
Самое крупное изменение, которое мы вносим, относится к последней трети книги.
«Здесь сюжет явно буксует, – пишет Даниэла. – Нужен ли нам этот контекст про Версальский договор? Кажется неуместным: мы же не на китайской геополитике фокусируемся?»
Конец черновика у Афины невыносимо ханжеский. Здесь увлекательные личные истории остаются позади, а на голову читателю высыпается ворох фактов о том, как китайские рабочие оказываются обездолены и забыты. Погибших в бою китайцев запрещено было хоронить рядом с европейскими солдатами. Прав на военные награды они не имели, потому что официально в боевых действиях не участвовали. Но более всего Афину возмущало то, что китайское правительство по итогам войны оказалось бессовестно обмануто: согласно Версальскому договору территория Шаньдуна отошла от Германии к Японии.
Но кому все это интересно? Трудно сопереживать извивам сюжета в отсутствие главного героя. Последние сорок страниц книги больше напоминают архивный документ, чем захватывающую повесть военных лет. Финал выглядит несуразно, как студенческий курсовик, случайно прилепленный в конце. Но что поделать, у Афины всегда была дидактическая жилка.
Даниэла хочет, чтобы я вообще все это вырезала.
«Давай закончим книгу сценой с А Гэном, который плывет домой, – предлагает она. – А что: сильный финальный образ, к тому же несущий в себе отсылку к предыдущей сцене погребения. Остальное можно дать в послесловии, ну или в эссе, которое можно опубликовать ближе к выходу книги. Или, скажем, добавить в издание в мягкой обложке для книжных клубов».
Мне эта идея кажется блестящей. Я вношу правки. А затем, вишенкой на торте, просто добавляю после сцены с А Гэном короткий эпилог: одну строку из письма, которое один из рабочих написал в 1918 году кайзеру Вильгельму, моля о мире во всем мире: «Я чувствую: Небеса желают, чтобы все человечество жило как одна семья».
«Супер! – пишет Даниэла в ответ на мой поворот. – С тобой так удивительно легко работать. Знала бы ты, насколько авторы бывают нетерпимы к убийству своих творений!» Я сияю. Мне хочется нравиться своему редактору. Хочется, чтобы она думала, что со мной легко работать; что я не упрямая дива, что я способна вносить любые изменения, о которых она просит. Это повысит и вероятность того, что она согласится работать со мной в будущем. Дело здесь не только в склонении перед авторитетом. Я действительно думаю, что книгу мы сделали лучше, доступнее, упорядоченней. Первоначальный вариант заставлял ощущать себя недалекой, иногда отчужденной и разочарованной всей этой назидательной праведностью. Здесь угадывались все те черты Афины, которые раздражали больше всего. Новая же версия – это воистину универсальная история, где каждый может найти себя.
За четыре месяца мы вычитываем проект трижды. К концу я уже настолько с ним осваиваюсь, что не могу сказать, где заканчивается Афина и начинаюсь я или какие слова кому принадлежат. Я провела исследование: прочла десяток книг по азиатской расовой политике и истории китайского труда на фронте. Зависала над каждым словом, каждым предложением и абзацем так часто, что заучила их наизусть; черт возьми, я, вероятно, перечитала этот роман большее количество раз, чем сама Афина.
Весь этот опыт учит меня одному: писать я могу. Некоторые из любимых отрывков Даниэлы я написала целиком. Например, есть пассаж, где бедная французская семья ошибочно обвиняет группу китайских рабочих в краже ста франков. Рабочие, исполненные решимости произвести хорошее впечатление, собирают эти двести франков и дарят их семье, хотя и знают о своей абсолютной невиновности. В черновике Афины есть лишь краткое упоминание о незаслуженном обвинении, однако моя версия превращает его в трогательную иллюстрацию китайской честности и добродетели.
Мои уверенность и задор, почти пропавшие после ужасного дебютного опыта, стремительно возвращаются. Я великолепно владею словом. Литературу я изучаю почти уже десять лет и знаю, из чего складывается ясное, емкое предложение; знаю, как структурировать историю так, чтобы читатель оставался прикованным к ней на протяжении всего повествования. Я годами трудилась, чтобы постичь свое ремесло. Возможно, исходная идея этого романа принадлежала не мне, но я спасла его, высвободила алмаз из его нешлифованной оболочки.
Штука в том, что никому невдомек, сколь многое я вложила в эту книгу. Но если когда-нибудь станет известно, что первый черновик принадлежит Афине, весь мир посмотрит на проделанную мной работу, на все те прекрасные предложения, которые создала я, и единственное, что при этом увидит, – это Афина Лю.
Хотя никто ни о чем не узнает, ведь так?
ЛУЧШИЙ СПОСОБ СКРЫТЬ ЛОЖЬ – ЭТО БЫТЬ НА виду.
И я закладываю фундамент задолго до выхода романа; до того, как рецензентам и книжным блогерам отправляются ранние версии. Я никогда не делала секрета из своих отношений с Афиной; сейчас я в этом еще менее деликатна. Тем более что в настоящее время я наиболее известна как человек, который был рядом с ней в момент ее смерти.
Я обыгрываю нашу дружбу. В каждом интервью упоминаю имя Афины. Скорбь по поводу ее утраты становится краеугольным камнем истории моего восхождения. Ладно, детали я, быть может, слегка преувеличиваю. Встречи раз в три месяца становятся встречами раз в месяц, а затем и раз в неделю. У меня на телефоне хранятся только два наших селфи, которыми я никогда не собиралась делиться, потому что ненавижу, как я смотрюсь рядом с ней; тем не менее я выкладываю их в Инстаграме* в черно-белом фильтре и с трогательным стихом. Я читала все ее работы, а она – мои. Нередко мы обменивались идеями. В ней я черпала свое величайшее вдохновение, а ее отзывы о моих черновиках были опорой для моего писательского роста. Это то, что я говорю на публику.
Понятно, что чем ближе мы кажемся, тем менее загадочным будет казаться сходство с ее работой. Отпечатки пальцев Афины в этом проекте повсюду. Я их не стираю. Просто даю альтернативное объяснение тому, откуда они там.
– Мой дебютный роман не взлетел, и мне было очень трудно творить дальше, – рассказываю я «Бук Райот». – Я даже не знала, стоит ли мне продолжать. Именно Афина убедила меня дать рукописи еще один шанс. Она же помогала и во всех моих исследованиях – занималась поиском в китайских первоисточниках, помогала находить тексты в Библиотеке Конгресса.
Это не ложь. Клянусь, все было куда нормальнее, чем кажется. Просто некоторое приукрашивание, придающее картине нужный оттенок, чтобы у затаившейся толпы возмущенных в соцсетях не возникло неверного представления. Кроме того, поезд от станции уже отошел, и признание вины теперь поставило бы под угрозу книгу, а я обойтись так с наследием Афины не могу.
Никто ничего не подозревает. Здесь отчужденность Афины мне на руку. Судя по всем панегирикам в Твиттере, которые я прочла после ее похорон, у нее были и другие друзья, но все разбросаны по разным странам и континентам. В Вашингтоне у нее не было никого. Никого, кто мог бы опровергнуть мой рассказ о наших отношениях. И, кажется, весь мир готов поверить, что я была лучшей подругой Афины Лю. И кто знает – может, так оно и было.
Да, звучит запредельно цинично, но факт нашей дружбы отразится на любых будущих недоброжелателях самым серьезным образом. Тот, кто посмеет критиковать меня за подражание работам Афины, получается, преследует подругу, которая все еще в трауре. А это выставит его чудовищем.
Афина, мертвая муза. И я, скорбящая подруга, преследуемая ее духом, неспособная и строки написать без того, чтобы в памяти не ожил ее голос.
Ну что? Кто-то еще сомневается, что я хорошая рассказчица?
На ежегодном семинаре Общества американских писателей азиатского происхождения, где Афина провела одно лето как слушатель, а три – как приглашенный преподаватель, я учредила стипендию имени Афины Лю.
Пегги Чан, управляющая, сперва отвечала мне озадаченно и с подозрением, но сменила тон, когда поняла, что я предлагаю деньги. С тех пор она ретвитит все новости о моей книге, и лента полна твитами «ПОЗДРАВЛЯЮ!» и «НЕ МОГУ ДОЖДАТЬСЯ, ЧТОБЫ ПРОЧИТАТЬ!!! #ДжуниВперед!».
ТЕМ ВРЕМЕНЕМ Я ПРОЯВЛЯЮ ОСМОТРИТЕЛЬНОСТЬ.
То есть занимаюсь исследованиями. Я перечла все до единого источники, которые в своем черновике приводила Афина, и уже сама стала экспертом по истории Китайского трудового корпуса. Я даже пытаюсь самостоятельно выучить китайский, но, вопреки стараниям, все иероглифы для меня – просто черточки, а тона кажутся изощренным розыгрышем, поэтому я сдаюсь. (Впрочем, здесь все в порядке: я нахожу старое интервью, в котором Афина признается, что и сама говорит по-китайски не очень, ну а если читать первоисточники не могла даже Афина Лю, то почему должна я?)
Я настраиваю Гугл Алертс – мое имя, имя Афины и оба вместе. Результаты поиска выявляют в основном пресс-релизы, в которых не сообщается ничего нового: пересуды насчет соглашения с издательством, упоминания о работах Афины и иногда о том, как ее творчество сказалось на моем. Кто-то пишет длинную и вдумчивую статью об истории литературных дружб, и я с щекотливым трепетом узнаю, что нас с Афиной сравнивают с Толкином и Льюисом, Бронте и Гаскелл.
Несколько недель мне кажется, что все в порядке. Никто не задается вопросами о том, как я нашла исходный материал. Кажется, никто даже не знает, над чем работала Афина.
И вот однажды я вижу заголовок из «Йель Дэйли Ньюс», от которого у меня сводит живот.
«Йельский университет получит черновики Афины Лю», – говорится в нем. Далее вступительный абзац: «Блокноты покойной писательницы Афины Лю, выпускницы Йельского университета, скоро станут частью литературного архива Марлина в Мемориальной библиотеке Стерлинга. Черновики передала библиотеке мать писательницы, Патриция Лю, которая выразила признательность за то, что блокноты дочери будут храниться в ее альма-матер…»
«Черт. Черт, черт, черт!»
Все свои наброски Афина делала в тех молескинах. Об этом процессе она даже рассказывала публично. «Пока я ищу идеи и фактуру, я пишу от руки, – говорила она. – Это помогает мне лучше осмысливать, прощупывать темы и взаимосвязи. Думаю, это потому, что процесс письма помогает мне замедлиться, присмотреться к каждому слову, которое я записываю. Затем, когда я заполняю таким образом шесть или семь блокнотов, я сажусь за пишущую машинку и тогда начинаю создавать свой черновик».
Не знаю, почему мне тогда не пришло в голову захватить с собой еще и блокноты. Они ведь были прямо там, на столе – я точно видела три, два из которых лежали открытые рядом с рукописью. Хотя той ночью я была в панике. Решила, наверное, что их уберут на хранение вместе с остальными ее вещами.
Но чтобы в публичный архив? Вот же блин. Первый, кто захочет написать про нее статью, – а таких наберется немало, – сразу увидит заметки для «Последнего фронта». Там наверняка есть все подробности. Это выдаст меня с головой. Все выплывет наружу.
Времени рассусоливать нет, нужно все продумать до мелочей. Пресечь в зародыше.
Сердце бешено колотится, когда я тянусь за телефоном и набираю мать Афины.
МИССИС ЛЮ ПРОСТО ВЕЛИКОЛЕПНА. ВЕРНО ГОВОРЯТ: азиатские женщины не стареют. Ей сейчас, должно быть, ближе к шестидесяти, но на вид не больше тридцати. В изысканной миниатюрности и заостренных скулах угадывается образ той хрупкой красавицы, в которую с возрастом превратилась бы Афина. На похоронах лицо миссис Лю было таким опухшим от слез, что я не различила, насколько оно выразительно; а теперь, вблизи, она так похожа на свою дочь, что это сбивает с толку.
– Джуни, очень вам рада. Проходите.
На пороге она меня обнимает. От нее пахнет сухими цветами.
Я сажусь за кухонный стол, а она наливает и ставит передо мной чашку горячего, очень ароматного чая, после чего усаживается сама. Тонкие пальцы обхватывают чашку.
– Вы, наверное, пришли поговорить о вещах Афины?
От такой прямолинейности мелькает тревожная мысль, не раскусила ли она меня. Оказывается, это совсем не та теплая, гостеприимная женщина, которую я видела на похоронах. Но тут я замечаю усталые складки возле губ, тени под глазами и понимаю, что она всего лишь пытается пережить этот день.
У меня заготовлен целый арсенал светских тем: об Афине, о нашей с ней альма-матер, размышления о горе и о том, как трудно превозмогать каждую минуту каждого дня, когда одна из твоих жизненных опор рушится в одночасье. Я знаю, что такое потеря. И знаю, как разговаривать о ней с людьми.
Вместо этого я сразу перехожу к делу:
– Я тут читала, вы собираетесь передать блокноты Афины в архив Марлина?
– Да. Вы не считаете это правильным?
– Нет-нет, миссис Лю! Я вовсе не про это, а просто… Вы не могли бы рассказать, как вы пришли к такому решению? – Мои щеки пылают, я не могу выдерживать ее пристального взгляда и опускаю глаза. – Если вы, конечно же, сами не против об этом поговорить. Я знаю, что все это… Об этом невозможно говорить вот так, в открытую: я понимаю, мы не настолько близко знакомы…
– Примерно месяц назад я получила письмо от старшего библиотекаря, – отвечает мне миссис Лю. – Марджори Чи. Очень милая девушка. Мы разговаривали по телефону, и мне показалось, что она очень хорошо знает творчество Афины.
Она вздыхает, отпивая чай. Отчего-то я думаю о том, насколько хорош ее английский. Акцент почти неразличим, а словарный запас богат, структуры предложений сложны и разнообразны. Афина всегда особо подчеркивала, что ее родители эмигрировали в Штаты, не зная ни слова по-английски, однако английский миссис Лю, по-моему, звучит безупречно.
– Я, признаться, не очень во всем этом разбираюсь. Но мне показалось, что публичный архив – это хороший способ сохранить память об Афине. Вы знаете, она была такой яркой, ее разум работал таким невероятным образом… Я уверена, некоторым литературоведам было бы интересно провести исследование. Афина бы это одобрила. Она всегда была в восторге, когда о ее работе отзывались ученые; для нее это было намного ценнее, чем… обожание масс. Ее слова. Тем более я-то с ними ничего не собиралась делать.
Она кивает в угол. Я смотрю туда, и у меня перехватывает дыхание. Блокноты там, небрежно сложенные в большой картонный ящик, а рядом пакет риса и что-то вроде арбуза без полосок.
Меня захлестывают фантазии одна безумнее другой. Сейчас вот схватить этот ящик и дать деру; когда миссис Лю спохватится, я уже буду в квартале отсюда. Или облить все это маслом и поджечь, когда она отлучится; никто ничего не поймет.
– Вы не смотрели, что в них? – осторожно интересуюсь я.
Миссис Лю снова вздыхает:
– Нет. Я об этом думала, но… Все это очень больно. Даже при жизни Афины мне было трудно читать ее книги. Она так много почерпнула из своего детства; из историй, которые мы с отцом рассказывали ей, из… из всего нашего прошлого. Прошлого нашей семьи. Первый ее роман я прочла и именно тогда поняла, как трудно читать о таком прошлом с другой точки зрения. – Голос миссис Лю подрагивает. Она прикладывает руку к груди. – Я тогда невольно задумалась, а не лучше ли было нам промолчать, уберечь ее от всей этой боли?
– Я понимаю. Мои родные относятся к моей работе точно так же.
– В самом деле?
Конечно, нет; я лгу. Непонятно даже, что заставило меня это брякнуть. Моим родителям было наплевать на то, что я пишу. Дед ворчал насчет нужды оплачивать стоимость моего бессмысленного диплома по английскому все четыре года, что я училась в Йеле, а мать до сих пор раз в месяц звонит с вопросом, не надумала ли я заняться чем-то более серьезным и денежным – например, стать юристом или заняться консалтингом. Рори, та хотя бы прочла мой дебютный роман, хотя совсем не поняла его (задала в конце вопрос, почему сестры были такими противными, чем поставила меня в тупик: я-то думала, до нее дошло, что сестры – это мы).
Но миссис Лю сейчас нужен сочувствующий собеседник. Ей хочется слышать правильные слова. Что ж, это я умею.
– Они чувствуют свою чрезмерную близость к теме, – говорю я. – В своих романах я тоже многое беру из собственной жизни.
Это правда; мой дебютный роман был почти автобиографичным.
– У меня у самой детство было не сказать чтобы гладким, так что им тяжело… Я имею в виду, они не любят, когда им напоминают об их ошибках. Им не нравится смотреть на вещи моими глазами.
Миссис Лю энергично кивает.
– Я могу это понять.
Я понимаю, как надо продолжить разговор. Это настолько очевидно, что кажется даже слишком простым.
– Отчасти поэтому я и хотела прийти к вам сегодня поговорить. – Я делаю вдох. – Буду честна, миссис Лю. Мне кажется, что выставлять блокноты Афины на всеобщее обозрение – не очень хорошая идея.
Миссис Лю хмурится.
– Почему же?
– Я не знаю, насколько близко вы знакомы с творческим процессом вашей дочери…
– Да почти никак, – признается она. – Очень слабо. Она терпеть не могла говорить о работе, пока та не была закончена. Становилась такой ершистой, стоило мне только затронуть эту тему.
– Вот-вот, в этом все и дело, – поддакиваю я. – Афина очень оберегала свои истории, пока собирала их воедино. Они произрастают на такой болезненной почве – мы однажды говорили с ней об этом; она рассказывала, что будто ищет в прошлом шрамы и вскрывает их, чтобы те вновь закровоточили.
Настолько интимно мы с ней о писательстве не говорили никогда; насчет «вскрытия шрамов» я прочла в одном из интервью. Но это правда: именно так Афина отзывалась о своих незавершенных работах.
– Эту боль она не могла показать никому, пока не облечет ее в идеальную форму, пока не обретет полный контроль над повествованием. Пока не появится та отшлифованная версия, которая устроит ее. Но эти блокноты – ее исходные мысли, необработанные и не отстоявшиеся. И нельзя вот так просто… Не знаю, мне кажется, что передача их в архив – это неправильно. Все равно что выставить на обозрение ее труп.
Может, я слегка перегибаю с этой образностью. Но это работает.
– Боже мой. – Миссис Лю подносит руку ко рту. – Боже мой, поверить не могу…
– Разумеется, все зависит от вас, – спешно заверяю я. – Это только ваше право – поступать с ними как вам заблагорассудится. Просто, как подруга Афины, я чувствую себя обязанной вам это сказать. Мне кажется, Афина не хотела бы этого.
– Понимаю. – Глаза миссис Лю покраснели и полны слез. – Спасибо вам, Джун. Я даже не думала… – На секунду она замолкает, уставясь в свою чашку. А затем, сморгнув слезы, поднимает взгляд на меня: – Тогда, может, они нужны вам?
Я вздрагиваю:
– Мне?
– Мне больно, когда они рядом. – Она как-то вся оседает. – А поскольку вы так хорошо ее знали… – Она качает головой. – О боже, что я такое говорю? Так навязываться… Не надо, забудьте об этом.
– Да нет, что вы! Просто…
Может, сказать ей «да»? И полный контроль над записями Афины по «Последнему фронту» и бог весть чему еще будет у меня. Идеи будущих романов… Может, даже полные черновики…
Нет, лучше не жадничать. Того, что нужно, я уже добилась. Но еще немного, и я рискую оставить след. Миссис Лю будет осмотрительна, но что, если «Йель Дэйли Ньюс», пусть и без злого умысла, озвучит, что все эти блокноты теперь принадлежат мне?
Я же не собираюсь строить всю свою карьеру на переделывании работ Афины. «Последний фронт» – это особая, счастливая случайность; слияние двух разноплановых гениев. А любые работы, которые я буду создавать впредь, – это уже мои собственные. Искушения мне не нужно.
– Я не могу, – с мягким участием говорю я. – Мне тоже будет не по себе. Может, их лучше оставить в семье?
Чего бы мне хотелось, так это чтобы она их сожгла, а пепел развеяла вместе с прахом Афины, чтобы никто, ни один любопытный родич через десятилетия не мог сунуть в них нос с целью вытащить то, что следует оставить в покое. Только нужно заставить ее думать, что эта идея исходит от нее самой.
– Больше никого нет, – снова качает головой миссис Лю. – После того как ее отец вернулся в Китай, мы с Афиной остались вдвоем. – Она шмыгает носом. – Потому я и пошла навстречу сотрудникам Марлина. Вы ведь понимаете: они, по крайней мере, избавили бы меня от этого.
– Я бы просто не стала доверять публичному архиву, – говорю я. – Неизвестно ведь еще, что они там обнаружат.
Глаза миссис Лю испуганно расширяются. Внезапно ее черты пронизывает тревожность; любопытно узнать, о чем она думает, но понятно, что лучше не совать нос в чужие дела. То, за чем я пришла, я уже получила. Пускай остальное доделывает ее воображение.
– Боже мой, – повторяет она. – Поверить невозможно…
Мне становится не по себе. Ей так плохо. Боже, что я делаю? Внезапно единственное, чего я хочу, – это убраться отсюда. Черт с ними, с этими блокнотами! Хрень какая. Поверить не могу, что мне хватило наглости явиться сюда.
– Миссис Лю, я ни в коем случае не хотела на вас давить…
– Перестаньте. – Она со стуком ставит свою чашку на стол. – Да, вы правы. Выставлять душу моей дочери напоказ я не стану.
С осторожным выдохом я наблюдаю за ней. Неужели я одержала верх? Настолько просто?
– Если вам самой…
– Мне самой так хочется. – Она смотрит на меня чуть ли не с вызовом, словно я пытаюсь ее от этого отговорить. – Эти блокноты не увидит никто. Ни-кто.
Я сижу у миссис Лю еще с полчаса, болтая о том о сем. Рассказываю, как у меня шли дела после похорон. А еще о «Последнем фронте» и о том, как Афина вдохновила меня на работу и что она наверняка гордилась бы тем, что я написала. Видно, что миссис Лю это неинтересно – по рассеянности; по тому, как она трижды спрашивает, не хочу ли я еще чаю, хотя я уже сказала «нет», и видно, как она мучительно хочет остаться одна, но слишком вежлива, чтобы просить меня уйти.
Когда я наконец встаю, она смотрит на коробки и явно боится того, что может лежать внутри.
СЛЕДУЮЩИЕ НЕСКОЛЬКО НЕДЕЛЬ Я СЛЕЖУ ЗА САЙТОМ архива Марлина: нет ли там обновлений насчет коллекции Афины Лю. Пока ничего нет.
Приходит и уходит тридцатое января (именно в этот день блокноты должны были стать достоянием общественности). И вот при очередном просмотре сайта «Йель Дэйли Ньюс» я обнаруживаю, что анонс был попросту удален, а ссылка на него не работает, как будто этой истории никогда не существовало.