«Старайся быть, а не казаться».
Он шел, как Цезарь на параде,
В излишне пафосном наряде.
В глаза бросались ярлыки.
«Armani», «Dolce and Gabbana».
А украшением руки
«Rado» служили от Резвана.
Провинциалы – чудаки!
На шее цепь семнадцать грамм.
Почти что светятся ботинки.
Пижон из сумрачной глубинки
Герой романа – Ярый Жан.
Его нехитрый капитал
Карман французский помещал.
Он рисковал, но верил в чудо,
Что разберется, как всегда,
Что в клубе съеденные блюда
Оплатят девушки, тогда,
Как скажет радостная Люда,
Настанет час его расплаты.
За этим дело не стоит —
Он этим делом знаменит,
Уж он окупит их затраты.
Ах, если бы тогда он знал,
Куда по глупости попал!
Какие плавают акулы
В московской клубной суете.
Худые руки, шпильки, скулы.
В едва прикрытой наготе
В прожилках их мускулатуры
Мы не увидим больше ножки,
Которые воспел поэт.
Есть ноги, только ножек нет.
Нет дам, есть ветреные «крошки».
Спешат на клубный фейсконтроль.
Претензий – много, мозга – ноль.
«Как очередь за молоком, —
Подумал Жан. – Куда деваться?
И как пройти теперь? Дурдом!
Не на вокзал же возвращаться?»
И чувствуя себя шутом,
Звонит: «Але, послушай, Катя.
Я подошел, но здесь народ
Стоит и очереди ждет».
«Пришёл, иду, ты очень кстати».
Ответив, тут же выбегает,
Из двери клуба, обнимает
Охранника, шепча на ухо.
Тот к Жану устремляет взгляд.
А взгляд почти как оплеуха.
Охранник оказался рад,
Свое почесывая брюхо,
Что Жан их посетил сегодня.
На зависть низменной толпы.
Его, уж гордого, стопы,
Несут ко входу в преисподню.
Читатель мой, вы были там?
Его уж нет, поверь словам.
Доверься взгляду песни этой.
Да! Интерьер неотразим!
Блистая в переливах света,
Открыты были перед ним,
Как неизвестная планета,
Ворота Рая. Наблюдают
Со стен Адам, трехглавый лев,
Плоды висят на ветках древ.
Живые голуби порхают.
Единорога умный лик
В лучах прожектора возник.
Повсюду дивная лепнина,
Мозаика и блеск зеркал.
Слегка застенчивая мина
Скрывала демона оскал,
Что развалился у камина
И наблюдает за вкушеньем
Напитков огненных на баре.
А вот в полупрозрачном шаре
Нагая девушка в движенье.
Да, все вокруг пленяло взгляд.
И мощный звуковой заряд
Сбивает ритм природный сердца,
Бросая в кровь адреналин.
Снесен волною клубных терций,
В небытие уходит сплин.
И танцы добавляют перца.
О боже, как они танцуют!
Их золоченые тела,
Почти раздеты догола!
Движеньем четким такт рисуют.
Грудь позолотою блестит
И взгляды томные манит!
На сцене сказочный балет
В обличии с другой планеты.
Obernik Sam поет куплет.
А с потолка на все на это,
На фоне пламенных комет,
Слетает золотистый дождь.
Столпы огня и клубы дыма.
Жан видел рай, я – мерзость Рима.
Он – сказку, а по мне – так ложь.
Я описал его, как мог,
Поставив сладкое в итог.
А сладкое в коротких платьях
Десятками снует вокруг.
Готова к сладостным объятьям
Орда девиц. Смотри, лес рук!
Они, как вечное проклятье,
Они, с прямыми волосами —
Шаблон. Соблазн. Червивый плод.
Но, черт возьми, он их зовет!
И в плод вонзается зубами.
Диван, блаженство и вино.
Как голливудское кино.
Как сказка, что вдруг стала явью.
Скажи, позорная звезда,
Прикрытая ночной вуалью,
Томила Жана ты, когда
С небес загадочной печалью
В мечтах своих, ладонью страстной
Он брал тебя, как дар небес,
Ты полагала, юный Крез[22]
Минует участи несчастной?
Нет, заболеет иль умрет.
Но ты ж вела его вперед[23].
И где он? В спальне у Иуды.
Закусывает, виски пьет.
Несут изысканные блюда.
А утром он увидит счет…
Но веселится он покуда…
Сидит и, как султан в гареме,
Танцует радостно мой друг
В объятиях своих подруг —
Любовь на публику в эдеме!
Да, он лишь мог о том мечтать,
Что будет пить и танцевать.
В тени воссозданного Храма[24],
Под звон колоколов Кремля
Провинциал, лишившись срама,
Балдел, создателя хваля.
Грех соблазненного Адама
И страсть его несут вперед,
Давая силы двигать горы.
Маня в чарующий полет…
В края Содома и Гоморры.
Но предложенье «до кровати»
Сестренкам было так некстати.
Они хотели танцевать.
И, подчиняясь женской воле,
Продолжил такты отбивать
В своей VIP-ложе и танцполе.
Он обожает танцевать.
Да, танцу конкурентов нет!
Будь то мазурка или вальсы,
Хоть R&B, хоть ритмы сальсы —
Вы не заметите рассвет.
Общаясь языками тела,
Обычно никакого дела
До трезвых мыслей. Эйфория.
Но скоро близится конец —
Сойдет с ума – шизофрения.
А вот и первенец-гонец:
К утру начнется аритмия.
– Жан, мы пойдем попудрим носик,
Ты посиди чуток один.
Когда вернемся, пошалим!
Мы там, в уборной, если спросят.
Жан – бестолковый выпивоха,
Остался и не ждал подвоха.
Он верил в искренность девчонок.
Он верил в статусность Москвы.
Он верил, верил, как ребенок:
Они вернутся! Но увы!..
Расчет был прост, но очень тонок.
Прошли какие-то минуты,
Официант приносит счет.
Жан улыбается, берет,
Открыл, увидел сумму… «Круто!»
Как лес, над ним стоит охрана.
А жертва своего ж обмана
Сидит и рыскает глазами,
Надеясь, что они придут,
Спасут и добрыми руками
По счету деньги принесут.
Дурак! Но это между нами.
И вдруг увидел он: глаза,
Знакомые ему до боли,
Презревшие его, как пса,
Смотрели из своей юдоли…
Она была весь вечер рядом,
Сидела и дышала ядом.
Забыв компанию свою,
Уже изрядно выпив виски,
Смотрела, как его в Раю
Дурят и что развязка близко,
Что он на самом на краю.
Ах, как Анастасия зла!
Хотя прекрасно понимала:
Она его не покупала.
Но ревновала, как могла.
Друзья ее не понимали.
Как так: в «Раю» сидеть в печали?
И призывают танцевать.
Она ни в чем не виновата
Она грустит, но всем плевать,
Что Настя под крылом Эрато[25]
С собой не в силах совладать.
Невластна не смотреть туда,
Где Жана дешево кидали,
Где руки мальчика дрожали,
Охранник подошел когда.
Она могла легко вмешаться,
Легко по счету рассчитаться
И запросто замять вопрос.
И все ж сильней была обида.
Со лба откинув прядь волос,
Решила юная Киприда[26]:
Нет, ты моих не стоишь слез.
Попал, ну, значит, поделом.
В конце концов, он был не с нею.
Я ж так, читатель, разумею:
Кто хочет денег, бьет челом.
Но Жан боялся. Не отказа,
Не слов мерзавец иль зараза
И не того, что пропадет.
Он дурою считал Настасью
И был уверен: «Не поймет».
Вот так нередко в одночасье
Людей неверный вывод ждет.
Не разумом – гордыней судим,
Забыв про заповедь творца.
Судом своим, судом глупца [27]
И сами впредь судимы будем.
Он вышел прочь, тая обиду,
И все ж, не подавая виду.
Низами заложило уши.
Осадок гадкий, пустота.
Две накурившиеся туши
Ныряли в речку у моста.
Девицы, продавая душу,
Беспечно прыгали в машины,
Где дерзкий доблестный Кавказ
Уговорит девиц на раз.
Не то что русские мужчины.
Он так устал, хотел домой.
Но он не дома, бог ты мой.
Попал, да как, на всю катушку.
Жить негде, пьяный, денег ноль.
Ему бы мягкую подушку.
Сам виноват, ну что ж, изволь,
Найди себе еще подружку.
Не убежать ему домой,
Без денег вариантов мало.
По набережной брел устало
И был Москве совсем чужой.
Дождь. Показался шпиль вокзала.
Шел час – ни много и ни мало.
Забрал из камеры пожитки.
Уселся в пассажирский зал.
Его, промокшего до нитки,
Печальный утренний вокзал
Спокойно принял, за ошибки,
Как мама в детстве, не ругал.
Не докучал моралью строгой.
Простите, Пушкин, ради Бога
Что, подражая, фразу взял.
От холода стального кресла.
Стучали зубы, ныли чресла.
Уже в слезах его глаза.
А может, это просто дождь?
Да нет же, детская слеза.
И бедного котенка дрожь,
Что умоляет небеса,
Когда, его лишая жизни,
Бросает в воду живодер.
А он, судьбе наперекор,
Хлебая воду, гонит мысли.
Что все, конец, и не дано…
Но кем так было суждено?
Да что нам Жан, плевать на Жана!
Кем рос, кем вырос, тем и стал:
Бесстыжей похотью, болваном!
Но в нем от страха погибал
В угаре муторном и пьяном,
Котенок – милый, добрый мальчик,
Талантливая простота.
Божественная чистота
Внутри кричала: «Ты обманщик!»
Все мы, когда на грани краха,
Когда душа дрожит от страха,
Когда ни денег нет, ни друга,
Когда порушены мосты,
Когда лежим в плену недуга,
А дни бесцельны и пусты,
Когда не вырваться из круга
Дурного, сбрасываем маску.
И кто мы? Просто малыши.
Частички розовой души,
Готовые поверить в сказку.
Но толща нормы и морали
Нас поглотила. И едва ли
С рожденья до последних дней
Дойдет божественное чудо
Нетронутым; еще верней
К концу приходит чаще «худо».
Мы губим наших малышей
В погоне за дурной любовью.
С рожденья до последних дней
Уводит нас в страну теней,
Она, водя лукаво бровью.
Ей имя похоть – страсть животных.
Пусть благородных, чистоплотных,
Но без любви – сей путь во тьму.
Желанье пожирает душу.
И человек, служа ему,
Сначала портится снаружи,
Не понимая – почему.
Потом, меняя сотни туш,
Он остается одиноким.
А от бессилия жестоким.
И эту грязь не смоет душ.
Жан засыпал и видел Настю.
И, своему не веря счастью,
Просил прощения за все.
Ему казалось, в нем проснулась
Любовь, и ею он спасен.
Она ж к нему в плечо уткнулась:
«Спи мальчик, это только сон».
Да, это сон… Мечта о рае…
Вопрос-то прост, а вот ответ…
Так все же есть любовь иль нет?
А если есть, то кто такая?