Эти строки адресованы ей.
Она знает.
Но она не умеет читать.
Она все-таки открывает книгу, она пытается понять, вот эти две палочки с перекладиной, это ворота какие-то, а вот палочки с перекладиной сверху, это, наверное, белье вешать…
Она знают, что её убьют.
Но читает. Вот это колечко, это виселица, это ворота, это полумесяц, это колечко с загогулинкой, это…
– Стой!
Окрик сзади.
Она хватает книгу, прижимает к себе, она понимает – второго шанса не будет.
Бежит.
Стучат босые ноги по паркету, где ни разу не ступала нога женщины.
Стрела вонзается в горло, мир заливается кровью, она еще смотрит на страницы, пляшут значки, ворота, виселица, кольцо, полумесяц…
…я этого не видел.
Но, наверное, все было так…
Начать надо с того, что это история о любви.
Или нет, этим надо закончить.
Или нет, об этом вообще не надо говорить, читатель прочитает и сам скажет – да это же о любви, о чем же еще.
Или нет, не надо об этом писать, но по другой причине – никто не поймет, что это о любви, все руками разведут, да что вы сочиняете, да какая тут любовь, да что угодно, только не она…
Не с этого надо начинать. Не с любви. Да и не было никакой любви. А вот, расскажу, как мы встретились. Мы, все. Нас оказалось семеро. Встретились ТАМ, не здесь, ну еще бы, здесь-то я один, это ТАМ нас оказалось семеро. Я даже удивился, что нас оказалось семеро, мне казалось, будет больше. Но я чувствовал – именно семеро.
Нет, это должно было случиться не так, не так я это себе представлял, я думал, мы будем прорываться через тысячи опасностей и приключений, штурмовать какие-нибудь крепости, убегать от чудовищ, прорываться через тысячи интриг, ошибаться, терять, снова находить… И место встречи будет какое-нибудь невероятное, жерло вулкана, например, или крохотный островочек над пропастью, или посреди бушующего моря, или…
Ничего этого не было, мы встретились в обычном кафе, договорились в соцсетях, да, там тоже есть кафе и соцсети.
А потом было самое интересное.
Мы ждали, что будет дальше.
Ничего не происходило.
Ни-че-го.
Мы не знали, что делать дальше, нам никто об этом не говорил, да что говорил – об этом нигде не было написано, что нужно было делать дальше, принести в жертву черного петуха или зеленого крокодила, или станцевать ритуальный танец, или… Кто-то даже предложил зарядить кольт и пустить его по кругу, кого-то обещали пристрелить за такие предложения. Вспоминали, что у других все получалось как-то просто, встречались, и… и все.
Только потом до нас дошло, что один лишний.
Вернее – одна. Одна из трех женщин. Она еще смутилась сразу, пробормотала что-то вроде, ну, если мешаю, так я пойду, и мы захлопотали, что вы, что вы, совсем не мешаете, вы нам нужны…
Хотя мы чуяли – она была не наша.
И в то же время – наша.
Это уже потом мы узнали, что она – не часть меня, а часть её.
А тогда у нас просто ничего не получилось.
С ходу помню еще пару случаев, когда ничего не получилось – два раза нас убивали, кто-то не хотел, чтобы я вернулся ОТТУДА именно в этом веке. Я так и не знаю, кто это сделал, друг или враг, может, кто-то хотел помешать мне создать новую книгу, а может, кто-то напротив, пытался уберечь от беды.
Я спрашивал у неё – на восемнадцатой странице «Петроглифов». Она отвечала мне так лихо и заковыристо, что я так и не понял, была ли она причастна к убийствам, или нет. Вот так всегда, задаешь ей важные вопросы, а она пишет загадками…
Нет, так-то мы всегда писали друг другу загадками, очень редко позволяли себе начать книгу чем-нибудь типа «Здравствуй, мой неизвестный друг» или назвать очередное творение – «Письма далекой незнакомке». Моя дорогая неизвестная леди, вы будете жить в благодатном мире будущего, где проблемы нашего века покажутся вам как минимум странными…
Нет, не то.
Опять не то.
Так что начать надо с чего-то другого. Ну, например, как я родился не в свое время не на своем месте. И сколько раз, интересно, мне придется об этом писать? Десять? Двадцать? Миллион? Нет, миллион, пожалуй, многовато, за всю историю человечества столько не наберется. Город Куча, империя Мьяу-У, династия Цинь, Амброзия, была такая страна, Васкония, государство Си Ся (не смейтесь).
С самого раннего детства я понимал, что время и место не мое. Что с книгой что-то случится. Или её сожгут, еще хорошо, если не вместе со мной. Нет, книга мне дороже собственной жизни, просто… просто в сжигании на костре ничего приятного. Попробуйте при случае. Когда вас будут преследовать за вашу книгу.
Или я понимал, что с книгой случится что-то другое. Про неё все забудут. Истлеет. Разлетится в прах. Никто не станет переписывать её строчки при свете лучины или свечи. А то и вовсе сгорит с каким-нибудь монастырем или библиотекой.
В более поздние века я понимал, что моя книга может просто затеряться среди миллионов других изданий.
Иногда я просто не успевал написать книгу – умирал слишком рано, погибал в каком-то сражении, а то и вовсе в пьяной драке, да, и такое бывало, сколько раз зарекался не забывать, зачем пришел сюда, сколько раз оступался…
Пару раз бывало совсем не мое время. Просто. Не мое. Время, когда не о чем было писать. И нечего писать. И вообще…
…и вообще это только потом я понимал, что виновато не время и не место, а я сам, мои отговорки, и…
Бывали и совсем постыдные случаи, когда я обещал себе книгу – но все время что-то мешало, дом, работа, семья, или какие-то военные походы из ниоткуда в никуда.
Вспоминаю книги, которых не было.
Их много.
Очень много.
Оказывается, больше, чем я думал.
Иногда бывало другое. Я рождался в свое время на своем месте. Меня увенчивали лаврами. Книга жила в веках.
Но я знал, что она никогда её не прочитает.
Никогда.
Потому что родится в то время, и в той стране, где никому и в голову не придет учить женщину читать. А значит, точно не прочитает. Или прочитает, но будет сожжена, как ведьма, или прочитает, но не напишет ответ.
Нет, не с этого, не с этого надо начинать, не с этого. Или подробно по главам расписывать каждое мое неудачное рождение. Или нет, так читатель заскучает, главы с неудачным рождением надо разбросать по книге.
…лингвистический анализ книг показал, что все эти пятьдесят творений написаны одним человеком – чего не может быть, поскольку книги написаны не просто в разные века, а в разные тысячелетия…
Иногда я хожу на её могилу, сам не знаю, зачем. Приношу цветы, а дальше не знаю, что делать, надо стоять, что-то думать, что-то чувствовать, у меня ничего не думается и не чувствуется.
Иногда она приходит на мою могилу. Что она думает и чувствует, я не знаю. Просто пару раз видел фотографии, как она стоит возле моей могилы.
А нет, вспомнил. Было однажды, сидел возле её надгробия и думал, что она родится через тридцать лет.
Пил за её здоровье, хотя за здоровье покойных и еще не родившихся как-то странно…
Опять не то.
А вот. Снег. Фонарь скрипит на ветру. Ночь. Свет фонаря, подвешенного у окна падает в комнату. Я люблю такой свет.
Сегодня её убьют.
Я приказал.
Сегодня.
Вечером.
К дому подъезжает экипаж, поскрипывает колесами.
Или нет – шорох шин, глохнет двигатель.
Хлопает дверца.
Или фыркают кони.
Звенит колокольчик.
Или звонок.
Слуга открывает двери, с улицы доносится цокот копыт или шорох шин.
Я не знаю этого человека, который вошел, я вижу его первый раз.
Кланяется.
– Вам ни о чем не говорит эта книга?
Смотрю на фолиант в его руках, думаю, где тут подвох, или книжка отравлена, или бомба там какая, или…
– Возьмите…
Отступаю назад:
– Отравлена?
Он вздрагивает, будто я его оскорбил до глубины души.
– Эх вы… ну ладно… сам открою…
Кладет книгу на журнальный столик, показывает мне страницы. Думаю, что со мной будет, если прочитаю.
…что будет…
…наконец, поднимаю голову от книги.
– Это… это же выдумка, не так ли?
– Отнюдь.
Я презрительно фыркаю – там, где за окном стук копыт и поскрипывание экипажей.
Я верю – там, где шорох шин за окнами.
– Вы… вы убьете её? – спрашивает гость там, где скрипят экипажи.
И там, где шорох шин, он тоже спрашивает:
– Вы убьете её?
Я отвечаю:
– Она уже мертва.
Там. Где цокот копыт за окном.
А там, где шорох шин, я жадно вчитываюсь в книгу, я вспоминаю, кто я такой, что я такое, впервые за столько лет – вспоминаю…
Сжимается сердце.
– Где… где она?
Гость пожимает плечами:
– Вы знаете.
Скорее… скорее к ней…
Холод улицы.
Морось дождя.
Скрип фонаря на ветру.
Хлопает дверца машины.
Рычит мотор.
Я тороплю гостя за рулем, я боюсь не успеть.
Взлетаю по ступенькам.
Распахиваю дверь, кричу что-то, не пей, не пей, вино отравлено…
Она оборачивается, и…
…нет, тогда у нас все равно не получилось встретиться. Потому что в этот момент наш город – со скрипучими фонарями, с шорохом шин, с моросящим дождем – был разрушен одним ударом войны, которая началась третьего августа…
…нет, она началась намного раньше, выкипала, вызревала в жерновах истории, самое досадное – она проросла из одной из моих книг…
А в той эпохе, где скрипели экипажи и фыркали лошади, я сказал:
– Она уже мертва.
И сам упал замертво.
Потому что она – это я.
Да-да, вот с этого надо было начинать.
– Я вам за что плачу?
Начинаю сердиться. Хотя понимаю, что сердиться здесь не на что, сам отдал деньги шарлатану, сам сейчас получу непонятно что…
Он раскладывает карту времени, выстраивает в причудливой конструкции.
Опять повторяю три слова:
– Когда. Мы. С ней. Встретимся.
– Я сожалею…
Повторяю:
– Когда…
– …никогда.
– Вы…
– …уверен.
– Мы не родимся в одно время?
– Нет. Потому что нет ни её, ни вас.
Меня передергивает:
– То есть…
– …то есть, вы и она, это один и тот же человек.
Я не верю. Не понимаю. Я в отчаянии перелистываю книги – мои и её, я замечаю то, чего не видел раньше, и почему я так был уверен, что эти вот, мои записи – это мой стиль, мой слог, моя душа, а это вот – её душа, её слог, её стиль, а теперь…
Черт…
Сразу скажу, тогда еще не было компьютерных текстовых анализов, тогда я просто понял, что он не врет….
Отсчитываю монеты.
Выхожу из каменного дома, прижимаю к себе драгоценные книги, сгружаю их на Пилигрима, подгоняю ослика, пошел, пошел…
И не с этого надо было начинать.
Не знаю, с чего.
Вспоминается что-то не к месту и не ко времени, были же у нас с ней уютные вечера, мы сидели в кресле, слушая вой вьюги и скрип фонарей за окном, или она с томиком моих сочинений, или я с томиком её сочинений, она спрашивала что-нибудь на страницах своей книги – я отвечал, или наоборот, я спрашивал что-то со страниц, она говорила – про себя, мысленно, мы беседовали через века…
И вот это тоже помню.
Мы встретились в трехтысячном году, на мне было синее платье…
Я так и не понял, что это было, шутка, розыгрыш, или что. Я пытался спросить её об этом в следующих книгах – она не отвечала, она упорно не отвечала, я даже начал задумываться, что это была какая-то ошибка редактора, не более…
Ну, вот представьте, я положил руку на листок бумаги… пять пальцев. Вот жители двумерного мира что видят? Пять объектов. А на самом деле – я один.
А вот в трехмерном мире два человека. Это мы видим – два человека. А в четырех измерениях видят что-то одно.
Пытаюсь представить себе, какими мы будем там, в четырех измерениях.
Не могу.
И вообще все надо было начать не так, не так, а рассказать, как мы писали друг другу книги через века, как наши книги вертели судьбами, меняли историю, губили и создавали миры. А потом мы поссорились, а из-за чего, уже не помню. Это было через века, через тысячелетия, когда мы уже забыли, кто мы, и что мы. И нет, это надо писать наши истории, каждую инкарнацию, как мы все больше забывали, кто мы, как то, что раньше было уверенностью, становилось предположением, смутным предчувствием, красивой легендой, потом и вовсе – ничего не значащей чепухой, которая терялась за курсами валют и взносами по ипотеке. Как мы писали друг другу по привычке, как эта привычка сошла на нет, как мы встретились в каких-то там веках, уже не узнавая друг друга, мы были врагами, я послал своих людей убить её, когда на пороге моего дома (ночь, скрип фонаря, звонок) появился человек с книгой…
…она оказалась не права. В нашу единственную встречу на ней был бежевый костюм. Почему-то.
Может, разные реальности.
Может, в той реальности с синим платьем мы успели чуть больше, чем увидеть друг друга мельком…