Кажется, сегодня день, когда все происходит в последний раз.
Последний день, когда я въезжаю в ворота студии «Пайнвуд».
Последний раз, когда мне приходится играть этого персонажа.
Мой последний шанс.
Я сижу перед зеркалом в гримерке, пока другие люди укладывают мне волосы и маскируют недостатки моего лица. Сегодня я сама не своя, и даже не уверена, что помню, кто я вообще такая. Когда заканчиваются съемки, у меня всегда бывает период траура: столько месяцев тяжелой работы, и вот они подошли к концу. Но этот последний день кажется даже более зловещим, чем обычно. Мне непросто скрывать от окружающих, что происходит, но осталось продержаться всего один день. Кроме того, я знаю, что в этом я не одинока. Всем нам ежедневно приходится решать, какими секретами делиться, а какие приберечь на потом, чтобы они со временем стали вкуснее.
Оставшись снова одна, я смотрю в зеркало, сомневаясь, мое ли там отражение, и вдруг мой взгляд падает на незнакомую вещь. Нина, прекрасная женщина, которая умеет, как по волшебству, преобразить мои волосы, забыла свой журнал. Я принимаюсь листать страницы, скорее от скуки, чем из любопытства, и натыкаюсь на целый разворот, посвященный Алисии Уайт.
Женщина, улыбающаяся с огромной отфотошопленной фотографии, ходила в ту же среднюю школу, а потом в то же театральное училище, что и я. Училась она на год старше, но как-то умудряется выглядеть моложе меня лет на десять. Алисия Уайт тоже актриса. Плохая. Сейчас у нас общий агент, и она постоянно напоминает мне, что ей он предложил контракт раньше. Со мной Алисия только о нем и говорит, как будто мы с ней участвуем в каком-то тайном соревновании. Она стремится унизить меня при каждой встрече, словно следит, чтобы я не забывала свое место. Это совершенно лишнее: я никогда не была о себе высокого мнения.
Глядя на фотографию Алисии, я вспоминаю о Тони. Он просил меня перезвонить, а я пока так до него и не дозвонилась. Мои пальцы нашаривают мобильный в сумке, и я делаю еще одну попытку. Голосовая почта. Тогда я набираю номер офиса, хотя терпеть не могу туда звонить, и после второго гудка трубку берет его помощница.
– Да, конечно, он свободен, – говорит она веселым голосом и переключает меня.
В трубке играет классическая музыка с металлическим призвуком, нагоняя на меня еще большую тревогу. Какое облегчение, когда она наконец заканчивается и Тони подходит к телефону. Только это не Тони.
– Простите, пожалуйста, я ошиблась, – шепчет помощница в трубку. – Он на встрече, он вам перезвонит.
Она отключается раньше, чем я успеваю спросить, когда именно.
Я снова смотрю в журнал, пытаясь хоть чем-то отвлечься от растущего списка забот, толпящихся в голове. Наверно, дела мои совсем плохи, раз я обращаюсь к статье об Алисии Уайт.
Раньше у меня не было собственного агента. Если честно, еще каких-то полтора года назад никто не рвался меня представлять. Мной занималось агентство, и оно почти ничего не делало, только рассылало мою фотографию разным потенциальным работодателям и требовало пятнадцать процентов от гонорара, когда мне удавалось получить работу. В принципе, работа у меня была всегда, но далеко не всегда та, о которой я мечтала. Когда мы с Беном поженились, я была дублером в пьесе на Шафтсбери-авеню. Однажды исполнительница главной роли заболела, и мне пришлось ее заменить. Случилось так, что жена моего агента сидела в тот вечер в зрительном зале и рассказала обо мне мужу. Я в вечном долгу перед ней. У меня появился агент, а через несколько недель я получила и первую роль в кино.
Чтобы ваша жизнь изменилась навсегда, иногда достаточно того, чтобы в вас поверил один человек. И иногда достаточно, чтобы один человек в вас не верил, чтобы все разрушилось. Люди – крайне чувствительный биологический вид.
Я даю уставшим глазам немного передохнуть и снова смотрю на фотографию Алисии, а потом роняю журнал на колени, потому что лицо на фотографии вдруг становится объемным и начинает со мной разговаривать. Из красного бумажного рта Алисии вылетают, как по списку, все едкие замечания, которые она говорила мне лично.
«Когда мы с Тони заключали контракт, он пригласил меня на ланч в модный ресторан. Но я ведь пользовалась таким спросом, не то что ты! Все боролись за право меня представлять», – говорит напечатанная Алисия и взмахивает длинными светлыми волосами. Осветленные пряди струятся, как бумажные ленты, со страницы ко мне на колени.
«Я так удивилась, когда он нанял тебя, все вокруг удивились!» – добавляет она и морщит свой идеальный бумажный нос.
«Хорошо с его стороны было дать тебе шанс, но он вообще известен любовью к благотворительности». Она достает из кошелька купюру в пятьдесят фунтов, скатывает в трубочку и поджигает конец. Потом затягивается, как сигаретой, и выдыхает облако дыма мне в лицо. Глаза начинает щипать, и я убеждаю себя, что именно поэтому они наполняются слезами.
«Не то чтобы твое лицо вписывалось в ряд его других клиентов, оно вообще никуда не вписывается». Тут она права, я действительно никуда не вписываюсь, так было всегда.
«Ты же понимаешь, что рано или поздно он от тебя откажется? Причем, наверное, скоро. И ты никогда больше не найдешь работу!» Она запрокидывает голову и хохочет, как киношный злодей. Крошечные черно-белые слова разбегаются у нее изо рта, а белые страницы собираются складками вокруг ее глаз.
Меня будит чей-то смех за дверью гримерки, и я понимаю, что задремала в кресле и видела сон. Я уже три ночи почти не спала и так устала, что, наверное, теряю рассудок. Я вырываю Алисию из журнала, сминаю ее лицо и бросаю в мусорное ведро. Теперь, когда она исчезла, мне сразу становится легче.
Алисия Уайт меня ненавидит, но почему-то не может оставить в покое. За последние несколько месяцев она скопировала мою стрижку (хотя приходится признать, что ей эта стрижка идет больше, как и все остальное) и мой стиль, она даже использовала несколько моих ответов в интервью – буквально скопировала их слово в слово. Полное впечатление, что она хочет быть мной. Разве что волосы у нее высветлены перекисью. Говорят, что подражание – это самая непритворная форма лести, но я чувствую себя не польщенной, а взбешенной.
Кроме агента и профессии, у нас нет ничего общего. Для начала, она красивая, по крайней мере, снаружи. Внутри – другое дело, тут ей стоило бы научиться лучше маскироваться. В некоторых профессиональных областях, может, и выгодно быть стервой, но не в нашей. Люди обсуждают друг друга, и об Алисии редко можно услышать хорошее. Я, видимо, никогда не смогла бы стать агентом, потому что соглашалась бы представлять только приятных людей.
Что-то не дает мне покоя, и я чувствую необходимость не только перезагрузиться, но и промотать обратно. Я лезу в ведро, достаю смятую в комок бумагу и разглаживаю лицо Алисии ладонью. Разглядываю ее лицо, глаза, ярко-красные губы. Потом читаю последние вопрос и ответ в статье, и мне становится физически нехорошо.
Без каких трех предметов косметики вы никогда не выходите из дома?
Очень просто! Без туши, карандаша для глаз и без моей любимой помады Chanel Rouge Allure.
Название помады мне знакомо. Оно отпечаталось у меня в голове, написано поперек мозга нестираемыми чернилами. Именно эту помаду я нашла под своей супружеской кроватью в прошлом году, когда вернулась со съемок.
Неужели Алисия Уайт спала с моим мужем?
Помощник режиссера вызывает меня стуком в дверь. Я сминаю лицо Алисии в комок еще туже, бросаю его обратно в ведро и выхожу из гримерки. Пока гольф-кар везет нас по съемочной площадке, мы вежливо беседуем. Помощник режиссера еще совсем молод и беспокоится о вещах, которые перестанут его волновать, когда он станет старше. Все мы были такими, пока еще не знали, что готовит нам жизнь. Я слушаю его печальную повесть, иногда вставляя слова сочувствия. Едем мы со скоростью не более двадцати миль в час, и я наслаждаюсь легким ветерком в лицо, запахом стружек и краски – так всегда пахнет на съемочных площадках, – и, вдыхая этот запах, я чувствую себя дома.
Художники-декораторы месяцами возводят новые миры, а по завершении съемок уничтожают их, словно их никогда не было. Это напоминает расставание с любимым, только более осязаемое и менее болезненное. Иногда трудно попрощаться с персонажем, в которого воплотился. Я провожу с ними столько времени, что они становятся для меня чем-то вроде семьи, – потому, наверное, что настоящей семьи у меня нет.
Когда гольф-кар делает последний поворот, уровень моего беспокойства достигает критической отметки. Я не репетировала сегодняшний текст так добросовестно, как обычно: на это просто не было времени. Поток тревожных мыслей в моей голове остановился, как бывает с машинами в час пик, а я словно застряла в пробке там, где мне быть не хочется.
Пункт нашего назначения – просторный ангар, где находится большая часть декораций для «Иногда я убиваю». Перед входом я замираю в нерешительности. Мои мысли так заняты тем, что происходит сейчас в моей личной жизни, что на мгновение я забываю, какую сцену мы собираемся снимать.
– Ты здесь, отлично. Сегодня тебе нужно как следует постараться, Эйми, – бросает режиссер, заметив меня. – Мы должны поверить, что героиня способна убить своего мужа, – добавляет он, и мне становится нехорошо.
Я словно застряла внутри дурацкой шутки в натуральную величину.
Я стою в декорациях своей вымышленной кухни, жду, когда вернется домой мой вымышленный муж и вижу, как Джек улыбается мне перед первым дублем.
К двадцатому дублю уже никто не улыбается.
Я все время забываю слова, хотя обычно со мной такого не бывает. Уверена, что коллеги-актеры и съемочная группа меня за это ненавидят. После этой сцены я могу ехать домой, а они нет. Снова стучит хлопушка, режиссер командует «мотор», и я изо всех сил стараюсь на этот раз все сделать правильно.
Я наполняю свой бокал (отпить из него не придется) и притворяюсь удивленной, когда Джек подходит сзади и обнимает меня за талию.
– Дело сделано, – говорю я, оборачиваясь и глядя на него снизу вверх.
Выражение его лица изменяется в точности так же, как и предыдущие девятнадцать раз:
– Ты о чем?
– Ты знаешь о чем. Все сделано. Все улажено, – отвечаю я, поднося бокал к губам.
Он делает шаг назад:
– Я не думал, что ты на самом деле это сделаешь.
– Он не смог дать мне то, что было нужно, но ты сможешь, я знаю. Я люблю тебя. Я хочу быть с тобой, и больше никто не встанет у нас на пути.
Слово «снято» звенит у меня в ушах, и по выражению лица режиссера я понимаю, что на этот раз у меня все получилось. Сейчас он пересмотрит этот дубль, и я свободна.
Я треплюсь с Джеком на свежем воздухе у павильона, и тут вдали снова появляется гольф-кар. Сначала, не обращая на него внимания, я продолжаю обсуждать сроки постпродакшена, но вдруг замечаю что-то знакомое в силуэте женщины, приближающейся к нам.
Не может быть.
Инспектор Алекс Крофт улыбается во весь рот. Я и не подозревала, что на ее крошечном лице может поместиться такая широкая улыбка. Гольф-кар останавливается прямо рядом с нами, и она, сияя, высаживается. Ее напарник, сохраняя серьезное выражение лица, спрыгивает с заднего сиденья, обращенного против хода, и приглаживает брюки, как будто за время поездки они непозволительно смялись.
– Спасибо, – говорит инспектор Крофт водителю. – И спасибо вам, – обращается она ко мне.
– За что? – удивляюсь я.
– Я всегда, всегда мечтала прокатиться по киностудии на гольф-каре, и наконец это случилось! И все благодаря вам! Мы можем где-нибудь поговорить?
– Площадка закрыта для посещения, – говорит режиссер, подходя к нам, когда мне казалось, что хуже уже быть не может. – Я не знаю, кто вы, но вам сюда нельзя.
Она улыбается:
– Вот мой полицейский значок. На нем написано, что мне сюда можно. Дико извиняюсь, я среди всей этой суеты и романтики забыла представиться. Я инспектор…