Я не сказала ему, что люблю его, в тот день. Я уже шесть лет думаю о том, что не сказала. Видите ли, мы очень часто повторяли эти слова – они не то что бы вмещали всё то, что мы хотели сказать, но ничего точнее не было. А в тот день – нет, не говорила. Он уверял меня, что война закончилась, и мне незачем о нём переживать. Под войной подразумевалась Дебальцевская операция, и, как выяснилось, она не закончилась.
Так вот, я не говорила ему, что люблю его. На следующий день я увидела, что он был в сети только накануне. Выпила кофе, съездила в автошколу, разогрела замороженную лазанью, отправила: «Я начинаю необъяснимо волноваться, когда ты пропадаешь». Потом брякнуло сообщение: мне писал незнакомый человек, который сообщал, что Алексей Журавлёв погиб и просил в этом случае дать мне знать.
Я не знала, что делать в таком случае, поэтому я упала на пол и заорала. У меня была обычная жизнь, нормальная жизнь, и я не умела справляться с чем-то подобным. Ну то есть как это: вот он был, живой, смешной и тёплый, и мы были безумно влюблены и уверены, что это и есть «до гроба», а теперь его нет. Наверное, именно в тот момент меня спасло допущение, что это может быть какой-то невероятной провокацией, коварным планом, чтобы заманить меня в украинский плен.
Я решила, что поеду в Луганск, выясню всё лично, а если это правда, то, конечно, умру, что тут делать ещё? Я взяла билет на поезд, опоздала на него; бывший муж взял мне другой билет – на самолёт до Ростова. Когда я прилетела, было яркое солнце, а когда автобус доехал до луганской границы, полетел снег. Я увидела людей в военной форме и заплакала.
Не то чтобы я собиралась бросать всё и переезжать к нему в Луганск. Мы думали, что война закончится, и он обоснуется со мной в Петербурге. Но, в принципе, я не исключала того, что она затянется, и тогда я переберусь в Луганск, хотя, конечно, этот вариант нравился меньше. В общем, я впервые увидела людей в военной форме, и почему-то мне стало совсем нестерпимо. Мы ехали через бесконечную степь, а я думала: «Ведь нас могут обстрелять, правда, могут?» Незадолго до этого снаряд как раз прилетел в маршрутку возле города Волноваха, и я просила: «Господи, пусть что-нибудь случится, пусть я не доеду, пусть я не увижу его мёртвым».
Я не думала о других; горе максимально эгоистично.
Я вышла на луганском автовокзале, и там меня уже ждали хмурые офицеры в камуфляже «флора», я увидела их и поняла, что это никакой не хитрый план, что моего Журавлёва действительно больше нет. Они повели меня к лейтенанту Жене, он принял на себя командование батареей после Лёшкиной гибели. Это был частный дом прямо в центре Луганска. Они вливали в меня коньяк, рассказывали, как Лёшкина батарея – тогда он ещё был не капитаном, а необстрелянным вычислителем – держала оборону в районе посёлка Металлист летом 2014 года. Я плакала, и смеялась, и гордилась им, и было совершенно понятно, что дальше жить не получится.
Всё-таки на следующий день я потребовала, чтобы меня отвели в морг, и я увидела его, я не могла ждать ещё день до похорон. Лёшкина смерть была настолько невозможной, что где-то на задворках сознания сохранялась надежда на чудо.
У него было очень спокойное лицо. С тех пор, как я видела его в последний раз перед этим, он отрезал свои шикарные длинные волосы, в остальном же не слишком изменился, но под этим коротким армейским ёжиком я видела рану и помнила, что он умирал семь часов, его успели довезти до Луганска, но он умер от кровопотери.
На похоронах мне отдали его штык-нож и две медали, всё остальное – матери, которая приехала из Одессы. Я запомнила: луганское кладбище Острая Могила было расчерчено на кварталы, и его похоронили в девяносто пятом квартале, вот такой юмор, совсем свежем, «ополченском». Ночью после похорон я проснулась и пыталась выбежать куда-то на улицу.
Дорогу обратно я не запомнила, хотя автобус до Петербурга шёл больше суток. Только помню, как на таможне заторможенно спрятала штык-нож под свитер; рамка звенела, но таможенник решил, что это какой-то сбой.
Мне было очень страшно, что я покончу с собой, а ад существует, и поэтому я разминусь с Лёшкой после смерти. Сначала я решила пойти воевать в его батарею, потом встретила человека, который сказал мне, что я неплохой журналист, а вот какой артиллерист из меня получится – вопрос.
– Да и вообще, – добавил он, – по «Минску-2» артиллерию отводят от фронта, военкором у тебя шанс погибнуть реально выше.
Это был аргумент. Я на тот момент уже два года как не работала журналистом и не собиралась возвращаться в профессию. Но после этого устроилась на первый попавшийся сайт, раздарила вещи и уехала в Луганск через три недели после того, как впервые увидела его на Лёшкиных похоронах. Так я стала военным корреспондентом.
Забыла сказать: когда это всё произошло, нам с ним было по двадцать шесть лет. До сих пор не знаю, много это или мало.
Мой рассказ будет не об этом. Он будет о людях на Донбассе и о том, что я увидела за долгие девять лет.