Вечером 21 июня наш командир, старший лейтенант Ушаков, был назначен дежурным по лагерным сборам. Мы попросили его дать нам возможность сходить в кино, и Ушаков сказал: «Даю вам слово, что сегодня по тревоге поднимать не стану». Но ночью ему пришлось свое слово нарушить, нас подняли по тревоге, меня еще с двумя бойцами послали на усиление караула при гауптвахте сборов. В 11.00 утра мы пошли с котелками на кухню за обедом, а нам красноармейцы говорят: «Вы что так шляетесь? Вы что, еще не слышали? Война началась!» Вскоре, уже в июле, нас перебросили под Ленинград.
Шли своим ходом, как тогда говорили: «Пять дней пехом, один день мехом», пока по дороге нас не подобрала автоколонна, и на машинах мы прибыли в Красногвардейск (Гатчину).
Местные жители кидали нам в машины коробки с папиросами «Звездочка», в каждой по 25 пачек папирос, тогда я впервые закурил. Рядом с нами расположились курсанты Ленинградского пехотного училища имени Кирова, и через какое-то время нас построили и объявили приказ. Сказали, что немцы рядом с городом высадили десант, численностью примерно до роты, и вместе с курсантами мы должны атаковать и уничтожить немецких десантников. Это было моим первым боевым крещением. Мы пошли в атаку, было страшно в первый раз бежать навстречу смерти, в первый раз стрелять по живым людям во вражеской форме. Но бой сложился для нас удачно, немецкий десант был истреблен полностью. Здесь же, в лесу, из нашей «дивизионной школы» отобрали 20 человек, в том числе и меня, и отправили в Ленинград, где в течение четырех дней мы проходили интенсивную подготовку по программе: «Действия командиров стрелковых взводов в наступлении и в обороне», потом нас отправили в Пушкино, который беспрерывно бомбили, дальше нашу команду гоняли то на станцию Левашово, то в Стрельну, пока в августе нас не вернули в Питер, где на проспекте Карла Маркса № 65 находился запасной полк. Здесь мы получили звания младших лейтенантов и нас распределили по частям.
Я попал в 281-ю сд, в 1062-й стрелковый полк, в 1-й стрелковый батальон на должность командира взвода. Принял под командование взвод из 29 младших командиров и красноармейцев. Полк тогда стоял под Колпино, затем нас перебросили в Парголово, потом еще куда-то, сейчас мне уже трудно вспомнить детально все наши перемещения. В начале ноября дивизия из «блокадного мешка» была переброшена самолетами по воздуху и по воде через Ладогу на Волховский фронт, где наш 1062-й сп и соседний 1064-й сп ждала бесславная гибель и плен через какие-то считаные недели после переброски на новый фронт.
Нашу дивизию перебрасывали с места на место. Сначала были бои в районе Тешково и Левашово, потом опять Колпино, затем мы стояли на плацдарме под Ораниенбаумом, то нас готовили к высадке на «Невский пятачок». Все в памяти перемешалось в бесконечные переброски и неудачные бои. В октябре начался голод на передовой, мы получали всего по 400–500 грамм хлеба на сутки, и от голодухи некоторые уже с трудом передвигали ноги. Один раз, когда кончились патроны, мы поднялись в штыковую атаку навстречу немцам, но немцы не приняли штыкового боя и отошли назад. Это, наверное, после уничтожения немецкого десанта в июле сорок первого года, второе светлое воспоминание о боях на Ленфронте, а все остальное, что происходило с нами в те дни… довольно грустная история…
Мы все время отступали или неудачно ходили в атаки, среди бойцов ходили слухи, что немцы так близко подошли к городу только из-за предательства начальника штаба ЛВО, который якобы перелетел к немцам со всеми картами и дислокацией укрепрайонов…
В начале ноября поступил очередной приказ на передислокацию. Я был командиром 1-го взвода в 1-й роте, и мой взвод шел впереди батальонной колонны. Прошли километров пятнадцать, выбились из сил, и тут появился на коне наш командир батальона капитан Подопригора и стал орать на нас: «Давай! Быстрее! Вашу мать-перемать! Что плететесь, как дохлые клячи?! Вас машины ждать не будут!» И тут мой ротный, местный, бывший оружейный мастер из Питера, вдруг заметил: «Куда мы идем? Это же окраина Ленинграда!»
Прошли еще вперед и оказались на летном поле, где нас ждали транспортные самолеты, вроде похожие на «Дугласы». Каждому взводу приказали садиться на «свой», указанный начальством, самолет. Мы залезли в «транспортник», а там пол устлан красной ковровой дорожкой.
Вышел летчик и сказал мне: «Прикажи своим бойцам, чтобы приготовили котелки». Бойцы обрадовались, подумали, что нас сейчас будут кормить горячим, а летчик всего лишь имел в виду, что если кого начнет рвать, «выворачивать» в воздухе, так чтоб рвали в котелки, а не на пол. Где-то 5 ноября мы уже вступили в бой на Волховском фронте, где дивизия собиралась по частям, по мере переброски из кольца блокады. Это происходило в районе железной дороги Кириши – Мга и Погостья.
Сначала все было совсем неплохо. Мы атаковали деревню Плюсы, захватили ее, вышли близко к участку железной дороги и заняли станцию. Мне объявили, что я представлен за эти бои к ордену Красной Звезды. Потом нам приказали оставить станцию и отходить через лес.
Мой взвод отходил последним. Один из моих бойцов, уже немолодой, выбился из сил, сел на снег и сказал: «Не могу больше идти». По уставу я должен был застрелить его на месте, но я не стал этого делать. Молча развернулся и пошел вслед за своими красноармейцами.
Полк занял новые позиции, но через несколько дней мы оказались в «мешке», нас почти полностью окружили, для прохода в свой тыл оставалась только одна лесная дорога.
У нас подходили к концу боеприпасы, закончилось продовольствие, мы несколько дней фактически ничего не ели, и один раз нам с самолетов По-2 стали сбрасывать мешки с черными сухарями, но когда стали делить сухари среди бойцов, то каждому досталось от силы по два сухаря. Многие красноармейцы от голода и безысходности уже были близки к деморализации. Моя рота стояла на стыке 1062-го и 1064-го полков, и за два дня до того, как все для нас закончилось, нам придали для атаки два танка: КВ и Т-34, но ничего из этой атаки не вышло.
Четырнадцатого числа ко мне в землянку пришел лейтенант-танкист, сказал, что в поле за нами видел двух жеребят, и мы с ним пошли и пристрелили их, чтобы кониной накормить бойцов.
Мне было жалко стрелять в животных, поверьте, что человека в немецкой форме было убивать легче, чем этих несчастных жеребят.
Бойцы хоть успели в последний раз поесть, перед тем как нас всех взяли в плен.
Вдруг исчез весь комсостав, от командиров рот и выше: они бросили своих солдат в окружении. Куда-то «испарился» и мой ротный Мельников. Только взводные лейтенанты остались на позициях, а штабы полков, включая штаб нашего 1062-го сп под командованием майора Зорина, еще до этого находились вне кольца окружения… Мы понимали, что приближается трагическая развязка. У нас на винтовку оставалось по пять патронов и одна неполная лента на пулемет Максима, который был у меня во взводе. Приказ на отход или на прорыв нам никто не отдавал, и никто не предпринимал попыток прорваться к нам на помощь.
Просто некому было приказывать, командиры нас бросили!.. Нас «сдали», предали…
Ночью ко мне снова пришел лейтенант-танкист и сказал: «Послушай меня, взводный. Садись на один из моих танков, мы уходим отсюда. Завтра нам всем здесь будет крышка», и когда я ответил ему, что не могу бросить своих бойцов, что совесть пока не потерял, то танкист произнес: «Ты еще пожалеешь об этом. Завтра немцы будут здесь»… Танки в темноте ушли через лес на восток, а утром пятнадцатого числа на нас пошли немцы. Их было много, гораздо больше, чем было нас. Шли они медленно, а когда огонь с нашей стороны ослаб, то немцы поднялись в полный рост, а с трех сторон по нам непрерывно били из всех стволов. Немцы, скорее всего, знали от перебежчиков, что у нас боеприпасы на исходе. Я со связным и с помкомвзвода старшим сержантом Гайдуковым находился в копне сена, мы отстреливались, пока еще были патроны, а потом заклинило пулемет, а Гайдукова ранило пулей в плечо. Рядом была деревенская банька, я успел крикнуть Гайдукову, чтобы он уходил, спрятался в ней, а потом опять посмотрел на поле боя, и мне стало страшно, такое ощущение, что волосы дыбом встали… Вся наша линия обороны замолчала, патроны у всех закончились, а немцы стояли в полусотне метров от наших окопах и кричали, что-то вроде «Русские! Сдавайтесь!». Никто не бросался на немцев в штыки…
Стало тихо, стрельба прекратилась… И тогда бойцы стали вылезать из траншей и стояли толпой, в большинстве своем не поднимая руки вверх. Остатки двух полков, свыше 800 человек, попали в плен в это проклятое утро…
Интервью и лит. обработка Г. Койфмана