Глава 2 Первые бои

Мы попали в один из стрелковых полков Юго-Западного фронта, который держал оборону примерно в ста километрах юго-восточнее Харькова. На нашем участке шли бои так называемого местного значения. Но соседство второго по величине города на Украине, крупного промышленного центра, создавало вокруг напряженную обстановку.

Захваченный немцами 24 октября 1941 года Харьков находился недалеко от линии фронта, и в планах командования Красной Армии наверняка присутствовало стремление снова отбить его.

В резервном полку нашу роту буквально за пару дней экипировали до полной штатной численности. Добавили сколько-то противотанковых ружей, винтовок. Некоторые командиры отделений получили автоматы. Для перевозки ротного имущества выделили две повозки с лошадьми.

И чему мы были рады – заменили ботинки с обмотками на валенки. Морозы, особенно по ночам, стояли сильные, некоторые ребята успели отморозить пальцы на ногах. Последний участок пути добирались пешком в два перехода. Начали марш вечером и топали без передышки до рассвета. Думаю, прошагали километров сорок, и дались они нам очень непросто.

Несмотря на имевшиеся повозки, куда сложили кое-какое имущество и часть боеприпасов, загружены мы были как верблюды. Например, мы с помощником, Гришей Тищенко, кроме громоздкого ружья и полусотни увесистых патронов к нему, несли винтовки (тоже с боезапасом), по две противотанковые гранаты, противогазы и всякую мелочь в вещмешках, которой тоже набиралось достаточно.

Особенно трудно было приспособиться нести противотанковое ружье. Шагать надо было ровно, в такт, иначе оно начинало болтаться, елозить на плечах, сбивался шаг. Пробовали тащить ружье по очереди, но быстро набили синяки на плечах – вес семнадцать килограммов. Лучше уж вдвоем.

Дорога была скользкой. К концу пути все чаще спотыкались, падали. Когда нас обгоняли грузовики или санные обозы, шли по сыпучему, взбитому, как мука, снегу. Привыкнув к зимней лесной работе, портянки я наматывал плотно, зато ствол ружья натер плечо. Некоторые сильно растерли ноги и ковыляли кое-как. Без конца спрашивали:

– Скоро привал?

– Шагайте, – отвечали взводные.

Спасибо Зайцеву, давал возможность отдохнуть и перемотать портянки, хотя его подгонял представитель дивизии. Ему-то легко было шагать: полевая сумка да кобура с пистолетом.

На рассвете нас разместили в полусгоревшем коровнике без крыши и ворот, стоявшем на окраине села.

Там имелось немного соломы, и мы провалились в сон. Проснулись от холода. Доели сухой паек, «старички» взялись было кипятить чай, но прибежал комендантский патруль и приказал срочно погасить костры. Кое-кто из наших принялся было спорить, другие молча закидали огонь снегом.

Когда патруль ушел, в укромных уголках снова разожгли огонь. Это упрямство едва не привело к беде. Проходя учебу далеко от линии фронта, мы как-то забыли о немецкой авиации. Здесь, вблизи от передовой, она быстро напомнила о себе.

Появилась пара остроносых истребителей с крестами и свастикой. Точнее сказать, они не появились, а пронеслись. Это были «Мессершмитты-109». Они сбросили несколько небольших бомб на полуразрушенное село, обстреляли его из пушек и пулеметов. Мы кинулись кто куда, стены из кирпича-сырца и остатки крыши были плохой защитой.

Спустя десяток минут уже более низко пронеслась еще одна пара «мессеров». На наш коровник сбросили две бомбы килограммов по двадцать пять. Взрывы были оглушительные, а фонтаны мерзлой земли, обломков и дыма взметнулись метров на полста, не меньше. Что удивительно, я не заметил при взрывах огня. Оказывается, при солнечном свете он незаметен.

Нам досталось несколько длинных очередей, и «мессершмитты» улетели. Какое-то время лежали, затем ротный Зайцев стал обходить помещение. Из наших никто не погиб, даже не был ранен. Одна бомба взорвалась в стороне, другая совсем рядом, обвалив метра четыре стены.

– А мы здесь кипятку хотели сварганить, – растерянно проговорил кто-то из бойцов.

– Он бы тебе сварганил! Завалило бы кирпичами, и могилы не надо.

День тянулся медленно. Кормить нас никто не собирался. Капитан, представитель дивизии, ушел в село и не появлялся, предупредив, что тронемся в путь с наступлением темноты. Зайцев со старшиной сходили нашли его и выбили для нас несколько больших буханок серого, плохо пропеченного хлеба и увесистый комок говяжьего жира.

Хлеб был вязкий, как глина, а жир вонял коровьей шкурой. Мы были рады и этому. Досталось понемногу, но хоть желудки перестали урчать.

Сильно подмораживало. Чтобы немного согреться, мы с Федей Долгушиным шатались взад-вперед по коровнику, говорили о всякой всячине, вспоминали довоенную жизнь, которая, оказывается, была не такой и плохой. Федя жил в Саратовской области в небольшом селе.

– Я речку нашу вспоминаю, – рассказывал он. – Карамыш называется. Небольшая, лесок вокруг. Мы летом в детстве там целые дни проводили. Окуней, плотву ловили, иногда голавли попадались. Неплохо жили. Колхоз животноводством занимался, трава степная, хорошая. Невеста у меня была, Таней звали. А с ноября ни одного письма, и мать молчит о ней. Наверное, другого нашла.

– У вас с ней что-нибудь было? – спросил я.

– Нет, конечно. У нас до свадьбы с этим строго. А Татьяну вспоминаю, она не слишком ко мне тянулась. Я на колхозной кузне работал, болванки по три пуда играючи ворочал. На соревнованиях по гирям и городкам всегда первые места занимал. Вроде как самый сильный из парней в селе считался. Со мной взрослые мужики, даже напившись, связываться боялись. Мог одним ударом с ног свалить, хотя драться не любил. Ну, а Таньке льстило, что я с ней хожу. Хотя семья у нас бедновато жила. Отец болел, малышни полный двор. Но батя – молодец, дал мне семь классов закончить.

И я, и Федя Долгушин были тогда младшими сержантами, командирами расчетов ПТР. Но если Федя, физически крепкий, был уверен в себе, то мой второй номер Гриша Тищенко совсем не напоминал «истребителя танков» – как мы себя иногда гордо именовали.

Был он добродушным парнем с оттопыренными ушами, наивный, моложе нас всех. Хотя слабаком его не назовешь – жилистый, выносливый, но уверенности ему не хватало. Обкатку танками он прошел со скрипом, дергался, явно боялся и не попал в цель гранатами. Выпустили Гришу, как некоторых других курсантов, всего лишь рядовым красноармейцем.

Гришу это не очень задевало. Он воспринимал жизнь просто: вырос в многодетной семье, недоедал и призыв в армию, военную форму воспринимал как большой шаг в жизни. Был он покладистый, бесхитростный, и мы с помощником быстро сдружились. Я почему-то был уверен, что в бою он не подведет. Хотя ловил себя на мысли, что не следует переоценивать себя. Неизвестно, как я сам выдержу будущие испытания.


Лишь к вечеру явился капитан из дивизии и сразу заторопил нас. Сам он отдохнул, выспался, и от него хорошо попахивало водочкой. Мы же все намерзлись, были голодные и устали еще больше от бесцельного хождения, чтобы окончательно не поморозиться. Но капитана это заботило мало. Наплевать, что некоторые из ребят уши, щеки отморозили. Лишь бы довести нужное количество людей до места.

– Живее, живее, – торопил он нас. – Чего копаетесь?

– Сам бы на морозе день провел, – буркнул старшина Савелий Гречуха. – По-другому бы пел.

– Ты как разговариваешь с капитаном? А ну, смирно!

Савелий был своеобразной личностью. Было ему лет тридцать с небольшим, но казался он значительно старше. Низкорослый, с горбатой широченной спиной, много мотался по стране, бывал даже на Сахалине. Говорят, сидел в тюрьме, а спину искривил, таская с тринадцати лет тяжеленные мешки на мельнице.

На выкрики капитана Савелий не реагировал, а умело и быстро запрягал лошадь. Капитан побурчал и замолк. У Гречухи были белесые глаза и тяжелый, как те мешки на мельнице, взгляд. Казалось, старшина носит в себе что-то скрытное и опасное, хотя с бойцами он вел себя нормально.

В сумерках миновали село. Увидели перевернутый танк БТ-7. Точно такой, которыми нас обкатывали. Издалека он казался целым. Но, проходя мимо, мы увидели, что башня сплющена, броневые листы в лобовой части лопнули. Снег вокруг пропитался вытекшим из двигателя маслом.

Шагах в десяти виднелась большая воронка. Видимо, «бэтэшку» перевернуло взрывом тяжелой авиабомбы, но он почему-то не загорелся, хотя легкие танки работают на бензине.

– Сильные взрывы иногда гасят огонь, – ответил на мой вопрос Зайцев. – Но машину уделало крепко. Ребят покалечило, а может, и убило.

Действительно, с другой стороны был насыпан могильный бугорок с табличкой и жестяной звездой. Танкиста (или танкистов) похоронили прямо на улице, в десяти шагах от жилого дома. Это нас удивило. Казалось, что погибших воинов должны хоронить как-то особенно – на площади или холме.

А тут окраина села, улица, разный мусор и глубокая канава. Если весна будет дружной, то бугорок и табличку со звездой просто снесет талой водой. Наверное, так подумали многие, но вслух никто ничего не произнес. Мы были голодные, болели натертые ноги и плечи, а вдали слышались отзвуки канонады. Там взрывались снаряды, и туда шли мы.

В полку нашу роту быстро и бесцеремонно поделили на несколько частей. «Раздергали боевое подразделение», – как с горечью выразился Зайцев.

Я его понимал. Он старательно сформировал роту, способную бороться с вражеской бронетехникой. Лично комплектовал расчеты противотанковых ружей, учил не только стрельбе, но и многим особенностям борьбы с немецкими танками. Личный состав, включая пулеметчиков, прошел тренировки по метанию гранат, знал, как пользоваться бутылками с горючей смесью, от которых шарахались бойцы стрелковых полков.

Словом, он создал полноценное боевое подразделение. В роте имелись три огневых взвода, хозяйственное отделение, старшина, санитары, и даже своя комсомольская организация.

Наш новый командир полка майор Рекунков порезал, поделил роту и взводы. Выделил на каждый батальон по шесть-семь расчетов ПТР вместе с пулеметчиками, а там их разделили между ротами. Оставшиеся несколько расчетов, два станковых пулемета и наши повозки он оставил в резерве возле себя. Там же обязан был находиться, неизвестно в каком качестве, старший лейтенант Зайцев.

– А как же рота? – стоя перед командиром полка, спрашивал он. – Я ведь за нее отвечаю. Чего мне делать в штабе за два километра от своих людей?

Майору не понравились эти слова насчет двух километров. Для штаба стрелкового полка это было далековато. Много за две версты наруководишь! Но была у наших больших начальников такая привычка отодвигать штабы со всеми прихлебателями и своими ППЖ подальше от передовой. Там, где можно спокойно отсиживаться в блиндажах с несколькими перекрытиями и разрабатывать планы сражений.

– В полку за все отвечаю я, – властно объявил Рекунков. – Не переживай, старлей, без дела не останешься. Здесь, кроме штаба, санчасть располагается, склады, тяжелая минометная батарея, гаубичный дивизион. Немецкие танки внезапно прорвутся – кто главный командный узел защищать будет?

– Гаубицы на что? – зло поджал губы наш ротный, который не любил пустой болтовни. – Если их недостаточно, оставьте здесь командира взвода, а меня с бронебойщиками отправьте.

– Мне лучше знать, кого где оставлять, – еще более неприязненно заявил майор. – Или вы до сих пор дисциплине не научились? Пора бы. Сколько лет служите?

– Одиннадцать.

– И все в лейтенантах ходите? Понятно мне. Возможно, отдельной ротой вам еще рановато командовать.

При этих словах комиссар полка усмехнулся и согласно кивнул.

Комполка Рекункову было лет тридцать, ровесник Зайцева, но шагнувший куда выше по служебной лестнице. Был он крепко сбитый, рыжеволосый, в полушубке с трофейным пистолетом в кобуре. Еще Рекунков носил усы и бинокль. Наверное, думал, что похож на Чапаева. Комиссар был чернявый, излишне грузный, даже толстоватый, и без конца усмехался неизвестно чему.

Вот так нас приняли в полку.

Справедливости ради скажу, что хотя мы были недовольны таким оборотом, но майор поступил логично. В полку имелось всего две артиллерийских батареи: 45-миллиметровые противотанковые пушки и легкие короткоствольные «трехдюймовки», мало пригодные для борьбы с танками, особенно средними и тяжелыми.

Три гаубичных батареи 122-миллиметровых были дивизионного подчинения, их в любой день могли перебросить на другой участок. Так что шесть «сорокапяток» и четыре легкие «трехдюймовки» были просто не в состоянии перекрыть в случае танковой атаки четыре километра позиций, которые удерживал стрелковый полк.

Прибытие целой роты противотанковых ружей с обученными расчетами стало для майора Рекункова неожиданным подарком.

Наше отделение из шести человек попало в шестую роту второго батальона, Федя Долгушин – в пятую роту. И вот спустя три-четыре дня состоялся наш первый бой, в котором мы понесли первые потери. Погиб командир отделения Миша Травкин, с которым мы учились с первых дней, были друзьями и знали все друг о друге.


Как и опасался Рекунков, гаубицы у полка забрали и перекинули на другой участок. Кажется, обещали через пару дней вернуть или заменить другими орудиями. Немцы, видимо, засекли отсутствие дивизиона и ждать не стали. В тот период шли бои местного значения. Пользуясь преимуществом в бронетехнике, немцы сразу предприняли танковую атаку.

Ударили в центр полка, так как фланги худо-бедно были прикрыты артиллерией. Обрушив короткий, но интенсивный артобстрел, пустили полдесятка танков, пушечный бронеавтомобиль и несколько бронетранспортеров с десантом. В случае прорыва довольно жидкой обороны готовились подключить дополнительные силы. Людей своих фрицы берегли. Грузовики с пехотой стояли в отдалении, ожидая сигнала.

Но прорыв немцам не удался и был отбит. Не скажу, что основную роль сыграла наша рота ПТР, но свой вклад мы внесли. Отделение Долгушина и две подоспевшие «сорокапятки» подбили один из танков Т-3, а Зайцев поджег из самозарядного ружья Симонова тяжелый разведывательный бронеавтомобиль «Бюссинг».

Мне похвалиться было особо нечем. Но все же одной из пуль я повредил легкий танк Т-38, а пушкари его добили. Отогнали дружным огнем второй танк, а пятая и шестая роты отбили атаку десанта.

Впрочем, это наступление было так себе, что-то вроде разведки боем. И дело, возможно, было не в том, что у нас забрали гаубичный дивизион. Полк почти месяц не выходил из боев, упорно продолжалось начатое в декабре под Москвой наступление.

В ротах остались по 40–50 человек, многими взводами командовали сержанты. Поэтому даже такой немногочисленной атакой немцы вполне могли добиться успеха: перебросить дополнительные силы, смять и уничтожить полк.

Майор Рекунков воспринял это предупреждение более чем серьезно. По всей линии обороны рыли окопы. Начался минометный обстрел, который за час вывел из строя более десятка человек и разбил одно из орудий. Когда прекратили сыпаться мины, работы продолжили.

Комполка вызвал к себе Зайцева, налил в кружку водки. Много чего повидавший командир роты, ни о чем не спрашивая, выпил водку двумя глотками и стал сворачивать самокрутку.

– Закуси, – показал на открытую банку тушенки Рекунков.

– Не хочется.

– Что, самолюбие?

– Просто не уверен, моих людей покормили или они голодные сидят. Они же вроде прикомандированными считаются.

– Не дури. Все поставлены на довольствие. А роту по частям раскидал от большой нужды. Сам видишь, сколько у нас артиллерии. Девять пушек на четыре километра обороны осталось.

Понемногу разговорились.

– Ну, как тебе бой? – после паузы спросил майор.

– Повезло, что средних танков всего два было. Пустили бы пяток, раздавили бы всех к чертовой бабушке. Я смотрел, лобовую броню фрицы миллиметров до сорока усилили по сравнению с прошлым летом. Из наших ружей ее только за сто метров пробить, а они сразу из пушки и двух пулеметов лупят. За километр башку не дают поднять.

– Твои неплохо действовали.

– Чего там, – отмахнулся старший лейтенант. – Стреляли… мазали… иногда попадали.

– Ну вот что. Оставишь при штабе тройку ружей на всякий случай. Остальные забирай и шагай сам на передний край. В пятой роте командир совсем мальчишка, будешь из его командного пункта руководить. Вырой дополнительные окопы, щели для укрытия.

– Есть, – козырнул Зайцев.

– Хотел поближе к фрицам быть, вот и будь. Получи дополнительно гранаты и бутылки с горючей смесью.

– Артиллерии мало. Если пустят тяжелые Т-4, не отобьемся.

– Из дивизии обещали вернуть гаубичный дивизион или батарею. Пополнение не сегодня завтра получим. Наверняка сопливое. Но уж какое дадут. Ладно, иди.

Весь день немцы вели минометный обстрел, мешая укреплять позиции. В этот день я впервые услышал поговорку, которую запомнил хорошо. Пожилой солдат Черников Филипп Авдеевич, лет сорока пяти, присев в недорытую траншею, соединяющую окопы, сказал:

– На войне самое паршивое – это мины, вши и бомбежка.

Вшами мы только начали обзаводиться, бомбежкой нас лишь слегка напугало, а вот минометный обстрел вытягивал все жилы.

Я тоже присел рядом, мы закурили. Если до этого мины летели редко, то сейчас взрывы следовали один за другим. И били, как мне казалось, прямо по нам.

Мины звенели, набирая высоту, затем этот звон замирал. В самой верхней точке мина на секунду застывала, и начиналось падение на цель с противным, выматывающим душу воем.

Рвануло метрах в двадцати, затем поближе. Мы прижались к стенке траншеи, под бок подсунулся мой напарник Гриша Тищенко. На головы посыпались небольшие комья земли и смерзшегося за ночь снега. Комок размером с хороший кулак разбился о каску помощника. Гришка ойкнул, хотя под каской носил шапку-ушанку, вряд ли удар причинил ему боль. Просто нас всех не отпускал страх.

Полчаса назад санитары пронесли мимо тело одного из бойцов. Ему по колено оторвало одну ногу, а вторая была изорвана и смята. Сознания он не потерял, хватал руками санитаров и выкрикивал:

– Куды несете? Я вас спрашиваю?!

– В санчасть, а оттуда в госпиталь.

– Почему больно так?

– Лежи ты молча, – огрызнулся один из санитаров, прибавляя шаг.

Мина обрушилась на них, и санитар, видимо, в последний момент услышал ее. Выпустил ручки носилок, шарахнулся в сторону, но не успел. Мина калибром 81 миллиметр подбросила, перевернула его. На снег шлепнулось мертвое тело, сплошь издырявленное осколками. Раненого тоже добило. Уцелел лишь второй санитар, убегавший прочь, видимо, крепко контуженный.

И вот сейчас мы ожидали, что подобное может случиться с нами.

– Сидите спокойно, ребята, – неторопливо говорил Черников. – Мины ложатся на позиции, а мы немного впереди.

Мое отделение усилили и переформировали. Теперь со мной был Федя Долгушин, еще один расчет ПТР и Родька Шмырёв со своим «дегтяревым». Нам приказали выдвинуться шагов на полста вперед, вырыть окопы для стрельбы и соединить их траншеей. Вместе с нами окапывалось отделение Черникова.

Пятьдесят шагов – ерунда. Но мы невольно чувствовали себя оторванными от общей цепи. Решили, что здесь, на склоне, среди редких кустов, у нас будет лучше обзор, а танки мы будем обстреливать сверху вниз. Решение принял командир второго батальона, в который входила шестая рота. Зайцев согласился, что это разумно, а лейтенант Ступак, как всегда, бурчал.

Дело в том, что рота окопалась на гребне. Землянки, в том числе неплохо укрепленная землянка Ступака, располагались на тыльной стороне холма. Обзор из них был никудышный, зато защищал гребень. Теперь роту частично передвинули вперед. Мы отлично видели нейтралку, пятьсот-шестьсот метров снежной равнины, но стали более уязвимыми для огня противника.

Нейтральная полоса, покрытая воронками, представляла тягостную картину. Среди закопченного весеннего снега вытаивали тела красноармейцев, погибших в зимних боях.

Посреди поля, среди жидкого проволочного заграждения, застыли две сгоревшие «тридцатьчетверки» и легкий Т-26, разваленный взрывом на две половинки. Если присмотреться, можно было увидеть обгорелые останки танкистов – некоторые разорванные на части. В голову невольно лезла мысль, что не сегодня завтра полк снова поднимут в наступление и кто-то из нас ляжет рядом с ранее погибшими. На таком ровном поле от пуль и мин не спрячешься.

Ближе к нашим позициям еще дымили сгоревшие танки Т-3, Т-38 и массивный восьмиколесный бронеавтомобиль «Бюссинг». Возле них лежало несколько убитых фрицев. Это отчасти поднимало настроение – сражались мы не зря.

Минометы вели огонь редко, зато нас старательно пытались подловить два дежурных пулемета МГ-34, открывая стрельбу, едва кто-то неосторожно высовывался. Мы к ним вскоре привыкли, и головы под пули не подставляли.

Принесли обед: капустный суп (только не щи!) с очень кислой размякшей капустой и пшенкой вместо картошки. Мелкие кусочки жилистого мяса были подозрительно темного цвета, наверное конина. Налили граммов по сто двадцать разбавленного спирта, отметили успешную стрельбу. Хлеба досталось по увесистому ломтю, но Черников посоветовал:

– На вечер половину оставьте. Все сразу не ешьте. Фрицы что-то зашевелились, ужина может и не быть.

– Думаете, удар затевают? – спросил Родька Шмырёв.

– Вполне возможно. Снег и земля еще не раскисли, техника пройдет. Да и стрельбу что-то прекратили, словно выжидают.

– Пусть полезут, получат еще, – самоуверенно заявил Родион Шмырёв.

– Ты за «дегтяревым» получше следи, – осадил я пулеметчика. – Снова заест, как в прошлый раз, и будем кулаками махать.

– Больше не заклинит. Я все в порядок привел.

Мой заместитель Федя Долгушин тем временем вел неторопливый разговор с сержантом Черниковым, воевавшим с германцами еще в прошлую войну.

– Порядок у них, дисциплина, – рассуждал командир отделения, годившийся нам всем в отцы. – Блиндажи как следует строят, в траншеях настилы. В грязи не утонешь. Да вон гляньте хоть сейчас. Все в касках, с противогазами. А вы чего каски поснимали?

– Чего лишнюю тяжесть таскать? В пятой роте парню осколком башку вместе с каской насквозь просадили. Да не пулей, а осколком. Жестянка есть жестянка.

– У немцев каска потолще, – согласился Черников. – Но когда шапка под ней, то мелкие осколки удержит. И башку не разобьет, если взрывной волной ударит.

– У них и пулеметы бьют, как звери, только что не рычат, – продолжал рассуждать Шмырёв.

– «Максим» тоже неплох.

– Где они, «максимы»? – дожевывая хлебную горбушку, отмахнулся Федя. – Их за километр не спрячешь. В шестой роте, кажется, один остался, да и то кожух весь перелатанный. Один пулеметчик стреляет, другой воду доливает, чтобы ствол не перегрелся.


К ночи мы вырыли окопы, осталось лишь углубить траншею. Лейтенант Ступак, из вредности или какой-то особой необходимости, приказал мне с тремя бойцами отделения (а всего нас было восемь) ночью дежурить. Из отделения Черникова оставили лишь дежурного пулеметчика – у них тоже был «дегтярев».

– Зачем столько много? – не выдержал я. – Пусть ребята в тепле поспят.

– Вы теперь наше противотанковое боевое охранение, – с усмешкой объявил ротный. – На вас главная надежда.

Кажется, он был выпивши. Мне с ребятами водку в ночь пить не разрешил.

– Задрыхните, как сурки. Утром выпьете.

Вскоре пришел наш командир роты ПТР Зайцев. Жаловаться ему, что половину отделения оставляют ночью дежурить, я не стал. Зачем хорошего человека с чурбаном сталкивать? За ротные позиции отвечает Ступак, хоть и спит с землянке за гребнем, откуда ничего не видно.

– Ребята, – дельно подсказал старший лейтенант, – курите осторожно. Этим байкам, что фрицы по расписанию воюют, не верьте. Самокрутку за километр разглядят. Пулеметы у них пристреляны точно, влепят очередь, – мозги вышибут.

– Из ПТР можно ответить? – спросил я.

– Нежелательно, – подумав, ответил он. – Если что, долбаните из «дегтярева».

Федя Долгушин, мой заместитель, уходил отдыхать с чувством какой-то вины.

– Если хочешь, Андрюха, я с тобой останусь.

– Не надо. Отдохните, как следует, а мы завтра поспим.

Долго длилась война, и ночей таких бессонных хватало. Но эта мартовская ночь мне запомнилась. Дул легкий ветерок, четвертушка луны куда-то спряталась, небо светилось от крупных звезд и десятков созвездий.

За горизонтом вспыхивали зарницы, но звука выстрелов или взрывов слышно не было. Немцы довольно часто пускали ракеты. В том числе, долгоиграющие «люстры» из минометов. Эти фонари заливали все вокруг неживым белым светом. От подбитых танков ползли черные тени, я видел поблескивающие каски наших погибших солдат. С немецкой стороны изредка раздавались пулеметные очереди. Одна прошла совсем рядом, смахнув верхушки кустов.

Время от времени прилетали мины. Взрыв, через четверть часа – другой. Это был редкий, так называемый будоражащий огонь. Люди просыпались и долго не могли заснуть снова. Казалось, что следующая мина прилетит в их землянку. Ко мне переполз Родион Шмырёв:

– Можно я с тобой посижу, Андрюха?

– Устраивайся.

Осторожно закурили. Родька рассказал, что закончил в Челябинске девять классов, работал на заводе. Осталась невеста – хотели пожениться, но не успели.

– Вот и оставил я ее не девкой и не женой.

– Переспали, что ли?

– Ну. Даша сама настояла. До утра не спали. Думаю, повторить еще разок – и умирать не жалко.

Меня задело, что невидный из себя, еще совсем молодой Родька Шмырёв, уже знает, что такое женщина. А я ничего не успел. Была возможность с соседкой побыть – не решился.

– После войны поженимся, – вздохнул Родион.

Я промолчал. Заметил, что Шмырёв приполз ко мне без своего пулемета. Не иначе как от ревности я зашипел на него:

– Ты почему оружие оставил?

– Да здесь всего пять шагов.

– Забыл, что мы на войне? – продолжал поучать я своего товарища и подчиненного.

– Сейчас уйду, – с досадой огрызнулся Родион.

Но я уже опомнился. Стало стыдно, что человек мне самое сокровенное рассказывает, а я нравоучения читаю.

– Оставь самокрутку и сползай за «дегтяревым».

Родька кивнул, и через пару минут мы снова сидели вместе.

– Невеста не беременная?

– Нет. Не успели.

– Наверстаете еще.

Немцы оживились. Вперехлест шли разноцветные трассы, взлетели несколько ракет. Особенно старался один из пулеметов. Я не выдержал:

– Родя, влепи по нему пару очередей.

Влепили. Зеленые трассы, изгибаясь дугой, исчезли в темноте немецких позиций. В нашу сторону заработали сразу два «машингевера». Пули свистели, стегали по кустам, рикошетили от мерзлой земли.

– Наверное, в кого-то попал, – предположил Родька. – Вон как бесятся.

– Наверное, – поддержал я товарища, хотя сомневался, что с пятисот метров он мог в кого-то попасть. Разве что случайно.

– Пусть фрицы знают…

Его голос прервал мощный взрыв. Потом еще и еще. Немцы выпустили штук шесть тяжелых гаубичных снарядов. Позади слышались тревожные крики, кажется, кто-то стонал.

Тихая мартовская ночь (если не считать пулеметной трескотни) закончилась печально. Гаубичный снаряд разнес землянку саперов. Ребятам отчасти повезло, что большинство отослали куда-то на задание. Но два человека были завалены землей и бревнами. Когда мы их откопали, они уже не дышали.

Лейтенант Ступак поднял донышко гаубичного снаряда с торчавшими зубцами и различил несколько русских букв. Подошел еще кто-то из командиров и определил:

– Родной снаряд, 122 миллиметра. Из наших захваченных пушек по нам садили.

– Может, свои, по ошибке?

– Хрен тебе! Мало орудий немцы захватили? Вот, опробовали на наших шкурах.


Полк получил пополнение, человек семьсот бойцов. Вернули гаубичный дивизион, дали еще какую-то артиллерию и минометы. И сразу пронесся слух о наступлении. Когда представил, как придется бежать через голое поле с двумя сгоревшими «тридцатьчетверками», стало не по себе.

– Неужели и мы с нашими дурами в атаку побежим? Наверное, с места поддерживать пехоту будем, – рассуждал ефрейтор из расчета Долгушина.

– Дожидайся, оставят тут тебя за полкилометра, – ответил кто-то из ребят. – Ворон, что ли, пугать?

Ветеран двух войн и самый старший по возрасту в шестой роте, Филипп Авдеевич Черников задумчиво смотрел на искрящийся, свежевыпавший снег. Он-то хорошо знал, что в лобовую атаку пойдут все, и дай бог, если половина уцелеет. Случалось, что из целой роты по два-три человека оставалось. Не принято в Красной Армии потери считать. Вперед, за Родину, а сколько добежит – неважно.

– Рота ПТР тоже в атаку пойдет? – невольно вырвался у меня дурацкий вопрос.

– Наверное. Вначале огнем пехтуру будете поддерживать, а потом и вас поднимут.

Пришел озабоченный командир роты Тимофей Зайцев. С ним были старшина Савелий Гречуха и боец из хозотделения. Принесли боеприпасы, гранаты, бутылки с горючей смесью. Я получил автомат ППШ с запасным диском и коробку патронов, сто штук.

– Наступление? – вырвалось у меня.

– Такие штуки держатся в секрете. Но не исключено.

– Нам-то что делать? Тоже бежать со своими ружьями? Дай бог, пешком это поле одолеть.

– Жить захочешь – быстро одолеешь, – жестко отозвался старший лейтенант. – И смотри, чтобы никто не вздумал филонить!

– Ясно.

К вечеру мы не сомневались, что предстоит наступление. Или атака. Называй, как хочешь. На передний край выползали штабники со стереотрубами, разматывали провода связисты. Рядом с нами пристроился артиллерист-корректировщик.

Вскоре прошел слух, что атака состоится на рассвете. От души немного отлегло – впереди еще одна ночь. Может, «катюши» подвезут, авиация ударит. Да и танков что-то пока не видно.

Я видел, как готовился к завтрашнему дню Филипп Авдеевич Черников. Переоделся в телогрейку с двумя подсумками на поясе. Гранаты лежали наготове. Из вещмешка выгрузил лишнее барахло, сложил туда боеприпасы.

Немцы догадывались и тоже нервничали. То принимались стрелять из пулеметов, то сыпали десятками мины. В тыл унесли нескольких убитых и раненых. Лейтенант Ступак подошел ко мне, отвел в сторону и, положив руку на плечо, сообщил:

– На рассвете все начнется. Я на тебя, Андрюха, надеюсь. Когда наши в атаку побегут, стреляйте по огневым точкам. Тут дзот напротив и бронеколпак. Если артиллерия промахнется, лупи по ним, не жалей патронов.

– Не пожалею, товарищ лейтенант.

– Если все нормально сложится, то медаль «За отвагу» твоя. И ребят не обижу. В атаку побежишь, когда наши к проволочным заграждениям приблизятся. Присмотрите заранее укрытия и продолжайте вести огонь с нейтралки.

– Уже присмотрели, – кивнул я.

Суматошный день и вечер пролетели быстро. Однако спокойно поспать ночью нам не дали свои же красноармейцы, которые с вечера начали перебегать к немцам. Дежурили в ту ночь все командиры рот и взводов. Позже я узнал, что такое заграждение практиковалось перед каждой атакой.

У некоторых красноармейцев не выдерживали нервы, зная, как бездумно, в лоб, гонят роты в лобовые атаки. Будучи уверены, что завтра они неизбежно погибнут, принимали решение – лучше уж сдаться германцу. По крайней мере, в живых останешься. Бежали чаще парами или поодиночке, держа перед собой листовки – пропуска. Перебежчики боялись и немцев, и наших. Помню, кричали: «Сталин капут! Сдаемся», – и даже выучили немецкую фразу «них шиссен» (не стреляйте).

Немцы действительно в них не стреляли, даже показывали проходы в колючей проволоке. Наши командиры чаще всего вели огонь по ногам или над головой, чтобы развернуть беглецов обратно. Но некоторые расстреливали дезертиров без всякой жалости.

Ротным и взводным командирам грозил за беглецов трибунал. Пулеметчики злились, что за их счет самые продуманные хотят отсидеться в безопасности. Играла свою роль и ненависть к предателям.

Так или иначе, в ночь перед наступлением только на участке нашего батальона перебежали трое, а еще два человека остались лежать в снегу, пробитые пулеметными очередями. Еще двое-трое бесследно исчезли, скорее всего, они дезертировали.

Много или мало, судите сами. Но для нас, бывших курсантов, эта сторона войны стала полной неожиданностью. Такого количества беглецов и дезертиров мы не ожидали. Молодежь, конечно, возмущалась. Но, признаюсь откровенно, что в отдельных репликах я улавливал даже сочувствие к беглецам. Мол, на верную смерть гонят людей, вот и бегут. Ощущалась невидимая стена между командованием и рядовыми бойцами. Бежали от страха и от безысходности.

Не хочу долго обсуждать эту тему. Много позже, узнав огромную цифру пленных (в том числе перебежчиков), я не раз задумывался о причинах. Не могли же три миллиона человек сдаться в 1941 году просто так. И крути не крути, а напрашивается ответ: многие не хотели воевать, чего-то ждали от немцев. В общем, сложный это вопрос – и ответить на него трудно.

Скажу только, в чем уверен. Хорошо помогли немцам колхозы, в которые силком загнали почти всех крестьян, а несогласных выселяли из родных мест, ссылая порой на край света. Не зря позже, когда мы вошли в Европу, то почувствовали: люди там этих колхозов как огня боялись. Перебегали и дезертировали те, кто еще с Гражданской имел счеты к советской власти, ну и, конечно, самые трусливые, которые спасали свои шкуры. Не в обиду будет сказано, бежали выходцы из Средней Азии, Кавказа. Война казалась им чужой и ненужной.


Перед рассветом старшина шестой роты раздавал водку. Меркой ему служила объемистая алюминиевая кружка, куда он на глазок наливал из десятилитрового термоса.

– Торопитесь, подешевело, – весело выкрикивал старшина.

По бульканью я понял, что наливают от души. Граммов по сто пятьдесят, а то и больше. Большинство пили не закусывая, лишь смолили цигарки. Были такие, кто не пил. Они тоже не ели, и термосы с мясной кашей остались нетронутыми. Люди боялись ранений в живот и шли в бой с пустым брюхом, так издавна считалось безопасней.

Вскоре бидон опустел. Тем, кому водки не хватило, старшина доливал из фляжек, которыми был обвешен его помощник. Рота вместе с новичками насчитывала человек сто. Мои бронебойщики пили немного. Обращение с тяжелым оружием требовало трезвой головы. Да и вообще, все это задурманивание накануне атаки было противно. Хотя я понимал, что без хорошей порции водки людей поднять в атаку будет труднее.

Мы занимали свои места в окопах под гул возбужденных, быстро пьяневших бойцов (особенно молодых) и грохот начавшейся артиллерийской подготовки.

– Нельзя так пить, – торопливо говорил Родион Шмырёв. – Они же ничего не соображают.

Я его почти не слышал. Притянув за ворот шинели, крикнул на ухо:

– Не мудри, грамотей. Им и не надо много понимать. Пробежать поле, не останавливаясь, и ворваться в траншеи. А иначе не поднимешь.

Немецкие позиции окутались дымом. Взрывались снаряды, мины, что-то вспыхивало, поднимались фонтаны земли. По сигналу зеленой ракеты началась атака. Поле стало словно живым, превратилось в сплошную шевелящуюся массу. Как я понял, наступали при поддержке нескольких танков все три батальона.

– Танки… танки… они им сейчас дадут.

Грохот наших орудий и минометов утих. Люди бежали в основном молча. Лишь отдельные бойцы выкрикивали «За Родину! Ура!» или матерились. Молчали, чтобы сберечь силы и быстрее пробежать поле. Стрелять тоже никто не стрелял, хотя всем предписывалось вести огонь из личного оружия.

Зато бегло хлопали орудия «тридцатьчетверок», строчили танковые пулеметы. Немецкие позиции поначалу молчали, затем в разных концах засверкали вспышки.

Остановился один танк, остальные прибавили ходу. Усилился огонь немецких пулеметов, то в одном, то в другом месте падали люди.

Все три моих расчета и «дегтярев» Родьки Шмырёва дружно стреляли. Противотанковое ружье работает быстро. Сильный удар отдачи, лязг затвора, выбрасывающего гильзу, и мой помощник Гриша Тищенко уже вставляет в казённик новый патрон.

Наши трассеры – зеленого цвета. Они за полсекунды пронизывают поле, исчезая в дымящихся немецких укреплениях. Это стрельба наугад, толку от нее мало.

Возле проволочных заграждений взрывается на мине и вспыхивает «тридцатьчетверка». Саперы возились там всю ночь, но мины, конечно, остались. Я вспоминаю инструкцию и даю своим команду:

– Вперед!

– Куда вперед? – крикнул второй номер из расчета Федора Долгушина, тот самый ефрейтор, который говорил, что нас перебьют, едва высунемся. – Глянь, сколько мертвецов валяется!

– Лежат, а не валяются! – крикнул я в ответ.

Вдвоем с Тищенко подхватили ружье. На плече болтался автомат, ремень оттягивали подсумки, за спиной – вещмешок с боеприпасами. Как побежишь с таким грузом?

Все же приспособились, побежали. Тяжелое ружье раскачивалось не в такт. Спотыкался то я, то Гриша. Вот и первые убитые. Протаявший от крови снег, задранные шинели, смерть раскидала людей как попало.

Навстречу брели двое раненых, опираясь друг на друга.

– Как там? – на секунду остановившись, спросили мы.

– Как всегда, – отозвался один из них. – Бьют нас в лоб, а мы никак не поумнеем.

Второй, с подвязанной челюстью, согласно кивнул. Говорить он не мог.

Погибших стало попадаться больше, и отчетливо слышался свист пуль. Пока летящих высоко над головой, шальных. Но скоро и нас возьмут на прицел. Возле давно сгоревшей «тридцатьчетверки» сидели и лежали еще несколько раненых. К танку кинулся один из наших расчетов, имя командира-сержанта я не запомнил. На него заорали, даже направили ствол винтовки:

– Куда прешь? Всех угробить хочешь?

Но сержант с помощником уже пристраивал свое ружье возле опрокинутой башни. Федя Долгушин показал мне на старые окопы. Другого укрытия поблизости не было, а стрельба усиливалась. Наши расчеты держались вместе. С «дегтяревым» на плече не отставал Родька Шмырёв со своим вторым номером. Дружно прыгнули в ближние окопы.

Шагах в сорока горела «тридцатьчетверка», ветер тащил маслянистый шлейф дыма. Может, это дымовое прикрытие и помогло нам добраться до старых окопов невредимыми. Снег в них осел до половины, был вязким и мешал двигаться.

Мы торопливо разгребали снег, устанавливали на бруствер ружья, а Родька – свой пулемет. Окопы оказались довольно глубокими. Среди утоптанного снега валялись поржавевшие гильзы, обрывки бинтов, пробитая осколками каска. Здесь тоже в свое время воевали братья-славяне, но были отброшены. Теперь мы снова наступали. Проверили, не набился ли в стволы снег, выбрали цель и открыли огонь.


В пределах видимости (а это примерно на участке двух батальонов) атаку немцы отбили. Коптящими кострами были отмечены догоравшие танки, кажется, четыре или пять машин.

Та, которая неподалеку от нас, взорвалась. Еще одна «тридцатьчетверка» завалилась в овражек. Удивительно, что при таком наклоне не сорвалась башня. Впрочем, она уткнулась стволом в землю. Двое танкистов, выбравшись наружу, стреляли из пулемета.

Пехота тоже залегла у проволочного ограждения. Людей спасали окопы, снежные норы и тела погибших товарищей, за которые они прятались. Несколько человек вели огонь, большинство лежали, не решаясь проявлять какую-либо активность.

Их можно было понять. С расстояния ста пятидесяти метров били немецкие пулеметы, сыпались частые автоматные очереди. Иногда, кувыркаясь, вылетали гранаты с длинными деревянными ручками. Хоть и удобные для броска, они взрывались с большим недолетом, но бодрости залегшим цепям это не прибавляло.

Поднимутся люди и через сотню шагов (если пробегут) угодят под град осколков довольно сильных «колотушек» М-24. Люди медленно отползали. Там, где шевелился снег, взлетали фонтанчики пуль, красноармейцы снова замирали.

Нам с Федей Долгушиным и пулеметчиком Родькой Шмырёвым тоже не давали развернуться. После первых же выстрелов получили в ответ целый град мелких 50-миллиметровых мин и очереди из МГ-34. Две скорострельные трубы, установленные в передовых окопах, раздолбали бы нас. Но вмешались наши батальонные минометчики и накрыли оба мелких миномета.

На всякий случай мы переползли в соседние окопы, где нас отыскал ротный лейтенант Ступак. Был он весь закопченный, в помятой каске, на лице застыла струйка крови.

Отдышавшись, спросил:

– Сидите? Ну-ну. Самое время.

– Только что из-под мин выползли, – огрызнулся я.

– Вы-то выползли, а половина роты уже накрылась. Видите вон тот дзот, или очки нужны?

– Видим.

– Ну и бейте по нему. Живее! А я покурю пока.

Ничего не скажешь, смелый мужик Ступак, раз под нос фрицам забрался.

Я прицелился в дзот, сложенный из шпал, наскоро замазанных белилами. Расстояние не превышало трехсот метров. Со второго выстрела угодил в амбразуру. Гриша Тищенко тут же вставил в казённик новый патрон, но по нам хлестнул пулемет из бронеколпака. Мы одновременно нырнули в спрессованный снег.

Федя Долгушин угодил в бронеколпак одной и другой пулей. Несмотря на шум, я услышал два звякающих удара. Фрицы опустили броневую заслонку, в узкое отверстие сержант попасть не смог. Тем временем снова ожил пулемет в дзоте.

По нему, укрываясь за лежавшей на снегу башней «тридцатьчетверки», ударил наш третий расчет ПТР. В ответ последовала длинная, рычащая очередь МГ-34 (тринадцать пуль в секунду). Башня звенела от многочисленных попаданий, сверкали вспышки разрывных и трассирующих пуль.

Мы отчетливо разглядели, как отбросило попаданиями сержанта, он застыл на снегу, разбросав руки. Его помощник сдернул с башни ружье и спрятался за броней.

– Долго нам везло, – пробормотал Родька Шмырёв.

На этом наши беды не закончились. Ожил 50-миллиметровый миномет. Наверстывая упущенное, выпустил с десяток мин подряд. Один из бойцов отделения Черникова, почти мальчишка, выскочил наружу. Присел, закрывшись руками и винтовкой.

Мина рванула рядом. Филипп Черников втащил его в окоп. Парень кричал и вырывался. У него была изорвана в клочья шинель, из перебитой руки текла кровь.

– Мамоньки, убили… насмерть убили.

Несколько осколков угодило в лицо. Кровь кое-как остановили, перетянули руку. Стали искать, с кем отправить его в тыл. Федор Долгушин, стрелявший по бронеколпаку, повернулся ко мне:

– У меня напарника ранили.

– Сильно?

– В руку навылет. Кость вроде цела.

– Пусть пока остается. У нас людей нет.

Но пожилой ефрейтор, намотав прямо на гимнастерку полотенце, и затягивая зубами узел бинта, взмолился:

– Рука не шевелится, и в голове гудит… я поползу… трое детей.

– Пусть ползет. Толку с него не будет. Захвати с собой мальчишку. Дотащишь?

– Дотащу, – с готовностью кивал боец. – Не сомневайтесь.

Он довольно резво подхватил мальца с перебитой рукой на спину и потащил в тыл. Я его понимал. Ефрейтор уже ни во что не верил и старался сохранить себя ради детей.

– Как трактор волокет, – невесело засмеялся Родька Шмырёв.

Он опустошил очередной диск и утопил ствол в снегу, который зашипел от раскаленного металла.

– Вы с дзотом долго возиться будете? – напомнил лейтенант Ступак, хладнокровно набивая опустошенный диск своего автомата.

У тридцатилетнего лейтенанта Юрия Ступака было худощавое костлявое лицо. Каску он сбросил, оставшись в шапке со звездочкой. Серая обмороженная кожа на скулах шевелилась – он что-то бормотал, пристраивая автомат на бруствере.

Я приказал Родиону послать своего второго номера в помощь Долгушину. Ворочать и перетаскивать с места на место громоздкое ПТРД в одиночку было тяжеловато.

Дзот мы все же подожгли. Федя Долгушин с напарником проползли по низине метров сто и всадили в амбразуру несколько пуль. Пошел дым, а затем загорелись просмоленные шпалы. Немцы пытались потушить огонь, но помог своим «дегтяревым» Родион Шмырёв. Из двух ружей и пулемета выкурили расчет и открыли огонь по убегающим пулеметчикам. Ротный, убедившись, что для его ППШ расстояние слишком большое, окликнул меня:

– Ну-ка, дай винтовку, которую ефрейтор оставил. Раззява!

Ступак с первых дней войны ничего не знал о судьбе своей семьи (жена и двое детей), жившей в военном городке под Брестом. Лейтенант видел, как безжалостно бомбили эшелоны с эвакуированными. Боль от переживаний и злость на оккупантов не покидали его.

Он метко стрелял. Не раз, обходя окопы, брал у кого-нибудь винтовку и стрелял в высунувшегося фрица, не глядя на расстояние. Метров с трехсот, как правило, не промахивался.

Сейчас он тоже свалил одного из пулеметчиков. Второго срезал из «дегтярева» Родька Шмырёв. Третий фриц из дзота успел нырнуть в кусты и уйти от точной пули лейтенанта.

– Ах ты бля! – ругнулся Ступак, высматривая новую цель.


Теперь я вел огонь по бронеколпаку. Двое уцелевших танкистов с догоравшей «тридцатьчетверки», где остались в огне два их товарища, расстреляли диски своего пулемета и кричали мне:

– Добивай его, гада!

Пуля звякнула и согнула заслонку, наполовину прикрывающую амбразуру. Для стрельбы немецким пулеметчикам осталась слишком узкая щель. Было видно, что они пытались расширить ее какой-то железякой. Мы выстрелили с Долгушиным одновременно. Одна из пуль разорвала уже вогнутую пластину и угодила внутрь.

Лейтенант Ступак воспользовался паузой (хотя вовсю вели огонь немецкие винтовки и автоматы), закричал, размахивая своим ППШ:

– За Родину, за Сталина… Вперед!

Голос сорвался, он хрипел. Но рота уже поднималась. Было страшно, но и оставаться в снегу под носом у немцев было не менее страшно. Люди понимали, что за час – два их всех выбьют.

Фонтанами плясали на снегу частые взрывы 50-миллиметровых мин. Сноп мелких осколков ударил в лицо красноармейца. Крик обреченного человека заставил вскочить лежавших поблизости. Лейтенант Ступак бежал, стреляя из своего ППШ, бок о бок с ним наступали с десяток бойцов. Штыки их винтовок были примкнуты.

Матерясь, встали в рост закопченные танкисты. Пулемет без патронов они оставили. Бежали с наганами и «лимонками» в руках. Я разглядел нашего соседа Филиппа Черникова. Видимо, взводного лейтенанта убили, и он вел за собой весь взвод, вернее, его остатки.

Какой-то период боя выпал у меня из памяти. Я лихорадочно стрелял по вражеским вспышкам. Затем в прицеле стали мелькать шинели наших красноармейцев. Мы подхватили свои ружья и выбрались из вязкого снега.

Продираясь сквозь остатки колючей проволоки, порвал ватные штаны. Помог выпутаться Гришка. Он волок меня, как трактор, ухватившись за ствол ружья. Делая очередной шаг, увидел тело красноармейца, лежавшего на спине с открытыми ртом и глазами. Я хотел шагнуть в сторону, но не успел. Впечатал свой огромный валенок в живот лежавшему. Человек издал екающий звук, дернулись руки, но он был мертв – я понял это по цвету лица.

От нас не отставал помощник погибшего сержанта. На лице застыла кровь, но он упорно тащил на плече ПТР.

– Живой? – окликнул я его.

– Нормально. Башка только гудит.

Он был без каски. Из порванной ушанки торчали клочья ваты. Видно, парня зацепило, но он продолжал упорно бежать.

Уже шла рукопашная схватка. Мелькали приклады, штыки, саперные лопатки. Немецкий лейтенант, в каске и туго затянутой портупее, стрелял из пистолета и что-то выкрикивал, поднимая боевой дух подчиненных. Он в упор застрелил одного, затем другого красноармейца. Набежавший сбоку боец с силой вонзил офицеру штык в живот и подобрал пистолет.

Уцелевший пулеметчик из бронеколпака вылез наружу со своим МГ-34. Успел дать одну, другую очередь. Ротный Ступак срезал его из ППШ, пули продырявили каску и голову. Двое красноармейцев подняли пулемет. Ступак распоряжался, куда его развернуть.

Нас догнал старший лейтенант Зайцев и приказал открыть огонь по грузовику с пушкой на прицепе. В кузове сидели человек семь солдат, отстреливаясь из автоматов. Грузовик – это не танк. Вместе с Федей Долгушиным мы продырявили борт, полетели щепки.

– По шинам бейте!

Одна из пуль ударила в двигатель, грузовик вильнул и остановился. Солдаты прыгали на снег и убегали, горел мотор, вспыхнул брезентовый полог. Родион Шмырёв, забыв о предупреждениях, снова стрелял длинными очередями. Ствол задирало, и в цель он не попадал.

Подкатили «максим». Командир расчета был опытный. Старый пулемет ровно вел строчки пуль. Свалил одного, другого немца, остальные исчезли в низине. Несколько бойцов добежали до грузовика, хотели отцепить пушку, но мешал сильный жар. Тогда они стали обшаривать трупы в поисках трофеев.

Рванули снаряды в лафете, перевернув пушку. Любители добычи шарахнулись прочь. Их спасло, что калибр пушки был 50 миллиметров, а снаряды в большинстве бронебойные. Горел порох в раскалившихся гильзах, рванули три-четыре фугаса, развалив лафет на части.

Я собрал свое поредевшее отделение. Мне рассказывали, как погиб сержант, командир третьего расчета.

– В горло и в плечо пули угодили, – тыкал себя пальцем рослый парень с ямками оспин на лбу и щеках. – Наповал срезали.

Загрузка...