Громкий звук включенного телевизора был слышен даже снаружи. Постучав во входную дверь и дважды позвонив в звонок, Эмили направилась вдоль стороны дома к задней двери. Не успела она шагнуть в тесную кухню, как в нос ей ударил кислый запах немытой посуды, переполненного мусорного ведра и испорченной еды. Поставив на стол сумку с покупками и портативный холодильник, Эмили отодвинула в сторону буханку хлеба и увидела на кастрюле похожую на ярко-зеленый мох плесень.
Обед, который она приготовила своим родителям на прошлой неделе, испортился. Все стояло нетронутым. Еду даже не убрали в холодильник. Шкафчики, плиту и холодильник никто толком не мыл в течение года. Сначала она поздоровается, а затем до блеска отдраит кухню. Однако запах, видимо, извести не получится.
Свернув в узкий коридор, Эмили увидела за входной дверью кучу неоткрытых писем. Она просмотрит их позже, проверит, нет ли каких-либо неоплаченных счетов.
Лучше бы дверь гостиной была приоткрыта – тогда ее одежда и волосы не так сильно провоняли бы. Затаив дыхание, Эмили широко распахнула ее и, выпустив облако сигаретного дыма, словно веером подвигала дверью туда-сюда, разгоняя его по коридору, чтобы он унесся в менее прокуренные части дома. Ее родители сидели на разных концах коричневого дивана и смотрели дневную телепрограмму. Каждый держал по пепельнице на подлокотнике со своей стороны. На стеклянном кофейном столике стоял любимый напиток ее матери – белое вино из коробки, а рядом с отцом – банки с пивом.
Мать оторвала глаза от экрана:
– Что ты здесь делаешь? Мы не видели тебя целую неделю.
Отец не то рыгнул, не то издал какой-то горловой звук.
– Была занята, но сейчас я здесь. Чтобы узнать, как ваши дела. – Эмили не сказала им, что собирается лечь в больницу на операцию. Не хотела, чтобы они подумали, будто она ищет сочувствия.
– Значит, не смогла выкроить время, чтобы проведать нас? Смотрю, ты все еще тощая… Надеюсь, ты не рассчитываешь на обед. Мы еще не ходили в магазин.
Для матери это означало прогуляться до углового магазинчика за хлебом, маслом, молоком, чаем и кофе – и, разумеется, вином и пивом, если те закончились.
– Нет, мама. Я не голодна. И принесла вам еды на ужин. Приготовила домашний пирог и купила немного продуктов.
Ее родителям было под шестьдесят, оба сидели на пособии, оба пили и курили днями напролет, с утра до ночи глядя телевизор. Эмили поражало, что при этом они никогда не выглядели пьяными и всегда могли поддержать разговор, обычно пересыпанный язвительными комментариями ее матери, – или пройти через гостиную по прямой, не шатаясь. Эмили не давал покоя вопрос: неужели это озлобленность не дает им опьянеть? Год назад она считала их горе подлинным и материально поддерживала их, когда оба они бросили свою низкооплачиваемую работу.
Эмили следила за тем, чтобы они принимали прописанные им антидепрессанты и снотворное, сопровождала их в собес за пособием. Когда мать предложила подать заявление на компенсацию из-за исчезновения дочери, Эмили пришла в ужас. Они были подкованы, еще как подкованы! Отлично знали, где и что они могут урвать. Мать не раз говорила вслух, что больница должна понести ответственность, намекая, что Эмили должна разобраться в этой истории, поскольку она там работала. Так что вернуться на работу им мешало вовсе не безутешное горе. Они ухватились за него, как за свое право ничего не делать. Какая еще работа, если у них пропала дочь?
Мать на мгновение успокоилась и сделала глоток вина.
– Ну, так что там у тебя нового?
Эмили подошла и села на единственное свободное место в комнате – кожаную табуретку для ног.
– Я вернулась на работу.
Мать посмотрела на ее отца:
– Ты слышишь, Джон, она вернулась на работу.
Тот, в свою очередь, сердито посмотрел на жену:
– Конечно, слышал. Я же в комнате, не так ли? Что ей еще оставалось… Вдруг ее выгнали бы?
– Вообще-то это новая работа…
– Вообще-то! Ты слышишь, Джон, она вновь использует эти дурацкие словечки, будто у нас с тобой нет мозгов. Как будто нельзя просто сказать: «Я нашла новую работу».
Эмили стиснула зубы, чтобы не ответить резко. Ей никогда не понять, как она могла родиться от этих двоих. С раннего детства – вероятно, лет с пяти – она чувствовала себя чужим ребенком. Писала слово «любовь» на каждой поздравительной открытке, какую только мастерила для них в школе, хотя это чувство было ей неведомо и потому не могло развиться дальше. Не умея удовлетворить ее эмоциональные и интеллектуальные запросы, родители не прикладывали к этому особых усилий, считая эту неспособность виной самой Эмили. Как они могли любить ту, которая сама не любила их? Она научилась обходиться без них эмоционально и просто приняла как данность, что принадлежит им – двум людям, которые дали ей жизнь. И оставила все попытки взрастить любовь, пока не появилась Зои.
Ей было девять лет, когда ее мать, толстая и сорокалетняя, на несколько дней исчезла, а вернулась уже не такой толстой и с плетеной корзиной в руках, заглянув в которую Эмили увидела девочку в розовой вязаной шапочке и такой же розовой кофточке. Ее личико было красным и сморщенным, а крошечная ладошка хлопала по воздуху. Эта ладошка как будто оставила отпечаток на ее сердце. Впервые в своей жизни Эмили испытала любовь. Всего один взгляд на розовый сверток – и ее переполнила потребность любить. В тот момент ее жизнь изменилась. Любовь к Зои – это было единственное, что имело значение…
– Значит, у тебя есть время для работы? – уточнила мать.
– Я должна, мам. Если сидеть без дела, можно сойти с ума.
– Так кто же будет искать ее, если ты работаешь?
– Полиция…
– Полиция!… Перестань. Они уже давно махнули рукой.
– Расследование продолжается, мама.
– Небось, опять якшаешься с этой полицейской теткой?
– Оставь ее, Дорин. Она делает все возможное, – вмешался отец.
Эмили с благодарностью посмотрела на него, но, увидев его расслабленное лицо, поняла, что он пытается уснуть. Он просто хотел, чтобы они замолчали. Эмили печально посмотрела на него. Джон Джейкобс был слабым и всегда смотрел в рот жене. Любой шанс развить нормальные отношения отца и дочери был утрачен ими давным-давно. У него напрочь отсутствовала сила воли. Если жена отказывалась любить Эмили, значит, и он вместе с ней.
– Ничуть не сомневаюсь. Жаль, что не сделала все возможное, когда ей позвонили из больницы, чтобы она пришла и забрала Зои…
– Мне никто не звонил, чтобы я пришла и забрала ее, мама.
– Разумеется, не звонили. Как и она не звонила тебе накануне вечером и не просила тебя приехать к ней. Что ты тогда сказала этой полицейской тетке? – Мать нахмурилась, как будто задумавшись. – О да, верно: что ты чертовски устала.
Когда родители расспрашивали ее о том, что предшествовало исчезновению Зои, она не стала ничего от них утаивать, и с того момента Дорин Джейкобс при каждом удобном случае напоминала ей, что она подвела сестру.
– А сейчас ты не чертовски устала… Как я понимаю, ты тоже махнула рукой на поиски?
– Нет, конечно! Пока я здесь, возьму свой запасной принтер и напечатаю новые листовки.
– Листовки? – Мать язвительно рассмеялась. – Можно подумать, от них есть польза!
– Они напоминают о ней людям. Не дают им забыть ее. Что еще ты хочешь от меня, мам?
Ее мать взяла пульт от телевизора и сделала звук громче. Из-за шума Эмили не была уверена, правильно ли расслышала ее слова. То ли «вы потеряли ее», то ли «ты потеряла ее»… В любом случае мать по-прежнему обвиняла ее.
Внезапно телевизор умолк, и мать выпустила следующую стрелу:
– Она буквально ходила за тобой по пятам. Это ты уговорила ее учиться на медсестру. Пусть лучше б она работала в магазине или в парикмахерской – но нет, ты вбила ей в голову, что она должна пойти по твоим стопам… Когда же она провалила экзамены, потому что те оказались ей не по зубам, ты бросила ее.
Заваленные экзамены за первый курс также всплыли во время допроса наряду со всем, что можно было считать причиной исчезновения Зои. Эмили закрыла глаза, отгоняя одно воспоминание, которым она ни с кем никогда не делилась.
Все говорили, что это не ее вина. Полиция, коллеги, ее лечащий врач, ее психотерапевт. Не ее вина.
Они повторяли это раз за разом. Но, как и ее мать, Эмили знала, что это не так.
Сложив грязное белье в черный пакет для мусора, она поставила его у задней двери, чтобы взять с собой, когда будет уходить. Если бросить его в стиральную машину родителей, скорее всего оно проваляется там всю следующую неделю и в конечном итоге заплесневеет.
Она пропылесосила наверху и внизу, до блеска вычистила ванную и кухню. Поставив пирог в микроволновку, установила таймер на пять минут и вытащила две чистые тарелки и столовые приборы. На кухонном подоконнике стояло выцветшее фото двухлетней Зои, сидящей в надувном бассейне-лягушатнике. Посеребренная рамка для снимка была куплена в «Вулворте» и на ней было написано: «Я люблю свою мамочку». Эмили подарила ее на День матери, в качестве подарка от обеих дочерей. Помнится, мать тогда жутко обрадовалась, хотя так ни разу и не спросила, почему на фото только Зои, и не заменила этот снимок на другой, с обеими дочерьми.
Примерно через полчаса, с запасным принтером на заднем сиденье машины, Эмили уехала, даже не попрощавшись с родителями. Вытирая слезы на щеках, она знала: причина этих слез – жалость к себе. Она целый день убирала их дом, они же постоянно давали понять, что не рады ей. Неудивительно, что она чувствовала себя больной и разбитой и хотела как можно скорее вернуться домой.
Эмили ушла от родителей два года назад, практически на той же неделе, что и Зои, решившая пойти по стопам старшей сестры и стать медсестрой. Впервые в жизни она ощутила себя свободной. Свободной от родителей, свободной от заботы о Зои. Эмили выросла в этом районе, в окружении хороших, честных, трудолюбивых людей. Она выросла в доме, который знала как свои пять пальцев: каждую травинку в маленьком заднем дворе, каждый уголок в каждой квадратной комнате. Она выросла в доме, в котором прожила бо́льшую часть своей жизни, но никогда не могла назвать его своим.
Если б ей не нужно было возвращаться сюда, она даже не пожалела бы об этом, но это было своего рода самонаказанием. Она знала, что вернется. Она будет возвращаться снова и снова и будет заботиться о них всегда или, по крайней мере, пока не найдется Зои. Как только этот день наступит, ее ноги здесь больше не будет.