Глава 4

Едва солнце показалось за кромкой дальнего леса, как, Степанида, так и не уснув, решительно поднялась. Накинув халат и сунув ноги в растоптанные туфли, она на цыпочках пробралась к выходу и, выбравшись на крыльцо, облегченно вздохнула.

Не оглядываясь, вышла со двора, торопливо пересекла улицу и, пройдя несколько дворов, открыла калитку в один из них. Пройдя поспешно к дому, тихо толкнула дверь, и, оказавшись в темных сенях, остановилась в ужасе.

Разбросанные пустые ведра, грязные сапоги, сумки и кастрюли говорили о недавней баталии. Возле шкафа лежала разбитая банка, из которой высыпалась гречка. На лавке застыл бесформенной горкой сахар-песок, рядом дремала, подогнув под себя лапки, серая кошка.

Покачав головой, Степанида взяла оставленную на подоконнике скалку и, перешагнув порог горницы, осмотрелась. На полу возле стола спал полуодетый всклокоченный мужчина, который на вдохе басовито храпел, содрогаясь всем телом, а на выдохе дергал грязной босой ногой. В воздухе стоял густой алкогольный смрад, перемешанный с запахом соленых огурцов и квашенной капусты, засохшей на грязной тарелке, одиноко стоящей на столе.

– Ишь ты, а про закуску-то не забыл, – хмыкнула Степанида.

Перешагнув через мужика, она широко распахнула окно, выключила свет и подошла к крепко спящему человеку.

Долго смотрела на него, затем, тронув за плечо, громко скомандовала:

– Подъем!

Мужчина даже ухом не повел. Только на миг храп его затих, но уже через минуту раздался с новой силой. Тогда Степанида, сердито поджав губы, прошла на кухню, набрала в пустую трехлитровую банку холодной воды и, наклонившись над спящим, перевернула банку.

– Просыпайся, изверг! Ну? Подъем!

Мужик, замерев на мгновение, беспокойно завертел головой. Раскрыв рот, всхлипнул и опять отчаянно захрапел, перевернувшись набок.

– Так, понятно, – Степанида набрала еще воды в ту же банку и, вернувшись, опять опрокинула ее на лицо мужика.

Витька дернулся всем телом, дрыгнул пару раз грязной ногой, словно пустился вплавь, икнув, с трудом разлепил мутные красные глаза.

– Что? Что такое?

Степанида молча взяла его за шиворот насквозь мокрой рубахи, приподняла и, подтянув, прислонила спиной к дивану.

– Проснулся или продолжим плавание?

– Ты кто? – очумело выпучился на нее мужчина.

– Значит, не проснулся. Бедняжка. Тогда еще порцию принесу.

– Ты, Стешка что ли? – икнув, облизал мокрые от воды губы мужик.

– Вот, уже лучше. Жизнь все-таки возвращается в твое пропитое тело.

– Чего надо? – Витька попытался придать расплывшемуся от пьянки лицу ярость. – Ты чего тут хулиганишь? Тебя кто сюда пустил? Пошла вон, а то врежу!

– Врежешь, значит? А ну, попробуй, – Степанида, сморщившись, наклонилась к нему и схватила его за грудки. – Он еще угрожать мне будет! Ах ты, пьянь проклятая, я ж тебя посажу, будешь за решеткой сидеть!

– Иди отсюда, ведьма, – Витька подхватил с пола полотенце и швырнул в Степаниду.

– Ах, ты, погань, – Степанида, рассвирепев, подняла упавшее полотенце, сложила его вдвое и что было силы хлестнула по плечу мужчины. – Ты еще не понял, гад, что час расплаты настал?

Витька, не вполне владеющий своим телом, закачался от удара, как болванчик.

– Но-но-но! Ты руки-то не распускай.

– Ну-ка, смотри мне в глаза, – Степанида схватила его за мокрые волосы.

– Ну?

– Ты когда, плесень, перестанешь на жену руку поднимать? Я спрашиваю, доколе сестру мою обижать будешь? А?

Вдруг Витька замахнулся на Степаниду и, не достав ее лица кулаком, грязно выругался. Стеша, взбесившись, размахнулась и влепила ему оглушительную затрещину, и он, откинувшись, на секунду замер.

– Не сдох? – Стеша, отряхнув руки, наклонилась над ним. – Тогда дыши глубже и слушай меня.

Витька, поджав ноги, отполз подальше к дивану и затих, словно побитый пес. Степанида сжала кулак и, сунув его мужику под нос, громко и внятно спросила:

– Видишь, что это?

– Что? – Витька, мгновенно протрезвев, сдвинул брови.

– Не видишь?

– Ну, кулак.

– Запомни, гад, как он выглядит. Ты, видно, забыл, что в прошлый раз было. Напомнить, как лет пять назад после нашего разговора ты на коленях перед Катериной ползал, прощение вымаливал? Напомнить?

– Не надо, – отвернулся Витька.

– Значит, так. Если еще раз хоть пальцем тронешь Катерину, я тебя этим кулаком так измочалю, что будешь у меня десятый угол искать. Понял? И не остановлюсь, как в тот раз, сдам в полицию.

– А чего ты раскомандовалась? С какой стати? – уязвленное самолюбие не давало Витьке покоя.

– Ах, ты сморчок! Все-таки, наверное, хочешь еще раз со мной поговорить…

– Да чего ты ко мне пристала? – Витька сжался в комочек, подтянув ноги под себя. – Пять лет молчала, а сейчас опять взъелась?

– Надоело! Знаешь присказку, что сколько веревочке не виться, а конец все равно будет. Знаешь?

– Ну?

– Вот конец и настал. Хватит Катьке в синяках ходить. Я тебя предупредила: со свету сживу. Запомнил? Запомнил, спрашиваю?

– Отстань!

– Вижу, что понял. Молодец! Не все мозги пропил. Тогда вставай, умывайся и приводи дом в порядок. Ишь, как насвинячил, вонь развел! Нагадил, так убери за собой свое дерьмо. Да не вздумай на Катьке отыгрываться, я тебя из-под земли достану, от меня не спрячешься. Я теперь каждый день буду за тобой следить.

Степанида, помолчав, постояла, брезгливо глядя на понурого Витьку. Потом изо всех сил швырнула в него скалку и, яростно хлопнув дверью, вышла из дома.

Солнце рассеяло серую мглу короткой ночи, и над селом занялся яркий рассвет. То там, то здесь уже хлопали двери, слышались голоса хозяек, которые поспешно доили коров, торопясь проводить их в стадо.

Голосили запоздавшие петухи, бестолково суетились овцы и жадно причмокивали поросята, поглощая первую утреннюю трапезу.

Заречное просыпалось.

Степанида, войдя в дом, столкнулась с Катериной, уже собравшей с дивана постель. Подруга, стоя у зеркала, внимательно разглядывала свои синяки и, обернувшись, вопросительно глянула на Степаниду.

– Ты куда ускакала с утра пораньше?

– Вышла подышать. Такая погода, что петь хочется.

– Петь? – Катерина подозрительно прищурилась. – С чего бы это?

– Просто так. Утро такое прозрачное, тихое, свежее…

– Ничего себе, – удивленно хмыкнула Катя. – Странная ты какая-то. Ты совсем не ложилась что ли?

– Почему ж не ложилась? Подремала чуть-чуть. А ты куда собралась? Давай позавтракаем вместе.

– Нет, Стеш, пойду я домой. Душа болит. Да и корову надо доить, в стадо-то уже опоздаю. Наверное, придется самой догонять пастуха.

– Ну, иди, – усмехнулась Степанида. – Вижу, не сидится тебе на месте. Но если что – прибегай.

– Да уж, конечно, – Катерина улыбнулась. – Что бы я делала, если бы не ты, сестренка. Ладно, пойду. В доме-то, наверное, кавардак страшный.

Не успела Катерина выйти из горницы, как на кухню выплыла недовольная баба Галя.

– Прямо не дом, а проходной двор. Никакого спокойствия. Кто это у нас с утра так дверями хлопает?

– И тебе доброе утро, мамочка.

– Доброе-то доброе, – старушка подозрительно прищурилась. – Так что тут за сходка? Или ночевал кто у нас? Ты чего глаза отводишь?

– Мама, – Степанида изумленно уставилась на нее. – Какие глаза? Ты меня подозреваешь в чем-то?

– Не подозреваю, а интересуюсь, – баба Галя невесело вздохнула. – Я, может, мечтаю, чтобы хоть кто-то к тебе на огонек забрел. Не век же одной куковать. – Она артистично смахнула вдруг набежавшую слезу, но тут же, справившись с минутной слабостью, подмигнула опешившей дочери. – А, с другой стороны, чего горевать, да, Стешка? Чему, как говорится, быть, того не миновать.

Степанида давно привыкла, что мать, на радость окружающим, обладает удивительным качеством: не умеет долго находиться в плохом настроении. Постарев, пройдя сквозь тяжкие испытания, мать словно прожила положенную ей долю печали, до дна испила горестную чашу страданий, сполна отдала долг судьбе, забравшей у нее и мужа, и сына. Дожив до семидесяти восьми, баба Галя физически не могла бесконечно горевать и плакать. Не получалось.

Раньше Галина была сильнее и здоровее, потому себя и не жалела, но со временем ее словно подменили. Это трудно понять, но после долгих лет глубокого траура она будто напрочь отключила память. Вернее, ту ее часть, где концентрировались боль, страдания, скорби и печали. Ту часть сознания, где она до сих пор жила в трауре, тоске и отчаянии. Тот участок головы, который контролировал воспоминания, от которых она, просыпаясь среди ночи, умывалась слезами и рыдала до судорог.

Сейчас, в преклонном возрасте, баба Галя неосознанно расставила приоритеты так, что темная сторона ее жизни стала невидимой, далекой и неосязаемой. Наверное, сработал инстинкт самосохранения.

Теперь Галине стали жизненно необходимы простые земные радости, будничные забавы и утешения. Ей доставляли удовольствие соседские сплетни, легкие поучения, командирские замашки, семейные посиделки. Ей безумно нравилось кого-то вразумлять, вникать в чужие проблемы, злословить на скамейке, перемывать косточки молодежи и ужасаться современным нравам.

В жизни семидесятитрехлетней Галины теперь существовало только две страсти: дочь и внучка.

Дочь она любила мучительно.

Эта любовь оказалась испепеляющей: мать без конца делала дочери замечания, стремилась быть в курсе всех ее дел, вникала в мельчайшие детали ее отношений с людьми, особенно противоположного пола. Донимала Степаниду постоянными комментариями, жесткими упреками, язвительными уколами и резкими суждениями. Обожала стоять у дочери над душой, находить промахи, судачить и шептаться по вечерам.

Однако сор из избы никогда не выносила, но чувствовала себя в этих отношениях как рыба в воде. Еще больше баба Галя любила, когда вокруг нее начинали разворачиваться баталии, связанные с другими людьми, соседями и родственниками. Галина, дожив до такого преклонного возраста, считала, что ей теперь все можно, и стремилась, чтобы последнее слово в спорах со Степанидой непременно оставалось за ней.

Но такое обращение с дочерью мать позволяла только себе. Если же кто-то чужой пытался сделать ее дочери замечание или как-то задеть ее, воспринимала это как личную обиду, кидалась в бой, словно тигрица, искренне считая Степаниду образцом и примером для всех баб их огромного села. Втайне она гордилась Стешей и очень важничала, когда дочку хвалили.

Вторую свою слабость, внучку Ниночку, баба Галя любила по-другому: трепетно, нежно и безрассудно. Наперекор Степаниде, которая воспитывала девочку в строгости, бабка все позволяла любимой внучке, млела и таяла при ее появлении. Пекла пироги, встречала из школы, вышивала ей платки, вязала кофты и носки.

Когда девочка закончила школу и собиралась поступать, старушка целую неделю проплакала, пугаясь того момента, когда Ниночка покинет их дом. Заранее уже скучая, она ходила за Ниночкой хвостиком и не давала ей покоя.

Ниночка поступила, как и мечтала, в библиотечный колледж. После его окончания собиралась вернуться в Заречное и, очень тоскуя по родным, каждую субботу и воскресение проводила дома, благо город, где она училась, находился всего в сорока пяти километрах от села.

Нынешним утром баба Галя, разбуженная громким стуком двери, проснулась в дурном настроении.

– Ну, что молчишь? – встав перед Степанидой, въедливо поинтересовалась она. – Или секреты у тебя?

– Мама, – Степанида не скрывала досаду, – что ты с самого утра нервы мои мотаешь?

– Так говори, да и дело с концом! Ну? Кто это к нам приходил с утра пораньше?

– Мама, тебе бы в разведке служить, вот тогда бы страна спала спокойно!

– Ты мне зубы не заговаривай!

– Да я и не заговариваю. И секрета нет никакого – Катя здесь ночевала.

Галина сразу смекнула, в чем дело и, не скрывая огорчения, громко возмутилась:

– Опять? Вот паразит какой Витька! Надо же, не ценит своего счастья! Вот бросит его Катька, хлебнет тогда!

– Ой, мама, я тебя умоляю! Куда она его бросит? Если за столько лет не сбежала, теперь никуда не денется. Просто нельзя ему позволять руки распускать, а так-то пусть живут себе на радость.

Старушка задумчиво сложила губы трубочкой, почесала пальцем затылок и вдруг улыбнулась.

– А помнишь, Стешенька, каким он парнем был?

– Помню, – Степанида подняла на нее глаза. – Хорошим был.

– Да не просто хорошим, золотым! Веселый, озорной мальчишка рос. А каким кавалером по селу ходил? А? Любо-дорого. Загляденье просто! А Катьку как любил! Помню, как сейчас: поедет в поле, нарвет охапку васильков да ромашек, и ей на подоконник, пока она спит, положит. Помнишь?

– Да помню я, что толку? Смотри, что с ним стало!

– Вот что ты сухарь такой? А? – старушка недовольно сдвинула брови. – Ведь про какие красивые вещи мы говорим, а ты даже не улыбнешься.

– Чего без толку-то улыбаться? Повода нет. Катька вся в слезах, мужик ее на полу пьяный валяется. Тут не до смеха.

– А ты откуда знаешь? – напряглась старушка. – Признавайся!

– Да что тут признаваться? Ходила я к нему нынче.

– Да ну? И что?

– Ничего, – равнодушно пожала плечами Степанида. – Чуть не задушила его от злости.

– Хоть не покалечила ты его? – насупилась баба Галя. – Жив он? Не хватало еще отвечать за пьяного мужика. Ты ж у нас в ярости как тигрица! Ух!

– Господи! Что ты несешь, мама? – Степанида захохотала. – Да и откуда тебе знать? Вроде бы не было повода?

– Повода, конечно, не было, – довольно усмехнулась баба Галя, – а глаза-то у меня есть. Вижу, как сурова ты бываешь. Точно как прабабка твоя! Та тоже могла так хвост накрутить, что не сразу и в себя придешь.

– Что-то тебя с утра на воспоминания потянуло, – покачала головой Степанида. – Хватит болтать. Садись завтракай, а я пошла скотину кормить.

Стеша, взяв ведро, вышла из дома, а Галина, проковыляв по горнице, подошла к окну и, выглянув в него, довольно улыбнулась дочери в спину.

– Эх, красавица! Нет, что ни говори, а баба, моя Стешка, огонь! Не баба, а загляденье!

Загрузка...