Спор с матерью Степаниду не расстроил. Она давно привыкла, что баба Галя, несмотря на свой далеко не молодой возраст, себя в обиду не дает, умеет вовремя ввернуть красное словцо и порою даже довести собеседника до белого каления.
Окунувшись в будничные домашние заботы, женщина на время позабыла, о чем они с матерью спорили. Степанида кормила животных, доила корову, подметала двор… В сельском доме всегда найдутся неотложные дела.
Постепенно надвигался вечер.
Глянув на уже потемневшее небо, Степанида торопливо прикрыла калитку, опустила ночные шторы на окнах. Но, когда, выключив свет, она, наконец, устало вытянулась на кровати, неугомонные мысли опять заплясали в ее голове.
Стеша крепко зажмурилась. Надеясь поскорее уснуть, она обняла прохладную подушку, посчитала до ста, расслабила мышцы, как учила недавно Катерина. Сон не шел.
Лежа в темноте, Степанида упорно отбивалась от навязчивых воспоминаний, ворочалась, вздыхала и терпеливо глядела в потолок, дожидаясь того сладкого мгновения, когда сон, наконец, смилостивится и примет ее в свои объятия.
Но так уж мы устроены, что память активизируется в самый ненужный момент, причем из прожитого выбирает самые тяжелые и неприятные моменты, которые, словно вспышки, озаряют, казалось бы, давно забытые дни и годы. Вот и сегодня, как ни старалась Степанида, память раззадорилась, разыгралась и понеслась куда-то вдаль, вытащив из небытия картины далекого-далекого прошлого.
Стеша родилась через два месяца после гибели отца. Он, старательный, молчаливый и очень добрый человек, работал комбайнером. В тот черный день, ставший последним в его недолгой жизни, они с напарником косили пшеницу на делянке за дальним лесом. На рассвете уехали, приняли смену и не вернулись.
Что произошло той поздней ночью, никто не знал. Отца и его напарника обнаружили ранним утром следующего дня. Они лежали, разметавшись, прямо на поле. Мужчина лежал, раскинув руки, словно хотел обнять всех сразу. Мертвые глаза глядели в небо. Зерно исчезло без следа.
Розыск длился больше года. Следствие, долгое, мучительное и тягостное, закончилось безрезультатно. Никого не нашли и, естественно, не наказали.
Беременная Галина, дико воя, обнимала мертвого мужа, отчаянно голосила на всю округу, падала от горя без сознания. Соседки и родственники ее подхватывали, отпаивали, отливали водой, без конца вызывали фельдшера и тихо плакали, замирая от жалости, сочувствия и страха.
Родная сестра Галины, бойкая Зинаида, мать Катерины, на время переселилась к ним в дом, глаз не спускала с убитой горем сестры, тревожилась и за ее жизнь, и за жизнь еще не рожденного младенца. Давясь слезами и проклиная судьбу, Зинаида ни на минуту не отходила от рыдающей сестры, держала ее за руку, шептала молитвы, умывала ледяной водой, приводя в чувство, и заставляла поесть.
Галина ничего не хотела. И только когда к ней подбегал сын, которому на ту пору исполнилось чуть больше пяти, вдруг спохватывалась. Приходила в себя, затихала. Взгляд прояснялся, слезы высыхали, лицо светлело.
Эти два месяца до родов Галина прожила как во сне. Каждый день ходила на кладбище к мужу, падала на свежий холмик, обнимала его и лежала без движения, словно прислушивалась, не раздастся ли голос любимого. Стояла, замерев у святых икон в старом храме, пристально глядя в глаза Богородице, и мысленно умоляла дать сил и терпения, научить смирению и выдержке. И все гладила огромный живот, в котором беспокойно шевелился и ворочался младенец.
В положенный срок родилась девочка. И только когда она родилась, удивительно похожая на погибшего мужа, Галина вдруг успокоилась. Утешилась, угомонилась. Поплакала, правда, поначалу, назвала дочь именем любимой бабушки, затихла и стала жить для детей.
Пришлось ей тяжко. Но Галина трудностей не боялась. Работала на ферме дояркой, цеплялась за жизнь зубами, никому не жаловалась. Ночами штопала детские вещи, варила борщи, обихаживала огород, холила корову-кормилицу.
Терпела. Глотала слезы. Не сгибалась. Превозмогала себя. О болячках и недугах не думала. Жила, не жаловалась, иногда перебиваясь с хлеба на воду.
И только раз в год, в день смерти мужа, Галина надевала черное платье, заматывала голову черным вдовьим платком, шла в церковь, стояла службу, а потом, придя домой, снимала со стены портрет погибшего мужа, обнимала и так отчаянно и горестно рыдала в голос, так жалобно выла, что соседи, услышав ее заунывные стоны и скорбный плач, грустно качали головой.
– Тоскует баба. Ишь, как тоскует. Сердце прям рвет! Это ж надо, столько лет прошло, а она все сохнет, горюет да оплакивает. Кручинится, бедная, сокрушается…
Люди, проходя в такие минуты мимо дома, затихали, замолкали, крестились, поминая покойного. В дом не входили, боясь помешать ее скорби, разрушить ее единение с памятью и горем, осквернить поминовение.
Прошло много лет. Дни и ночи переплетались, складываясь в десятилетия. Недели и месяцы проносились бесконечной вереницей, соединяясь в вечную неизменную череду времен года.
Зима, весна, осень и лето приходили и уходили, дети взрослели, а боль не затихала. Потом она стала тише, глуше, невнятнее. И, наконец, навсегда поселилась где-то там, где, говорят, живет душа.
Жизнь Галины вроде бы как-то устоялась, успокоилась. Женщина научилась улыбаться, стала больше общаться с соседями и родственниками, даже купила себе новое платье. В общем, пришла в себя, растила дочку и сына и по-прежнему работала не покладая рук.
Но говорят, судьбу не переломишь. Не обманешь. Не переспоришь. Не уговоришь.
Непонятно почему, но это факт, что дети часто повторяют судьбу родителей. Беда будто караулит за углом, крадется в сумраке, подсматривает в окно. Вот, казалось бы, все самое тяжелое для Галины осталось позади, и должна наступить белая полоса в ее жизни. Но, как говорится, если бы знал, где упасть, соломки бы подстелил.
Сын Галины вырос, женился, родил дочь Ниночку и в одночасье погиб вместе с женой. Разбился на машине. Страшная авария, забравшая сразу две молодые жизни, мгновенно осиротила крохотную девочку, которой тогда едва исполнилось полтора года, и поразило в самое сердце несчастную мать.
Галина, услышав о беде, словно онемела. На мгновение ее парализовало, и она, как подкошенная, упала навзничь. Лежала, не в силах выговорить ни слова, не владея ни руками, ни ногами.
Но через несколько минут открыла глаза, встала, оттолкнула женщин, сбежавшихся со всех сторон на крики соседки, и, медленно покачиваясь, пошла в дом. Там достала из шкафа свое скорбное платье, надела его, замотала голову черным вдовьим платком и окаменела. Не рыдала. Не выла. Не падала на гроб. Стояла рядом словно глыба, молчала, сжав побелевшие губы.
И лишь иногда, наклоняясь над гробом, трясущейся шершавой ладонью гладила сына по голове, поправляла на нем рубашку и что-то шептала бескровными губами.
Степанида, плакала, уткнувшись Катерине в плечо, а маленькая Ниночка, вцепившись ручонкой в Стешину юбку, испуганно прижималась к ней всем телом.
На мгновение опомнившись, Стеша наклонилась к племяннице, взяла ее на руки, крепко обняла дрожащее тельце девочки и спрятала зареванное лицо в ее кудряшках.
Самостоятельная и независимая Степанида ни у кого не спрашивала разрешения и ни с кем не советовалась, просто сообщила матери о своем решении. Двадцатитрехлетняя девушка поначалу оформила опеку над племянницей, а потом, собрав все необходимые документы, удочерила по всем правилам.
Мать, убитая горем, не противилась, а вот Зинаида, ее сестра, схватилась за голову.
– Да как же так? Ты еще сама не жила, только институт закончила!
– А что ты, теть Зин, предлагаешь? В детский дом что ли Ниночку отдать?
– Конечно же нет, – растерялась тетка, – я ж не зверь какой. Но пусть мать удочерит, ей самое время с малышней возиться. А тебе замуж надо идти, а муж ведь может не согласиться воспитывать чужого ребенка. Мужики, они вредные, и своих-то не всегда любят, а уж чужих и подавно.
– Перестань, теть Зин. Какое там замужество, вон горя сколько, – отмахнулась Стеша.
С той поры минуло много лет и много воды утекло. Степаниде исполнилось сорок три, и она ни разу не пожалела, что удочерила племянницу.
Ночь давно плыла над Заречным, пересекла глубокую полночь и устремилась к рассвету, а Степанида, которой положено было уже десятый сон досматривать, все еще не спала. Ворочалась, вздыхала… Совсем измучившись, глянула на часы.
– Ого, половина второго, однако… – Перевернувшись набок, натянула одеяло до подбородка, и, закрыв глаза, приказала себе: – Все, все, все, надо спать…
Но уснуть ей не удалось. В окно спальни вдруг стукнули раз, другой… А потом забарабанили со всей силы. Вздрогнув, Степанида испуганно подхватилась, босиком кинулась к окну, распахнула его.
– Господи, ты чего? – ахнула она.
Под окном в одном халатике стояла Катерина.
– Открывай, – кивнула она на входную дверь.
Степанида, догадываясь о причинах ее появления, в одной ночной рубашке бросилась в сени и, повернув ключ в замке, торопливо отворила тяжелую дверь.
– Ну, давай, входи.
Катерина, сбросив старенькие шлепанцы, босиком зашлепала в горницу.
– Вот паразит, – поглядев ей вслед, вздохнула Стеша, хлопнула дверью и решительно двинулась за подругой.
Катерина, двоюродная сестра и ближайшая подруга, плюхнулась на диван и устало закрыла лицо руками.
– Все! Нет больше сил, Стешка. Готова убить его. Надоел он мне, как редька горькая!
– Кать, ну, правда, – оглянулась на нее Степанида, задергивая шторы. – Каждый раз одно и то же. Сколько можно? Ты сама виновата. Сначала прощаешь, а потом жалуешься. Так ведь? Что там у вас сегодня?
– Вот, смотри, – Катерина вытянула руку, на которой зиял багровый синяк и свежие царапины. – Замахнулся гад, но, слава богу, я успела отклониться. Так он за руку схватил, как клещами сжал.
– Пьяный?
– А то! В стельку!
– Вот скажи мне, неразумной, сколько можно терпеть? – Степанида села рядом. – То ждала, пока дети вырастут, то свекровь свою жалела. Сейчас и дети выросли, и свекровь умерла. Что теперь мешает? Какую новую причину выдумаешь? Дети твои уже своей жизнью живут, скоро внуков тебе народят, что ты им скажешь? Как будешь объяснять, почему дед бабу избивает? Тебе сорок три, а ему и вовсе почти пятьдесят! Пойми ты, горбатого могила исправит. Уходи, да и дело с концом.
– Да куда ж я пойду? – Катерина заплакала, опустив голову. – Где жить стану?
– Ну, не стыдно тебе? – Степанида обняла ее. – К нам переходи. На улице не останешься.
– Нет, Стешенька, не могу я дом и хозяйство бросить. Всю жизнь гнездо свое вила, устраивала… Ну, предположим, уйду я к вам. А корова моя, а поросенок, куры, собака? Кто их кормить и обиходить станет? А дети в гости приедут, что я им скажу? Живите у Степаниды? А если мне оставаться там, то Витьку куда? На улицу его не выставишь. Он ведь человек хороший, добрый, руки у него золотые, только когда выпьет – с ума сходит.
– Что-то часто он у тебя с ума сходит. Что ни выходной, то причина для очередной рюмки. Слушай, Кать, а давай я с ним поговорю. Ты знаешь, у меня разговор короткий, я – не ты! Не буду слова подбирать. Душу из него вытрясу!
– Не поможет, – горестно качнула головой Катя. – И я говорила, и дети, и свекровь, когда жива была, умоляла его одуматься. Все напрасно! Как с гуся вода!
– Но я-то по-другому говорить стану. Он по-хорошему не понимает.
– Ой, бесполезно, – Катерина вытерла слезы. – Только время тратить!
Степанида, сердито поджав губы, принесла постельное белье, одеяло и подушку, бросила на диван.
– Ладно, горе мое, утро вечера мудренее. Стели здесь, ложись. Пусть Витька твой пока перебесится, а там посмотрим, – Степанида присела на краешек дивана. – Кать, вот скажи, только честно… Ты что, до сих пор его любишь?
Подруга улеглась, задумчиво поглядела куда-то в темноту, помолчала, усмехнулась горько.
– Не знаю. Правда, не знаю. Раньше бы умерла за него, а теперь одна усталость на душе. Усталость и брезгливость. Сколько слез я пролила из-за его пьянства, сколько раз умоляла, уговаривала. Да все без толку! Это болезнь, понимаешь, Стешка, просто болезнь. И главное, не уследишь за ним. Я ж не могу целый день дома сидеть. А он только и ждет момента: я из дома, а он – к собутыльникам. Прямо борьба миров.
– Но ведь он работает как-то? Значит, может не пить?
– Работает? Еще как! В мастерских его знаешь как ценят! Советуются. Он же токарь высокого разряда, знает и умеет делать такие вещи, за которые другие мастера даже не берутся. Но сколько он держится? Дней пять, максимум неделю. И опять напивается до потери сознания. Причем, пьет только после работы, а на работе – ни-ни! Хотя замечаю, что руки у него уже трясутся.
– Странная жизнь, да? – Степанида вздохнула. – Казалось бы, живи и живи, радуйся! Бог тебе умение дал, знания, мастерство. Семью прекрасную, детей умных, жену любящую. Так нет же, словно бес его толкает в спину!
– Этого не объяснишь. Слаб человек, страстям подвержен, – кивнула Катерина. – Потому и жалко его, грешного. Кому он, кроме меня, нужен? Уйду – пропадет сразу.
– Не пропадет, – раздраженно повела плечами Степанида. – Жить захочет – одумается. Я – не ты, сразу бы его в чувство привела. А ты нянчишься с ним всю жизнь. С ума сойти! Разбаловала ты, моя дорогая, Витьку своего, распустила до безобразия.
– Ну, уж теперь как есть, – Катерина всхлипнула. – Ты, Стешка, счастливая. Повезло тебе с характером. Ты как у Некрасова, помнишь: «Коня на скаку остановит, в горящую избу войдет…». Настоящая русская баба. Имя у тебя под стать характеру – Степанида! Не Таня и не Маня, а Степанида! Чувствуешь, какая мощь в имени твоем? А я совсем не такая. Вот и мучаюсь, не знаю, как жить. А ты, Стеша, счастливая.
– Это я-то счастливая? – Степанида изумленно уставилась на нее. – И не стыдно тебе, подруга? Сама ведь все знаешь. Имя у меня и впрямь старинное, прабабкино, мама постаралась. А в остальном… Именно по Некрасову-то, моя жизнь и сложилась: «ключи от счастья женского, от нашей воли-волюшки, заброшены, потеряны…».
– Слушай, Стешка, – Катерина присела, подложив подушку под спину, – а ты что-нибудь о прабабке, чье имя носишь, знаешь?
Степанида помолчала, словно пыталась найти хоть что-то в глубинах памяти.
– Я ее совсем не знала, – тихо прошептала Стеша. – Она же умерла до моего рождения. Но мама рассказывала, что прабабушка была невероятная. Сильная, красивая, статная и мудрая. У нас в роду все женщины обладали врожденной проницательностью, сообразительностью и прозорливостью. Наша с тобой бабушка тоже. К ней все в Заречном за советом ходили. А ты помнишь, что она говорила?
– Помню, но со мной бабуля не особо откровенничала. Она же с вами жила, считала, что твоя мама нуждается в ней больше, чем моя. Жалела ее, стремилась облегчить судьбу, помочь.
– Теперь таких женщин нет, – вздохнула Степанида. – Она и в старости была красива, умна и совершенно самостоятельна! И учила меня своей премудрости. Говорила, мол, помните то, что Бог нам заповедовал. Помните и передавайте своим детям его главные слова: «Я есмь то, что я есмь…». Я поначалу не понимала, в чем тут смысл, а она терпела мою несообразительность, объясняла. Говорила, мол, будьте тем, кто вы есть, не совершайте того, чего будете стыдиться, потому что, произнося «я есть…», вы объявляете о присутствии Бога внутри себя. И после этого не можете быть подлым, злым или жадным человеком. Вы создаете себя и свою судьбу, выбирая слова, которые прикрепляете к этому «я есть…». Это библейское «я есмь…» обладает такой силой, которая способна воскресить в вас те качества, которые сделают вас и ваших близких счастливыми.
– Да, я много раз слышала об этом, – выдохнула Катерина. – Но каждый раз удивляюсь: какие сильные слова! Прям за душу берут! Надо же – я есть!
– Слова-то сильные, да не каждый их знает, – кивнула Степанида. – А кто знает – не всегда задумывается об их сути. Библию читают, а о сути ее слов не задумываются.
– И правда, удивительный у нас род, – вздохнула Катерина. – Не все мы, конечно, такие, но ты, Стешка, вылитая бабка наша. Что ни говори, а гены – страшная сила. И не захочешь, а поверишь. Я, к сожалению, больше в отцовскую породу пошла, у меня их гены верх взяли, потому я такая вспыльчивая, рыжая и веснушчатая. А ты все унаследовала от бабки: и мудрость ее, и статность, и справедливость, и красоту…
– Ладно, – Степанида решительно встала с дивана, – спи, философ. Уж скоро светать начнет. А про Витьку своего подумай. Просто пойми: рано или поздно придется этот узел разрубить. И лучше раньше, а не то он тебя до греха доведет. Треснешь его по башке сковородой или ухватом, и сядешь лет на десять.
– Это уж точно, порою едва сдерживаюсь, – согласилась Катерина. – Ну, все, все. Иди, Стеша, поспи, и я попробую подремать. Хотя какой уж тут сон?
Рассвет незаметно подступал. Июньские ночи коротки, теплы и прозрачны. Они плывут над землею легко, торопливо и беззвучно. Спешат, понимая, что лето – не их пора. Лето – время длинного дня и долгого солнцестояния.
Над Заречным светало. Еще не проснулись птицы, не голосили бдительные петухи, не мычала отдохнувшая в хлеву корова, не растаял молочный туман над большой сильной рекой. Но самый краешек горизонта уже посветлел, посерел и наполнился серебристой прозрачностью.
Новый день стоял на пороге…