В Россию текла боль.
Она с усилием переваливала свое рваное, длинное тело через косогоры, глотала пыль с терриконов и собирала для пропитания колоски среди сгоревшей на полях бронетехники. Она из последних сил тащила себя на костылях, ее толкали в детских колясках и несли спеленатой на руках. Везли в набитых нехитрым скарбом машинах. Именно по ним, по машинам, и узналось: а боль-то сама по себе бедна, богатые на таких стареньких «Жигулях» не ездят.
Ее останавливала, пытала и исподтишка пинала на блокпостах родная украинская армия, обвиняя в предательстве и грозя то ли отлучить от родины, то ли, наоборот, – никуда не выпускать. При этом боль сама могла тысячу раз, ломая шею, сорваться с крутых склонов, свалиться с искореженных пролетов на разрушенных мостах и навеки остаться на родной земле под наспех сколоченным крестом. Но всякий раз она находила и находила силы двигаться дальше. Ее двужильность удивляла, это нельзя было ни понять, ни объяснить. Особенно тем, кто не видел, с какими муками она рождалась под минами в поселке Мирном. Как вдоволь, словно про запас насыщалась слезами в городе Счастье. Как горела днем и ночью в Металлисте. Уродовалась в Роскошном, превращалась в черные кровавые сгустки в Радужном, плавилась в Снежном. Пряталась в тесных подвалах Просторного ради того, чтобы не померк свет, как в Светличном…
Брела, текла по юго-востоку украинская боль – немая, но оттого легко переводимая на любые языки мира. Порой казалось, что это просто мираж Первой мировой, начавшейся таким же жарким летом 14-го года. Но – ровно сто лет назад. Та война смела с планеты правых и виноватых, разорвала в клочки империи и загнала в небытие целые династии: ей после первого же выстрела становится все равно, что засыпать в могилы – любовь или ненависть, добро или зло, счастье или боль.
Боли нынешней тоже не гарантировалась безопасность и потому она вместе со всеми мечтала лишь об одном – побыстрее увидеть засечную черту. С пограничными вышками. С русскими солдатами на них. Там, за их спинами, за их оружием и могли прекратиться все мучения.
Но не торопилась, не спешила открываться граница. Словно оберегая собственный дом от близкой войны, оттягивала и оттягивала засечную черту в глубь России. А может, просто давая людской боли возможность испить свою чашу до дна.
Вот только где оно, дно? Кто его вымерял-выкапывал? Под чей рост и какую силу?
Но ни идти, ни ползти, ни ехать нельзя было, потому что за спиной «градины» от «Града» срезали бритвой деревья. Вспарывали крыши школ и детских садиков. Перемалывали в труху бетонные укрытия бомбоубежищ. А смешнее всего войне вдруг оказалось наблюдать за стеклянными ежиками. Разбиваешь взрывом на мелкие осколки стекла, и они веером сначала впиваются, а потом шевелятся на людях, когда те начинают ползти. Дети ползут – маленький ежик, старики – ежик большой. Летом одежды на людях мало, видно все очень хорошо…
Однако и на эти остатки живого после артиллерии серебристыми коршунами сваливались с неба «МиГи» и «Сушки». Из-под их крыльев, как из сот, с шипением вырывались гладко отточенные «нурсы» с единственным желанием – доказать свою военную необходимость, свое умение рвать на куски, сжигать, крушить все без разбору. Роддом и морг – одновременно. Водозабор и подстанцию – можно по очереди. Церковь, пляж, тюрьма – как получится. На то они и неуправляемые реактивные снаряды.
Вольготно на войне металлу.
Территория Новороссии, при любом исходе битвы уже обозначенная историей как Донецкая и Луганская Народные Республики, могла показаться адом, выжженной, потерявшей рассудок землей. Могла, если бы не ополченец «Моторолла», ломавший плоскогубцами гипс на своей правой руке, – ради фронтовой свадьбы, ради того, чтобы могла невеста по всем правилам мирной жизни надеть ему обручальное кольцо. Если бы не черепашка, которую нашли ополченцы в разрушенном детском садике и не поставили на довольствие в одном из своих отрядов самообороны. В конце концов, если бы не врачи, во время обстрелов прикрывавшие в реанимации своими телами малышей, которых нельзя было отключать от медицинских аппаратов и переносить в подвал при бомбежке. А их, врачей, закрывали собой и расставленными руками, чтобы захватить как можно большее пространство, обезумевшие матери этих недвижимых деток…
С усилием, с кровью, но жили, выживали Луганск и Донецк, хотя и сражались в одиночку. Соседние территории, исторически тоже считавшиеся Малороссией или тяготевшие к ней, не подтянулись, не отвлекли врага хотя бы ложным замахом. Укрылись в глухое молчание Харьков и Николаев. Да, обезглавили сопротивление, заполонили тюрьмы людьми с георгиевскими ленточками, но ведь не на пустом месте родился закон: вчера рано, но завтра – уже поздно!
Отворачивался Днепропетровск. Потеряло удалую казачью шашку под женскими юбками Запорожье.
Одесса? В городе-герое оказались героями всего лишь 50 сожженных в Доме профсоюзов горожан. В других странах ради одного невинно убиенного вспыхивают народные восстания, мужество же одесситов иссякло вместе с тайными похоронами этих мучеников. Смолчала Одесса. Не произнесли ни звука и ее великие дерибасовские сатирики, еще вчера поучавшие с экранов телевизоров всех нас достойно жить. Может, еще потому не встала Одесса, потому распылила великое звание «Города-героя», что в нем с помпой открывали памятники портфелю Жванецкого и нарисованной, брошенной на тротуар под ноги прохожих тени Пушкина, но не ветеранам Великой Отечественной?
А может, еще встанут? Еще соберут силы и злость?
Но первый, второй, третий, четвертый месяц Донбасс и Луганск, которые собранная на майдане в Киеве национальная гвардия вкупе с армией и частными батальонами олигархов обещали раздавить, как колорадских жуков, за десять дней, бились вопреки всем прогнозам. В соотношении 1 к 50. И тем значимее выглядело мужество одиночек, если даже в семимиллионном шахтерском крае слишком многие посчитали, что война их не касается. Почувствовав эту слабину, власть в Киеве и взвела курок. Полетели «градины», засветились в ночи начиненные фосфором бомбы, взмыли в небо стальные коршуны. Воевать глаза в глаза с ополченцами украинская армия не смогла, били по площадям, а значит, по невиновным, непричастным и отстраненным тоже.
Потому из Счастья, Мирного, Радужного, Славянска, легендарного «молодогвардейского» Краснодона, Шахтерска, Ясиноватой, Дебальцево вытянулись колонны уходящих от войны людей. В Россию. К «агрессорам», как объявили русских в Украине.
Вместе с беженцами потекла и боль. Никого не спросясь, ни с кем не посоветовавшись, она просто проникла в одежды, в глаза, в кожу, в сознание, в слова, в мысли, даже в сны людей, идущих к засечной черте.
Я ехал навстречу этой боли на БМП – универсальной, сотворенной для верткого, скоротечного боя боевой машине пехоты.
Ее тонкие, изящные, словно только что вышедшие из-под педикюра траки легко сдирали мшистый слой дерна вдоль просеки, ведущей к границе. Но я стучу ногой по левому плечу торчавшего из люка механика-водителя – сворачивай в эту сторону. У меня нет погон, камуфляж без опознавательных знаков, но бойцы слушаются, как безоговорочно подчиняются в незнакомой местности проводникам. Собственно, я и вывожу войска на самую удобную с военной точки зрения позицию. Сейчас еще левее, потом рывок через выросший самосевом лесок…
Вообще-то я ехал в родные края в отпуск, а не водить колонны. Но в очередной раз грустно подтвердилось, что в нашей огромной стране, при ее огромной армии воюют, выходят на острие событий одни и те же люди: что в Афгане, что в Чечне, что в Цхинвале я встречал в окопах одних и тех же офицеров. И даже здесь, в медвежьем углу брянского леса (древнее название города Дебрянск произошло как раз из-за непроходимых дебрей) нос к носу столкнулся на проселочной дороге со знакомым полковником с Урала. Знать, не только Одессу и Донецк победило телевидение, если даже у нашей армии нет длинной скамейки запасных…
– Извини, нам пора, – дернул щекой через пару минут после встречи уралец.
Приказ для стоявшей за его спиной войсковой группировки уже знаю – вылезти из капониров, в которые пришедшие из глубины страны бойцы зарывали себя и технику последние три дня. И не просто снять маскировку, а обозначить себя как можно ярче в непосредственной близости от границы. Порадовался: неужели руководству страны наконец-то надоело прятаться на собственной территории и делать перед заграницей вид, что не ведаем о перемещениях своих войск?
– Свои тапки в своей хате ставлю хоть под лавкой, хоть на печку, – перевел дипломатию и военный приказ на житейский язык уралец.
А я успеваю увидеть на его карте отметку около своего родного села. И хотя держал в уме и дальнюю, а потому, скорее всего, более верную причину проснувшейся активности – оттянуть от Новороссии на этот участок границы войска украинской армии, помочь мужикам из ополчения хотя бы таким, косвенным образом – встаю перед другом-полковником по стойке «смирно». Отдаю честь: готов быть рядом. Слов в данном случае не требуется, и командир кивает на головной «тапок» – залезай и рули.
Лишнего шлема со связью нет, рулю колонной по-афгански – ногами. Впереди до размеров солдат вырастают из-под земли боровички в зеленых касках и с оружием, перевязанным пропитанными зеленкой бинтами – чтобы не блестели стволы среди зеленки. Снимают с рогатин перегородившую нам дорогу длинную осину со срезанной через равные промежутки корой – чем не шлагбаум! При скорости начинают хлестать нависшие над дорогой ветки и приходит осознание полной зависимости нашего мира от случайностей: когда-то кого-то не отхлестали розгами по заднице, мальчики выросли, стали никудышными политиками, и вот теперь ветки бьют нас. Уже по лицу.
Благо наша «гусянка» быстроходна, и грудью вперед, урча от скрытой мощи, вырывается из самосевки на простор. Под бинокли замерших на сопредельной стороне украинских пограничников.
Цыганочка с выходом.
Мазурка.
Барыня.
Гопак, в конце концов!
А лучше всего вальс. Но – севастопольский! Он только что, этой весной прозвучал для России, и весь мир в оцепенении осознал ее величие и силу: когда возродилась «Рашка», когда вышла из-под послушания немытая Расея? Ведь к слабым целыми полуостровами не уходят!
И вот эта сила здесь. И я первым, помня о Новороссии, готов показать припавшим к окулярам украинским пограничникам, что сила эта сумасшедшая и могу ударить механика-водителя и правой ногой, направляя колонну на границу. Через засечную черту. Г орючки – почти до Киева! На стволах пушек – чехлы, но они скорее от пыли: 100-мм снаряды со скорострельностью 15 выстрелов в минуту прошьют ткань, не заметив этого. А рядышком – автоматическая пушка на 330 выстрелов в минуту. Под локтем гранатомет «Балкан» со скорострельностью уже 400-500 выстрелов в те же 60 секунд. Если в бинокль вдруг не видно, добавляйте на веру еще два комплекса – для уничтожения вертолетов и выноса мозгов танкам. Вместе с экипажами. Ну, и куда без родных крупнокалиберных танковых пулеметов. Они – классика жанра. И все это подо мной, под башней, на которой я восседаю царем на троне. В чреве только одной «гусянки». А их пылит сзади с десантом на броне… Брррр. Бойтесь, ребята. Или хотя бы просто доложите наверх про наш демарш. Войной, конечно, не пойдем, но вдруг наш откровенный танец хоть немного заставит Киев задуматься о безнаказанности. Поможет притушить вашу же, украинскую боль, текущую в Россию за сотни километров отсюда. А может, как в былые времена, станцуем вместе? Ради будущего. Оно ведь все равно настанет, на Луну друг от друга не улетим. А вот Америка останется за океаном, его не выпьешь. Так что приглашаем! Пройдем по острию каната, как шутят в армии. Училища-то заканчивали одни и те же, еще пока есть за что зацепиться в общем прошлом. В нем не называли презрительно фронтовиков колорадами, портрет фашиста Бандеры не висел в государственных кабинетах, от русской речи скулы не сводило…
Проносимся мимо заброшенного колхозного сада, больше похожего на недоенное стадо коров, стоящее по колено в бурьяне. Десанту хочется яблок, лето с зеленью, ягодами и фруктами проходит мимо них, но скользят, елозят по броне малые саперные лопатки, притороченные к солдатским ремням. Для бойца неизменно правило – окоп раньше еды. Обустроимся, а потом можно и яблочек, даже молодильных, поискать.
Рывок на скорости не долгий – пошли рытвины от плугов. Они перед нашим сельским кладбищем и словно тормозят ретивых – к нам торопиться не надо. Не будем. Там уже лежат моя бабушка, первая учительница, облучившийся в Чернобыле друг. Стволы синхронно, как на плац-параде, кланяются их могилам, и вслед за оружием, вроде бы просто потому что качка, кланяюсь и я. Вот, привел защиту. Теперь можете лежать спокойно. Может, и хорошо, что не дожили до таких времен…
Кладбище – самое высокое место в округе, в кустарнике рядом с ним можно укрыться, а вот обзор на все 360 градусов. Прекрасна и связь, из села народ сюда ходит звонить и в Москву, и в Киев: оказавшись практически на равных расстояниях от столиц, мы и разъезжались в них за лучшей долей тоже почти поровну…
Командиру неведомы мои переживания, привычно отдает распоряжения. Солдаты то ли дурачась, то ли потому что по-иному не получалось, повернули бээмпешки к границе задом, в охотку погазовали и юркнули нашкодившими котятами в тень от деревьев.
Но не котята, конечно. Украина зазывает к себе всех, кто мог бы наказать, проучить, просто укусить Россию. Она готова стать плацдармом, подносить спички, снаряды, чтобы заполыхало и у нас. В конце концов, выколоть самой себе глаз только ради того, чтобы у России был кривой сосед.
Потому и замерли на сельском кладбище БМП, по-китайски прищуривая от пыли глаза-триплексы. Целые и невредимые.
Командирам прищуриваться некогда.
– Это, случаем, не ваши? – полковник кивает на дубки, редкой стежкой отделявшей наши деревенские поля от украинских наделов.
К ним на всех порах неслась запряженная в телегу лошадка. То, что в селе занимались контрабандой, не видела только полиция, но с приходом армейцев ситуация, конечно, изменится. Надо предупредить земляков, чтобы зачехляли свой «контрабас» от греха подальше.
Командир понимает, что даже спрятанных под броней 660 «лошадей» не хватит догнать телегу из контрабанды, дергает щекой: хорошо, но это последняя. Потому как он теперь главный на этом клочке России и отвечает за все происходящее здесь. А точнее, за то, чтобы на нем ничего не происходило.
– Вроде пронесло.
Степка Палаш притормозил Орлика, вывернул шею. Танки не гнались, и он подмигнул лежавшему в телеге Кольке Трояку: вот так мы их по-партизански.
Но тут же затушевал мысли, вновь вскинув вожжи. Трояк в войну пусть и по малолетству, но числился в полицаях, и хотя отсидел за свою белую повязку сполна, при нем прошлое в селе старались не ворошить, щадили самолюбие.
Да только не объехать сегодня прошлое ни на Орлике, ни на кривой козе – вспомнится. Потому что ехали за сватом Трояка – Федькой, умершим вчера на Украине. Последним сельским партизаном. Кто теперь будет красить в селе памятник серебрянкой перед 9 Мая? Когда по приходу немцев Кольку записали в полицию, Федор подался в лес. Жалел-завидовал потом Степан, что в это время совсем пацаном был, а то бы тоже, конечно, взял в руки оружие как Федор. И тоже имел бы потом все льготы ветерана и почести.
А вот Победа одного и тюремный срок другого так и не примирили бывших друзей-одноклассников. Даже свадьба старшего сына Федора Максимыча за девкой Трояка не посадила их за один стол.
– Ты что творишь? Хочешь, чтобы внуки были полицейскими? – метал громы и молнии Федор перед свадьбой.
– Люблю я ее. А внуки будут партизанские! – не отступился сын.
Характером вылился весь в батю. Недаром первым поехал закрывать Чернобыль…
– Хороший человек был Федька. Замысловатый, но не вредный, – опять нарушил молчание Степан.
Трояк согласно кивнул головой, хотя отношения сватьев секретом ни для кого не являлись. А может, поддакнул всего лишь одному слову – «замысловатый»: кто узнает мысли соседа, даже если ехать с ним в одной телеге?
– А от чего они, тромбы, отрываются? – не отпускали Степана мысли о покойном.
– Все в организме от нервов, – пожал свободным плечом Трояк из своего лежбища в сене.
– Еще хорошо, что позвонили оттуда. А то по нынешним временам могли просто в яму скинуть.
– Главное, вывезти.
– Вывезем. Давай, Орлик, давай, милый, – подхлестнул Степан коня, вставшего перед крутой насыпью украинской трассы.
Четырехметровый ров, как в других местах, здесь хватило ума не рыть, колючую проволоку не натянули, а пограничников к каждому кусту не приставишь. Так что если не шуметь, то проскочить можно, контрабанду так и перекидывают, не спрашивая национальности.
Но Орлик скосил сливовый глаз, перебрал перед препятствием в неуверенности ногами, и мужикам пришлось спрыгнуть с телеги. Палаш взял коня за уздцы, потащил за собой наверх, Трояк уперся в телегу сзади. Внатяг, все трое припадая на колени, но взяли пограничный рубеж. Повторить такой же подвиг с телом Федора вряд ли получится, сами свалят его в яму. А это грех несусветный, чтобы живые роняли мертвых. Так что возвращаться придется официально, длинной дорогой через пограничный пост.
Город знали, как собственное село: чай, пожили без границ, а поскольку Украина была значительно ближе собственного райцентра, то и в магазины, на поезда, в больницы ходили-ездили сюда. Без подсказок разыскали и морг. Там их заставили расписаться в какой-то бумажке и впустили в прохладный, матово освещенный барак: забирайте, который ваш.
Федор лежал на крайнем топчане. Заострившийся нос, выступивший вперед подбородок и впавший рот изменили его облик, но не настолько, чтобы не узнать или засомневаться. На пиджаке висели колодки от медалей, но без самих кругляшей. На правой стороне, где по праздникам всегда красовался орден Отечественной войны, зияла рваная дыра.
– Как поступил, так все и есть, – толстенький санитар, не дождавшийся подношения, демонстративно отвернулся и наседкой замер над остальными топчанами. Авось на каком-то и снесется золотое яичко на обед…
Деды затоптались вокруг топчана, примеряясь, как подступиться к покойному.
– Бери за ноги, – скомандовал Степан.
Стараясь не смотреть на лицо свата, Трояк взялся за туфли. Они скользили, одеревеневшие ноги Федора норовили хотя бы еще раз коснуться земли. На телеге порядок заранее не навели, и пришлось расправлять сбитую попону уже под умершим, чтобы ехалось ему домой мягко, без неудобств. От любопытных глаз прикрыли тело предусмотрительно прихваченной простынкой и тихонько тронулись.
Покрывало отбросили пограничники. Сверили Федора с фотографией на паспорте, бдительно ощупали сено под покойным, долго созванивались по телефону, и в конце концов дали от ворот поворот:
– Вы нигде не переходили границу официально, а этот, – кивнули на телегу с умиротворенно лежащим Федором Максимовичем, – должен идти уже как груз. Через таможню. Надо декларировать.
– Да вы что, ребята? Домой же везем. Человек умер, – опешил Степан, взявший на себя роль переговорщика.
– А откуда мы знаем, где и как умер? Может, возите специально, выведывая секреты.
– Какие секреты? – простодушно не понял Степан.
– Ну, железная дорога рядом. Да мало ли что задумали. Вон, мотаетесь на танках вдоль границы. Что у вас на уме, откуда нам знать. Давайте назад, пока лошадь не конфисковали. Или ищите какие хотите справки. Назад.
Из машин, стоявших в очереди на пересечение границы, недовольно засигналили. Орлик нервно загарцевал, пытаясь развернуться с оглоблями в узеньком, огороженном бетонными блоками, коридоре.
– Сейчас, сейчас, – бормотал Степан, стыдясь своей нерасторопности при всеобщем внимании.
Трояк тоже прятал глаза. А вот с лица Федора Максимовича покрывало на разбитой дороге сползало раз за разом, позволяя ветерку легонько перебирать его седые волосы.
– Слава Украине!
– Героям слава! – вдруг раздалась из узкой полосы парка, тянувшегося вдоль дороги, знакомая по телевизору речовка.
– Хто не скаче, той москаль.
– Про нас, Колька, – с грустной усмешкой посмотрел на попутчика Палаш. На телегу пока не садились, шли рядом с покойным. Но ускорили шаг, подстегнув вожжами Орлика – от греха подальше.
– Москаляку на гиляку.
– Что такое гиляка? – уже не без тревоги полюбопытствовал Степан. Трояк сидел на Украине, за столько-то лет язык поневоле выучишь.
– Виселица.
Степан проворно вспрыгнул на телегу, кивнул напарнику – поехали отсюда.
– Хотя правильнее – шибениця, – попытался успокоить Трояк, словно на ней, шибенице, висеть было приятнее, чем на гиляке.
А шум митинга нарастал, впереди через низенькую ограду стали перепрыгивать люди, пробуя останавливать машины. Первые успели увернуться, но толпа густела, и перед Орликом улицу наконец закупорили.
– Хто не скаче, той москаль, хто не скаче, той москаль, – запрыгала вокруг машин молодежь.
Орлик задергался, не понимая шума, а тут и к экзотическому транспортному средству подскочило несколько человек.
– Хлопщ, ынь не скаче. Москалюка. Треба конфюкувати. На донецький фронт.
– Або нехай за него скачуть дщи.
Степана и Трояка оторвали от телеги, задергали, вовлекая в общий ритм скачки. Палаш несколько раз подпрыгнул, лишь бы отстали и не принялись потешаться над телом соседа. Да и с какого рожна отдавать им лошадь.
Его дряблых скачков оказалось достаточно, чтобы сойти за своего, а вот Трояк встал как вкопанный. Как Орлик. Но тому нельзя падать на колени, на них у него с рождения белые звездочки, сразу замарает…
– Слава Украине! – принялись кричать в лицо деду пацаны, требуя ответа.
«Федору слава», – вдруг произнес про себя Трояк.
Наверное, ему ничего не стоило, как Палаш, два раза подпрыгнуть и уехать восвояси. Но жизнь, прожитая после войны на задворках, без права голоса, сейчас словно давала ему шанс начать ее последний остаток с чистого листа. Да-да, здесь, сейчас его не просто заставляли скакать бараном посреди улицы. Через 75 лет после начала войны ему вновь предстоял выбор. Возможность исправить трагическую ошибку юности. Обрести хотя бы на старости лет собственное достоинство. Пожить днем, с людьми, а не прятаться от из взглядов десятилетиями в ночных сторожах. А Федор, даже мертвый, завернутый в попону, был судьей, он из своего небесного далека словно готов был поверить, что тогда, после седьмого класса, произошла нелепая ошибка…
– Скачи! – нетерпеливо толкали Трояка. – Скачи, москаляка.
Из-за прыгающих тел строил страдальческую мину Степан – да прыгни ты, что взять с идиотов. Но Колька Трояк словно застыл. Его уже толкали в спину, сбили картуз, и центр сборища, предчувствуя жертву, стал перемещаться к телеге, а он оставался нем и недвижим. Стало понятно, в какую катавасию попал перед смертью и Федор, как сорвали у него ордена…
– Да, хлопцы, хлопцы, – порывался защитить односельчанина Степан. – Он же глухонемой. Немой и глухой.
И как последнее спасение, сорвал простыню: не глумитесь над покойником, не берите грех на душу. Простынь висела в поднятой руке белым флагом, он мог развести стороны, но в эту секунду Трояк вдруг запел. Он помнил, когда пел на людях последний раз – в школьном хоре на Первомай, перед самой войной. Потом миллионы раз про себя в тюрьме и длинными ночами при работе сторожем в колхозе. А сейчас на удивление толпе, самому себе, а более всего – Степану, вдруг негромко напел:
Ой у гаю, при Дунаю
Соловей щебече.
Вш же свою всю пташину
До гтздечка кличе…
– Да какой же он глухонемой? – замерла толпа, сама наполовину говорившая по-русски.
Однако песня звучала украинская, на телеге лежал покойник, и постепенно, отвлекаясь на другое, люди стали отходить. Слух о почившем достиг передних рядов, и не сразу, по одной машине, но затор стал рассасываться. Вслед Орлику свистнули, не без этого. Но именно лошади, а не умершему – даже молодежь озверела не до конца. В глазах Трояка стояли слезы, он вытирал их истоптанным в пыли картузом, и Палаш сочувственно тронул попутчика, готовый разделить его боль от ударов.
Только дед Коля Троячный не мог сдержать слез не от боли, а от опустошившей его гордости. От забытой радости. От того, что выстоял, не запрыгал старым козлом. Что не сдался даже при поднятом белом флаге. И что теперь мог впервые за семь десятилетий долго, не отводя взгляд, смотреть в лицо свату: «Здравствуй, Федор. Вот так оно получилось. Спасибо тебе».
– Как ты их! – поднял зажатую в кулаке вожжу Степан. – А я того… чтоб быстрее вырваться, – оправдался за себя, хотя деду Коле чужого не требовалось. – Запрыгивай. Но, милый. Домой, Орлик. А мы еще побачим, хто и как будет скакать на морозе без газа. У нас цыплят по осени считают…
Подъехав к месту, где утром выбирались с русского поля на украинскую дорогу, остановились. Степан стал поправлять сбрую на лошади, а на деле выжидая, когда освободится от машин трасса. Хотя следовало поторопиться: над лесом нахлобучивалась туча, потянул свежий ветерок, будоража лошадь. Они такие, они грозу ноздрями чувствуют.
Дед Коля тоже спрыгнул с телеги, вдвоем оглядели место спуска. Степан на правах возницы вздохнул:
– Можем перевернуть. Придется переносить на руках.
Замешкались, не помня, головой или ногами нести тело с насыпи. Попробовали боком. Заскользили, путаясь в будыльях старой травы. Как ни старались удержать Федора на весу, уронили. На трассе заурчала машина, и мужикам пришлось лечь, прикрывая покойного собой.
Подняли головы, лишь дождавшись тишины на дороге.
– За нас умер, – вдруг произнес Степан. И хотя Николай не спорил, упрямо кивнул: – За нас. Мы жили – а он работал. Горел. Не было лучше соседа…
Степан словно тоже просил прощения у покойного за все споры и насмешки, случившиеся на долгом соседском пути-житии. А может, и за невольный белый флаг перед теми, кто убил Федора Максимовича три дня назад. Легче было промолчать, никто не требовал оценок и подведения итогов, но это на похоронах, при стечении народа есть возможность укрыться за спинами других, а когда остаешься один на один с умершим, совесть беспощадна и заставляет каяться.
– От совести умер, – подытожил Степан.
Троячный согласно примерил услышанное к свату.
Глаза и рот у того от тряски приоткрылись, и он наложил ладонь на веки свату. Затем оторвал по кругу, лентой низ у своей рубахи, подвязал покойному челюсть, закрывая рот. Дела скорбные, но житейские, и кому-то требовалось заниматься и этим. Он, Николай Иванович Троячный, проводит в последний путь истрепавшего ему все нервы родственника с честью и достоинством. А памятник ко Дню Победы покрасят внуки. Может, конечно, и сам, но как посмотрят люди? А вот внукам скажет, чтобы приехали. На Украине, вон, похоже, этого не сделали…
– Опять они? – полковник недоуменно оглядывается на меня.
Если ему отвечать за безопасность границы, то за безумие на ней жителей близлежащих сел объясняться, видать, мне. Щека у друга снова дергается, это нервный тик и, скорее всего, от контузии. Где успел поймать ее?
Около дубков угадывалась понурая лошадка. К телеге, оглядываясь, тащили по траве тюк двое мужиков.
Бинокль приближает границу до вытянутой руки, и по белым звездочкам на коленях легко узнаю Орлика, едва ли не последнего из оставшихся в селе коней. Его погоняют веткой Степка Палаш и Колька Трояк, бывшие уже дедами даже в моем детстве. Странно, на границу моталась обычно молодежь…
– Проверить, – отдает команду для головной машины полковник.
Остаюсь на броне и единственное, чем помогаю землякам – «рулю» так, чтобы пыль уходила в сторону от телеги. Только бы не везли ничего запрещенного.
Везли… мертвого. Из старой попоны, свернутой тюком, торчали ноги, и командир оглянулся на меня: ты что-нибудь понимаешь?
– Дед Федя того… песня спелась, – начал доклад Степка Палаш, выделив из всего десанта в командиры человека с биноклем. И это правильно. У кого бинокль, тот главнее всех.
– Тромб оторвался, – не забыл диагноз дед Коля. – На Украине.
Он перевел взгляд на меня, на лице мелькнуло удивление, он недоверчиво обернулся за подтверждением догадки к напарнику. Я это, дед Коля, я. Между прочим, везу приветы и фотокарточку от вашего внука-курсанта. Через месяц ему на погоны упадут лейтенантские звезды и он займет место в одной из таких же боевых машин. Только вот имя покойного…
Спрыгиваю с брони. Непроизвольно задерживая себя, трогаю мокрые бока лошади. Из детства всплывает отцовское предостережение: потных лошадей не поить, прежде надо давать им остыть. Тем более тянет прохладным ветерком. Чересседельник совсем истончился, а вот ступицы в колесах можно было бы и смазать. Или солидола теперь днем с огнем? И, кстати, совсем необязательно, что это «мой» дед Федя. Человека два-три с этим именем в селе точно еще есть…
– С мамкой твоей… – первой же фразой рассеивает надежды Степка Палаш, и я трогаю под пыльной простыней торчавшее острое плечо. Дед Коля, заглядывая под покрывало, развязывает какой-то узел около лица покойного, словно не желая открывать и показывать его лицо в неприглядном виде. Вытаскивает повязку, приоткрывает простынь.
Он.
– Как? Почему оказался там?
– Командир его умер, поехал к нему на похороны. Да при наградах, как положено. А там, видать, это как раз и не положено. Налетели скачущие. Может и не тромб – сердце оборвалось…
Он еще что-то говорил, а я всматривался в знакомое, хотя и небритое, осунувшееся лицо старого партизана. Он воевал вместе с моей мамой в отряде, которым командовал ее отец. Однажды в окружении, когда не осталось надежд вырваться, дедушка свою дочь и самого юного из разведчиков Федю вместе с ранеными отправил через болото. А сам повел отряд на прорыв в другом месте, отвлекая на себя немцев. Погиб, когда поднимал партизан в атаку и закричал «ура». Пуля попала в горло, она словно хотела остановить этот клич – клич отваги и победы…
Когда я оказался в плену в Чечне и за меня затребовали миллион долларов выкупа, и люди понесли родителям деньги – кто сто рублей, кто пятьдесят, дед Федя вместо живых денег принес баночку краски:
– Вот, хотел бабке своей крест на могиле обновить, но пусть полежит под старым. А тут, ежели краску продать, какая-никакая, а копейка появится. Вдруг ее-то как раз и не будет хватать на освобождение…
И вот дед Федя лежит передо мной на старой скрипучей телеге с вырванными медалями. Живой, он не только хранил память о войне и погибших односельчанах. Он, как тогда при прорыве, словно прикрывал собой еще и маму. Теперь, выходит, она осталась крайней, последней из отряда…
Господи, как все вдруг сошлось около деревенской телеги. И боль, что текла из Украины в Россию далеко-далеко отсюда и, казалось, не затронет меня вживую, вдруг выцелила острием в самое сердце. Дотянулась через сотни километров, отыскала меня средь перелесков, пронзила, заставила бессильно замереть. И я со своей – не своей колонной, опоздавший на какие-то сутки. Авось бы наш проезд утихомирил горячие головы там, за березовыми дубками, вдруг непреодолимой стеной разделившими всех, кроме контрабандистов.
Зашелестела в голос трава у колен. Ветер от дубков, легко разогнавшись по чистому полю, упруго ударил в спины. Вихрю они препятствием не послужили, ему бы мчаться дальше, но он почему-то закрутился юлой вокруг нас, психом расшвыривая из телеги соломенную подстилку. Орлик тревожно зафыркал, и Степан, преодолевая сопротивление, продавился к нему, обнял за шею, унимая и свою, и его дрожь. Дед Коля навалился на телегу, вцепился в свата, – то ли как в последнюю опору на земле, то ли не позволяя ветру вознести умершего сразу на небеса, без погребения на земле. Сечкой полоснул дождь, загромыхало, потемнело вокруг, завыло.
– Давайте к нам, – позвал полковник в десантный люк.
Но я остался со стариками. Повторяя Трояка, навалился на телегу, закрывая собой деда Федю. Что уже натворил смерч на украинской стороне, нам было неведомо, требовалось сберечь свое – живых и мертвых.
Сколько продолжалось светопреставление, осознать, наверное, мог только Орлик. И то потому, что стоял на земле четырьмя ногами. Нам время в любом случае показалось в два раза дольшим…
Первым и пришел в себя он – зафыркал, словно очищая забитый пылью рот. Унялась у ног омытая трава.
И солнце вновь заластилось с неба: «Ничего не помню, ничего не знаю, не при мне было». Подняли головы на меня и старики: что это было? Американский торнадо, подчиняющий себе все? А вот мы выстояли! И никого не сдали…
Спрыгнул с БМП, удерживая от тика щеку, полковник. Неожиданно сделал то, что обязано было исходить, наверное, от меня – перекрестился. Знать, повидал и прочувствовал за время нашей разлуки что-то более значимое в этой жизни.
– Я уведу броню в другое место, – прошептал затем только для моих ушей.
Зачем?
Но он уже подтолкнул меня плечом – еще наверняка увидимся. Вспрыгнул с разбега на острую грудь машины, отдал команду, и та осторожно, чтобы не испугать лошадь, развернулась, ушла виражом к кладбищу. За ней, как за вожаком, начала вылетать из засады и выстраиваться журавлиным клином остальная «гусянка». Не закурлыкала – ревела моторами на грешной земле. Оно и правильно: что бы не летало в небе, земля остается у тех, чей пехотинец стоит на ней. А я для них все же лучшее в округе место выбрал. И какая защита была родному селу!
Но бронеколонна истончалась, исчезала в самосевке, и вдруг меня пронзило: а ведь командир уводил не просто свой клин. Он уводил от могил моих родных и близких, к которым я ненароком, думая только о военной выгоде, привел войска собственными ногами, войну. Словно заглянув в неведомые мне глубины, полковник распознал какую-то неправильность сделанного мной, и теперь прикрывал не только страну, выделенный ему участок границы с моим селом, но и лично меня. Уралец оказался мудрее на ту самую контузию, которую заполучил без меня на одной из войн.
И как совсем недавно я кивал могилам родных с брони БМП, кланяюсь незаметно вслед исчезающей колонне.
Спасибо. И… и тем не менее, все равно – танцуйте, мужики. Танго!
Лезгинку.
Краковяк.
Жемжурку!
Танцуйте без устали, с полной отдачей, пусть даже ради других – как только и может русский солдат. Потому что наша телега с дедом Федей – она тоже из той, общей боли, что течет к нам с юго-востока. И как желал командир, но как пока не будет на самом деле – пусть окажется последней.
– Но, милый, – тронул Орлика Палаш.
– Раз! – палка на плечо.
– Два! – щиты перед собой.
– Три! – рывок в толпу.
Счета «четыре» нет. В толпе щиты раздвигаются и из-под них вырывается группа изъятия. Обычно это три-четыре человека, задача которых выхватить из людского водоворота буйных и провокаторов, заводящих и подстрекающих людей к погромам и насилию. Утащить их за вновь сомкнувшиеся стальные щиты.
И снова: раз! два! три!..
От того, как сработает группа изъятия, зависит жизнь и безопасность не только людей, участвующих в митинге или демонстрации, но и случайных прохожих. Не говоря уже об обстановке в городе…
Это – из тактики действий бойцов внутренних войск по локализации конфликтов.
Гуманитарные конвои, которые направляет Россия в охваченный огнем Донбасс, вольно-невольно, но тоже представляются своеобразной группой изъятия. Сотрудники МЧС не просто привозят грузы – они одним своим появлением «изымают» с охваченных огнем территорий тревогу, страх, голод, неуверенность людей в завтрашнем дне. И на ставших знаменитыми белых «Камазах» вывозят их за пределы войны, развеивая по ветру хлопающими тентами пустых кузовов. Людям же остаются продовольствие, стройматериалы, топливо.
Но это будет чуть позже, на обратном пути. А пока мы только едем в Луганск. Пожилые люди безостановочно крестят машины. Одна из старушек на окраине придорожного поселка встала перед нами, белыми призраками вышедшими из белого тумана, на колени. Нас, как диковинку из зазеркалья, показывают малым детям в колясках и те протягивают нам свое самое дорогое – любимые соски. По изрытому снарядами полю из дальнего села бежали к трассе в распахнутых куртках два пацаненка. Они наверняка прослышали про новогодние подарки в нашей колонне, и скользя, падая в подтаявшие лужи, вновь подхватываясь и снова разбрызгивая грязь, мчались наперерез Камазам.
Успели! Чумазыми и счастливыми запрыгали на обочине. Привет, пацаны. Вас не обманули. Мы трое суток сквозь тысячу километров, мокрый снег и туманы пробивались именно к вам. За нашими спинами, под белыми тентами не танки и не ракеты, которые киевские дизайнеры рисуют на компьютерах и выставляют в Интернет. В машинах, которые вы видите, которые обдают вас жаром моторов от долгой дороги, 39 тысяч подарков для инвалидов и 142 тысячи новогодних комплектов для детей до четырнадцати лет – каждый ребенок Луганщины перед этим был взят на учет. Так что вас тоже посчитали, пацаны. Не забыли.
Страшно другое – что вся эта 181 тысяча больных, немощных и детей более полугода находится на грани жизни и смерти. И если мы невольно посчитали их в переводе на конфеты, шоколадки и пряники, то украинская сторона сосчитала их вместе с отцами и матерями, проработавшим всю жизнь на благо Украины, на бомбы, подвешиваемые под люки самолетов. На снаряды, загоняемые в ненасытные, прожорливые жерла «Градов». На патроны, сжимающие пружины в магазинах автоматов, чтобы под их давлением безостановочно стрелять, стрелять, стрелять…
Наверное, я бы тоже бежал, парни, как вы или даже вместе с вами, к этой белой, растянувшейся на пять километров, стомашинной живительной ленточке. Но подумалось о другом: а ведь Россия, конвой за конвоем вывозя, отдавая из собственных, не таких уж богатых закромов кровное, мозолями и потом наработанное, не становится тем не менее беднее. Наоборот – она прирастает на искрящийся взгляд этих перепачканных в грязи пацанов. На чувство собственного достоинства. Национальную гордость. На добрососедство, в конце концов. И история рассудит, кому воздастся за помощь, кому аукнется за войну.
А вообще-то слово «конвой» применительно к МЧС не совсем точное, потому что военное и предполагает как минимум вооруженную охрану. Груз же, перевозимый в колонне, исключительно гражданского предназначения и не может передаваться не то что бойцам вооруженных сил республик, но даже и ополченцам. За этим пристально следят сотрудники ОБСЕ (будем верить, что тоже исключительно гражданские зарубежные товарищи), садящиеся на хвост колонне, едва она пересекает границу.
Есть еще одна особенность нашей поездки: если первые грузы формировались по наитию их организаторов, то десятая шла уже исключительно по заявке (просьбам) Центров восстановления республик. В нашей Десятке (десятой по счету колонне), кроме подарков, двух десятков живых елок, заготовленных в лесах под Ногинском, вновь везем стекло, рубероид, топливо…
Что есть мирная составляющая в войне на Юго-Востоке Украины? Существует ли она вообще? Ведь прекрасно понимаем жесткие игры современности, когда политики сначала жмут друг другу руки, а потом без зазрения совести стреляют в спины. Или «благородство наоборот» военных, которые сначала стреляют друг в друга, а потом, при перемириях, жмут руки. Впору вспомнить атаманщину Гражданской войны и никому и ни во что не верить. Но вдруг среди всей этой политической мешанины и вакханалии появляется все в белом МЧС. В применении к цвету «Камазов» – даже без иронии. С добром, открытым сердцем и чистыми руками.
У них есть адрес прописки – Спасательный Центр в Ногинске. Именно здесь формируется ядро колонны с гуманитарным грузом, водители этого Центра раз за разом садятся за руль, получают позывные и под звуки «Прощания славянки» начинают наматывать расстояние до «Точки-1» (Донецк) или «Точки-2» (Луганск).
Десятка выходила в 6 утра хотя и в канун Николы Зимнего, но под непрерывным дождем. Уже сказаны напутствия, отданы распоряжения, зазвенела медь оркестра. Настоятель местного храма отец Михаил, подаривший на удачу старшему колонны иконку Николая Чудотворца, побежал к воротам – успеть перекрестить и окропить святой водой каждую машину. Защитную силу этого креста потом, через трое суток, усилят своими ручками старушки Донбасса…
Ожили рации:
– Нехристи, снимите шапки.
– Так это технику окропляют.
– Мы-то доедем, если она не подведет.
– Прекратить базар в эфире.
На лобовом стекле то ли дождь, то ли святая вода. Не счищаем…
В колонне порядка 40 машин. Мизер. Основной костяк будет группироваться в Ростове-на-Дону, куда уже идут грузы из Брянской, Курской, Липецкой областей, Поволжья и Урала, республик Северного Кавказа. Три машины сформированы уполномоченным при президенте РФ по правам ребенка Павлом Астаховым, три грузовика – ЛДПР, один четырнадцатитонник – Федеральным собранием РФ. В колонне идут машины Московского отделения Красного креста, машины обслуживания, «таблетка» – санитарная машина с лирическим позывным «Укол». До выхода на трассу М-4 «Дон», где начинается просторная для движения двухрядка, порядка ста километров, и эфир наполнен командами и предупреждениями:
– Внимание по колонне: обгон слева.
– Притормаживаем на спуске. Гололед.
– Я – «Рубеж-3». Справа тихоход.
«Рубеж-3» – это зампотех Евгений Иванов, он движется впереди нас старшим над шестью машинами. В МЧС водителями служат как ребята срочники, так и контрактники, и вольнонаемные. На выезды в ДНР и ЛНР солдат срочной службы не берут вообще, а если попадаются контрактники, то, чтобы не возникали лишние разговоры, они снимают даже сержантские лычки, не говоря уже о знаках отличия на груди. Фрол, управляющий «моим» «Камазом», более всего сожалеет, что пришлось отвинтить знак парашютиста, с которым никогда не расставался после службы в десантных войсках. От него теперь только дырочка на куртке. Как нет в кабине и привычного для его друзей вымпела ВДВ «Никто, кроме нас». У ракетчиков, для интереса, своя игра слов по поводу собственного армейского девиза: «После нас – никого». Но то армия, а здесь, в МЧС, и впрямь ничего, что могло бы провоцировать международных наблюдателей или прессу. Ведь и многие грузовики были перекрашены из армейского, заводского зеленого цвета в белый опять же по этой причине. Как говорится, себе дороже, когда в благороднейшее дело начинает вмешиваться большая политика.
Идем для колонны достаточно быстро, благо до самого выхода на трассу светофоры перекрывает ГАИ.
– Эх, «лентяйку» не успел купить, – пожалел Фрол, едва выскочили на М-4 и расправили плечи. Похлопал по рулевому колесу, на котором и крепится ручка, при помощи которой можно управлять машиной одной рукой.
Фрол вообще-то – это Фролов Владимир Николаевич, сделавший уже 7 ходок в Новороссию. Не устает хвалить «Камазы»:
– Татары молодцы – такую машину сделали. Все подсмотрели и предусмотрели для водителя: начиная от углубления для мобильного телефона до кнопки, фиксирующей заданную скорость. Смотри, ножки ничего не нажимают, стоят отдыхают, а дистанцию держим. Да и любую поломку можно самому устранить, настолько все просто. Не машина, а автомат Калашникова.
При этом принюхался. Запах от тормозных колодок впереди идущих машин водитель не спутает ни с чем, но гололед и старающиеся втиснуться между грузовиками легковушки заставляют водителей хвататься, как за кобуру, за рычаг тормоза, играть «стопами». Габаритные огни машин у всех одинаковые, похожи на майорские погоны с одной красной звездой на каждой стороне кузова. Не то что остановить, просто притормозить четырнадцать тонн, давящих в спину, достаточно сложно, и Фрол через стекло увещевает очередного вальяжного нарушителя иномарки со светящимися «маршальскими погонами» на обоих «плечах»:
– Ну куда ты? А если бы у меня стекло было? Груду осколков бы привез людям?
– Внимание по колонне. Снижаем скорость, вытряхиваем «блох».
Гармошка сжимается. Водители затесавшихся в колонну легковушек не выдерживают тихого хода, сами выпрыгивают из нее и уносятся вперед. У нас тоже привалов совсем мало, до темноты требуется въехать в Воронеж на первую ночевку.
– 31-й, у тебя баннер развязался.
– Понял. Разрешите остановиться?
– Разрешаю.
За свои машины отвечают не только водители, но и те, кто идет в колонне следом. О замеченных неисправностях первыми докладывают именно они.
– 22-й, левый габарит мигает.
– Понял. Растрясло. Заменю.
– «Укол», «Укол»! Я – «Лидер».
– На связи.
– Справа авария, вижу раненых. Оказать помощь до приезда «скорой». Догоняешь самостоятельно.
– Принято.
Сзади колонны взвыла под синие проблесковые маячки сирена, «таблетка» унеслась вперед, и когда к месту аварии подъезжаем мы, майор Радик Донской уже делал перевязку лежавшей около перевернутого «Фольксвагена» женщине. Как раз граница с Тульской областью, плохое место для аварий: туляки уже не выедут, потому что не их территория, для Подмосковья это самая дальняя точка. Так что «скорой» добираться долго. И повезло раненым, что еще не проскочили это место мы…
Несмотря на то что наступала серия самых коротких дней в году, к Воронежу подъехали еще засветло. Взгляд останавливает надпись – «Город воинской славы». На перекрестке ждет проезда нашей колонны автобус на Орел. А ведь он тоже город воинской славы России. И Курск, и Ростов, и Белгород, которые рядом, уже светятся своими именами на дорожных указателях, они тоже этого высокого звания. Столько же было проявлено нашими предками мужества и доблести всего лишь на этом малом пятачке земли! И ведь он не замыкается границей, он идет ведь и дальше, в Краснодон с его легендарной «Молодой гвардией», в Харьков, другие города и поселки Украины, явившие миру такую же беспримерную отвагу в борьбе с фашизмом. Как могло случиться, что ныне Украина кланяется портретам пособников фашистов Бандеры и Шухевича, присваивает им звания Героев Украины? Что создаются целые батальоны, проповедующие свастику, и Киев молится на них, вооружая на борьбу с клятыми москалями? Что должно было произойти с народом, если они приняли подобное?
Хотя Крым не принял. Донбасс не принял, восстал. Стоны казненных молодогвардейцев здесь, в шахтерском крае, оказались памятнее и сильнее американских подачек, на которые изошел слюной Киев. Интересны данные социологического опроса, который провели среди жителей России: чем более всего они гордятся? Люди называли родной край, семью и род, достижения науки и спорта. Но более всего, до 40 %, безоговорочно мы оказались горды историей своего Отечества. Теперь видим: переписанная история наших соседей в итоге порождает фашизм.
– Я «Укол», в колонне.
– Я «Замок». Прошли указатель в аэропорт.
В Воронеже приют машинам дали рядом с аэропортом: и под охраной, и есть возможность разместить водителей на отдых в общежитиях и гостиничках.
Невольно вспомнилась первая гуманитарная колонна, с которой в августе 2008 года ехал в Цхинвал. Собранные со всего Подмосковья разнокалиберные машины, кое-как упакованный груз, ночевки в поле в кабинах машин. Истинные цыгане. Я ехал с Мишей, которого за частые поломки прозвали Катастрофой. Но именно тогда вдруг впервые после распада Советского Союза ощутил, как заворочалась, поднимаясь и просыпаясь, Россия. Как огляделась и первое, что предприняла, – протянула руку ближнему, болящему. Эта рука была без перстней, браслетов, но уже не вялой, не дряблой и немощной. И мир неожиданно увидел, что мы, вроде бы уложенные на лопатки, пляшущие под любую дудку любого иностранца, вдруг оказались способны иметь собственное мнение. Тогда, в 2008-м, тоже ведь стращали санкциями, грозили пальчиком – не сметь! Посмели. И мировому сообществу, этому бесполому существу, прячущемуся за спины друг друга, пришло грустное осознание: это не постперестроечной России нужно привыкать жить на задворках остального мира, а миру придется привыкать к сильной и самостоятельной России. И считаться с этим. Хотя ох как не хотелось этого после Горбачева и Ельцина! Уверен: не окажи моя страна помощь Южной Осетии, дрогни – США и Запад снова изошли бы язвительностью, но уже по поводу того, как Россия бросает своих друзей и своих граждан на заклание. Симптоматично, наверное, что единственная болезнь у американского президента Обамы, о которой известно миру, – это изжога…
Прошло 6 лет, и о возросшей мощи, самостоятельности страны я смогу судить уже в Ростове по идеально выстроенной мощнейшей колонне в 240 машин, растянувшейся на 10 километров. Там, в Ростове, я встречусь с ветераном-десантником, который на встрече с молодыми бойцами и офицерами ВДВ скажет: «Сынки мои. Я очень хочу, чтобы вы запомнили шоколадный пальчик американского президента Барака Хусейна Обамы-младшего. И добрались до этого пальчика, и отрубили его. И заспиртовали в трехлитровой банке русского самогона, чтобы привезти и выставить на всеобщее обозрение в Музее Воздушно-десантных войск – этот пальчик посмел грозить России». Эмоционально, конечно, но и впрямь – не надо грозить России. Ни-ко-му! Пересекусь на несколько минут и с товарищем из Львовского политического училища. Он торопился, нервничал – предстояло ехать в Беларусь, куда тайно должна была приехать на свидание с ним оставшаяся на Украине мама. По-иному увидеться родным людям не получается: сын, полковник Российской Армии, для Украины зраднык – предатель.
Но мы пока еще шли, тянулись по «Дону» ближе к границе, оставляя позади гостеприимный Воронеж. Разминал шею Фрол, обнюхивала дорогу, не боясь колес, юркая поземка.
– Внимание по колонне: справа мужчина пытается перебежать дорогу.
– Сегодня не его день.
– Говорит «Лидер». На Центр получено 15 новых «Камазов». Поздравляю.
– Заработали, ура.
– Готов принять любой!
– Мой «старичок» тоже чихает.
– Дисциплина в эфире.
В колонне есть «элита» – это те, кто возил гуманитарный груз еще в Чечню. Практически все развозили его по всей стране во время последних пожаров и наводнений. Фрол вообще барабанит пальцами по окошку спидометра: его «Камаз» за последние три месяца ходок на Донбасс намотал 20 тысяч километров – ровно столько же, сколько до этого за пять лет.
– Говорит «Лидер». Всем привести в порядок форму одежды, в Ростове встречают журналисты.
Внимание к Десятке колоссальное, десятки камер снимают наш ночной въезд в ворота Спасательного центра «Донской». Он одним из первых принял летом хлынувший поток беженцев с Украины, доходило до того, что сотрудники Центра отдавали людям свои подушки, лишь бы создать им более комфортные условия проживания. Так что о боли соседей они знают не понаслышке.
В Центре уже практически не развернуться: на плацу, на всех дорожках в два ряда стоят прибывшие ранее десятки наливников с горючкой. Вытянули острые мордочки, словно обнюхивая нас и признавая за своих в общей, уже подружившейся стае, «банзаи» – «Камазы» с тремя ведущими мостами, которым все равно, куда лететь. «Банзай» – и вперед!
Отвечающие за работу с прессой Сергей Фофанов и Павел Акульшин успокаивают журналистов: успеете взять любой материал, в Ростове стоим сутки – полноценный отдых водителям, техосмотр и дефектовка каждой машины. Но прессе не терпится, она ищет по грузовикам елки, уточняет цифры, просит на интервью руководителей. Но для того, чтобы Десятка, как и предыдущие колонны, явила собой образец четкости, порядка и организованности, штаб не отвлекается ни на минуту. Потому пишущая и снимающая братия с радостью устремляется к пожарным гидрантам, по которым через пожарные рукава подается вода для помывки машин: новогодние подарки для ребятишек Донбасса должны быть не только в ярких упаковках, но и привезти их обязаны красивые, чистые машины. Аббревиатуру МЧС сами сотрудники в шутку и расшифровывают как «Моем – Чистим – Стираем». Но это машины можно отмыть от дорожной грязи, а как отмыться украинским политикам, развязавшим войну с собственным народом? Какие пожарные рукава подтягивать для них, какой напор струи устанавливать? Мусорные баки, в которых сейчас бросают по всей Украине неугодных политиков – это и есть смысл Майдана? Символ тысяч смертей соотечественников? Сотен тысяч обездоленных?
Ридна мати моя…
Укрепляем над кабинами флаги. По правую руку от водителя российский триколор, по левую – флаг МЧС. Мы не прячемся под эфемерное «сообщество», не стыдимся своих поступков, потому что знаем, куда и ради чего едем. И кто мы. Николай Буданов. Евгений Иванов. Александр Сирук. Дмитрий Громов. Владимир Фролов. Константин Севастьянов. МЧС России! Мы сами заказываем музыку! По нашему духу, нашему пониманию добра.
Дирижировать глубокой ночью оркестром в 240 скрипок выпало майору Антону Жучкову.
Вместо дирижерской палочки у него антенна зажатой в кулаке рации. Ноты заменяет список очередности выхода машин. Вместо подставки – плац «Донского».
Первый взмах.
И взята нота «до», пошла к воротам командирская машина.
«Ре» – и закачались «шаланды», «черепашки», «красавицы» – как только не зовут свои «Камазы» и «Вольво» водители. Долгая нота получилась, протяжная.
«Ми» – загудели оранжевые наливники, обозначив себя еще и оранжевыми сигнальными фонарями.
«Фа» – загарцевали, сдерживая мощь, «банзаи».
«Соль» – заревели тягачи. Их от остальных машин отличает желтая полоска по бортам. В кузове у каждой по три бетонных блока – для устойчивости, веса, возможности вытащить любую «шаланду» из любой грязи, как муху.
«Ля» – незаменимая, элегантная медицина. Лишь бы не пригодилась.
«Си» – машины технического замыкания, под завязку набитые аккумуляторами, бачками с маслом, колесами, карданными валами, тормозными колодками, всевозможными шлангами и трубками – запчастями под любую возможную поломку.
Голова колонны упирается в ближайший к Центру поселок Рассвет. Но на часах 4 часа ночи и ни одного просвета на небе. Как и ни одной звездочки. И хотя сегодня самая долгая ночь в году, отдыхали мы в ней самое меньшее количество минуток…
– Орлы, спите быстрее: через пять минут подъем и начало движения.
– Коля, ты что, не позавтракал?
– Как не позавтракал? Еще вчера вечером.
Настроение в эфире боевое. С Богом!
– Говорит «Лидер». Колей и Гриш оставляем в России. Работать только по позывным.
– Внимание по колонне: впереди усиление тумана.
На одной из Ростовских развилок половину колонны уводит за собой в «Точку-1» начальник Ногинского Центра Александр Николаевич Лекомцев. На Луганск свою «ниточку» в сто машин уводит его заместитель Василий Валентинович Мясников. За предыдущие поездки водители изучили их характеры досконально: если Лекомцев больше доверяет ориентироваться в обстановке самим водителям, то Мясников привержен более жесткому контролю движения. Друг друга они прекрасно дополняют, и, может, оттого за все десять поездок водители не создали ни одной аварийной ситуации, не оставили на обочине ни одной машины.
К границе подъезжаем уже при дневном свете, занимая все свободное пространство перед таможенным терминалом. Летом сюда залетали украинские снаряды, но здания отремонтированы, воронки закатаны асфальтом. Быстрее всего грузы доставлять, конечно, тяжелыми транспортными самолетами, но кто даст безопасность полета, если в украинском небе сбивают даже гражданские лайнеры? Железнодорожники Луганска круглосуточно работают на «железке», понимая, что именно грузовые составы могут стать самым быстрым, надежным и дешевым вариантом доставки «гуманитарки» в республику. Но опять же, украинская артиллерия, самолеты бомбили не голые поля, они целились по узлам жизнеобеспечения городов и поселков. В данном случае по переездам, подстанциям, семафорам, стрелкам. Как восстановят железную дорогу, водителям и станет полегче. Но пока…
– Машину к осмотру, водителям на пограничный контроль.
В каждой машине уже по два водителя, подсевших в Ростове: опять же подстраховка на любой непредвиденный случай. У первых подошедших к осмотру машин возникают украинские пограничники. Они-то откуда, если за нейтральной полосой – уже ЛНР, а там киевскую власть не признают, а их людей с оружием тем более?
Оказывается, наши пограничники выделили им клочок земли рядом со своим постом, разрешили поставить две палатки, два щитовых домика. Пятнадцать украинских пограничников завезли через Воронежскую область. Так что когда в прессе идет сообщение, что груз осмотрен и украинской стороной – это правда. И ничего, что наши парни подкармливают соседей, позволяют им, допустим, постираться. Пусть видят хотя бы эти 15 погранцов, что по-человечески, по-добрососедски жить можно даже в такой напряженнейший момент взаимоотношений.
Предупреждение пересекающим границу одно: всем вернуться назад с этой же колонной. А мечталось остаться на подольше…
За нашей границей – метров триста нейтральной полосы, затем… Затем пункт пропуска с флагами Луганской Народной Республики. Никаких обозначений, символов Украины нет, так что вроде как бы на Украину и не въезжаем. Луганчане колонну не осматривают, желают лишь счастливого пути.
Но и говорить о беспечности ополчения не приходится. Едва достал фотоаппарат, рядом вырос крепкий, армейской выправки мужчина в куртке. Показал свое удостоверение. Удостоверяюсь: да, имеет право интересоваться, кто я и что делаю. Протягиваю свое предписание на сопровождение колонны от Союза писателей России. Еще не взяв его в руки, очень гражданский товарищ улыбается:
– Вот будет интересно, если фамилия у вас окажется Иванов…
Улыбаюсь и я, потому что предписание соответствует паспорту…
Первым в луганском поселке Изварино нас встречает Ленин. Бетон во многих местах памятника лопнул, пальцы в протянутой руке сбиты, но ведь стоит, не свергнут, не облит краской, не охраняется. Значит, и впрямь Донбасс не позволил хозяйничать на своей земле новоявленным бандеровцам.
А первая «гуманитарка» достается прибежавшим на гул двигателей дворнягам – водители делятся с живностью кусочками из своего сухпайка. Каждая минута светового дня на счету, дороги оставляют желать лучшего, и едва последняя машина минует погранконтроль, устремляемся к месту разгрузки. В Луганске наливникам идти сливать топливо в одно место, стройматериалы везутся в другое, продовольствие – на склады на окраине города. На воротах недвусмысленное объявление: «Содержимое склада является государственным резервом ЛНР. Самовольное проникновение и вывоз товаров и материальных ценностей расценивается как мародерство. Приказ штаба Армии Юго-Востока».
Нас ждут распахнутые ворота складов и волонтерские группы грузчиков. На спинах, карами, в руках, переброской по цепочке принялись кочевать из-под тентов в складской полумрак сыры костромские, греча ядрица, памперсы, сгущенка белгородская, макароны липецкие, стиральные порошки, шпроты в масле, печенье брянское, мука, сахар, вода бутилированная. Летал в коробках «Вася-Василек» – конфеты в шоколадной глазури. Несли, как хрусталь, боясь повредить коробки, детские подарки из Орла. В вывалившемся из кузова огромном пакете оказался целый зоопарк из мягких игрушек для самых маленьких луганчан…
Контроль за распределением «гуманитарки» тройной – подъехавшие сотрудники правоохранительных органов с уже знакомым по границе товарищем, сотрудники Центра восстановления республики, местные органы власти. Достанутся, обязательно достанутся подарки и вам, пацаны, бежавшие утром к трассе. Не зря же на рынках Донбасса нет товаров из доставляемого гуманитарного груза. Единственное исключение для нашей колонны – перезагрузка из Ростовской машины в «Камаз» из Алчевска. Но это святое, это продовольствие точечного назначения в 10 тонн предприниматель из Ростовской области, родившийся в Алчевске, лично закупил именно для своих земляков…
По периметру склады и нас охраняет военная комендатура. Времени на общение нет, успеваю переброситься лишь парой вопросов:
– К чему за время войны выработалось самое большое неприятие?
– К футбольному клубу «Шахтер»!
Вот те раз! Не ночные бомбежки? Не расстрелы детских садиков?
– Мы их так любили! А они взяли и уехали. Во Львов. Им что, есть было нечего? Или деньги затмили разум и совесть до такой степени, что стало все равно, с кем сидеть за одним столом? – Высокий, укрытый, как бронежилетом, магазинами из-под автомата парень поясняет с болью и за любимую команду, и за спорт в целом: – Самое страшное в войне – это человеческая подлость. Один Ярослав Ракицкий отказался входить в сборную Украины: «Я не стану играть в одной команде вместе с фашистами»…
– А еще надо обязательно вернуть Мариуполь, – добавляет напарник. Мариуполь – это да, это важнейший стратегический узел… – Просто там очень красивые девушки, – уточняет, однако, о своем, желаемом.
Улыбаемся. Жизнь продолжается.
Как ни работали самоотверженно, без перекуров грузчики, но последнюю машину освободили лишь затемно. Еще несколько минут ушло на сверку между старшими «Рубежей» и заведующими складов по принципу «сдал-принял». День и впрямь короток, колонне на ночь оставаться на воюющей территории нельзя, и вновь зажигаются майорские звездочки-габариты колонны. Бежит, боясь опоздать, один из грузчиков:
– Мужики, мимо поселка Верхний Мамон под Воронежем будете проезжать?
Название знакомо, киваем.
– Посигнальте там. Я родом оттуда…
А кто-то недоумевает: кому и зачем помогаем…
– Внимание по колонне: проверить книжки на полках.
«Книжки» на сегодня – это мы, сопровождающие.
Мы на месте. На полках. В следующий раз и позывные, и номера на лобовых стеклах машин поменяются, так что пусть кто хочет перехватывает и расшифровывает эфир.
Скорость возвращения, несмотря на пустые машины, невелика: Луганщина пока еще не может похвастаться освещением улиц. Но есть огни кафешек, мелькнул ЗАГС, светятся пункты мобильной связи. Вроде нет войны, вроде все мирно и спокойно. Только на выезде из Луганска, на обочине застыл черным остовом сгоревший вместе с экипажем ополченцев и оставленный памятником танк. Различаю на его обожженной броне живые цветы. Фролу хочется посигналить в память о погибших, но сдерживается, потому что любой непонятный звук, выбивающийся из общего ритма движения, может быть расценен как сигнал тревоги.
Мы вернемся в Ростов в 2 часа ночи, а расстояние в 414 километров (туда и обратно) займет у нас почти сутки. Величайший подвиг водителей, пусть и без знаков отличий на плечах, без знаков солдатской доблести на груди, но с шевронами спасателей на рукавах. Мечтающих встретить Новый год в кругу семьи, но готовых стать под новую погрузку в любой момент.
А я ехал и старался не пропустить место, где стояли, встречая нас утром, пацанята. Уже темно, но вдруг дождутся – я приберег для них конфеты. Но если спят, то это тоже благо: хоть на одну эту ночь, но мы своим появлением изъяли у войны обстрелы, слезы и стоны. И потому им может сниться Дед Мороз с подарками. И как они бегут к нему по летнему, чистому, ровному полю.
Во сне так бывает…