Взгляд в звездное небо. Избранные эссе о культуре - читать онлайн

Глубокие раздумья перед святилищем Ухоуцы

В истории Китая много знаменитых людей, но никто так безмерно не восхищает, как Чжугэ Лян[4]. На китайской земле несметное число храмов предков, но ни один из них не вызывает такое бесконечное благоговение, не наводит на такие глубокие размышления или горькие сожаления, как святилище Ухоуцы[5] в Чэнду. Это здание, окруженное легендарным ореолом, притягивает к себе сердца и китайских, и зарубежных почитателей.

Ухоуцы находится на оживленной торговой улице в южной части Чэнду. Его укрывают два высоких дерева баньяна, вход охраняет пара каменных львов, посетителей встречают ярко-алые ворота с загнутыми углами. Внутри можно сразу ощутить величественную атмосферу этого места, возвышающегося над бренным миром. За воротами посетителей ждут садик, зеленые кроны деревьев, извилистые дорожки, разнообразные цветы. Дорога длиной в пятьдесят метров ведет прямо ко вторым воротам, по обе стороны от нее стоят старинные стелы эпох Тан и Мин[6]. Прохладная сень зеленых зарослей и вековая таинственность стел словно готовит к встрече с мудрецом, жившим тысячу семьсот лет назад. Через вторые ворота мы попадаем в сыхэюань[7] длиной примерно пятьдесят метров, здесь находится зал Лю Бэя, основателя царства Шу, с характерной для китайской архитектуры крышей с загнутыми углами. Он возвышается в самом центре, а в галереях слева и справа стоят статуи 28 чиновников и полководцев. Далее спускаемся по одиннадцати ступеням вниз, пересекаем двор и попадаем в еще один сыхэюань, юг, запад и восток которого соединены галереей, а в северной части находится зал Чжугэ Ляна. Пройдя зал, следуем вдоль красной стены по дорожке, окруженной зарослями бамбука, и попадаем в западную часть святилища – гробницу Хуэйлин. Здесь покоится Лю Бэй, могильный холм освещен лучами закатного солнца, рядом высятся старые сосны – картина невольно напоминает посетителям далекие годы царств Хань и Вэй[8]. К востоку от зала Чжугэ Ляна находится вход в большой сад. Все эти деревья, залы, могила обнесены красной стеной. Где-то снаружи шумят машины, но здесь – отшельническая тишина. Уже 1700 лет тут возносят почести Чжугэ Ляну. Перед его святилищем находится храм Тяньцзымяо, а справа – усыпальница Сяньдилин, и спустя сотни и тысячи лет к нему не зарастает народная тропа – это поистине редчайшее явление.

Чжугэ Лян

В 234 году нашей эры Чжугэ Лян завершил свое последнее сражение с царством Вэй и умер от болезни. Народ утратил гуманного министра, а страна лишилась опоры и погрузилась в глубокий траур. На народный призыв возвести святилище императорский двор ответил отказом, сочтя это нарушением этикета. Поэтому каждый год на Праздник поминовения усопших[9] люди стали приносить жертвы небесам, умоляя дух Чжугэ Ляна вернуться и даровать им свое покровительство. Так прошло тридцать лет. Побоявшись более испытывать терпение народа, императорский двор разрешил основать святилище на горе Динцзюньшань, где, исполняя служебный долг, погиб Чжугэ Лян. Вряд ли кто мог представить, что сразу после этого по всей стране возникнет множество святилищ Чжугэ Ляна. Святилище Ухоуцы в Чэнду было основано при Западной Цзинь и впоследствии претерпело множество изменений. Сначала оно соседствовало с храмом Лю Бэя; посетители у него были редки, в то время как Чжугэ Ляну постоянно устраивали подношения. В начале эпохи Мин, в период с 1368 по 1398 год, сюда приехал поклониться сын императора Чжу Юаньчжана, Чжу Чунь, его настолько рассердило увиденное, что он приказал уничтожить Ухоуцы, а для Чжугэ Ляна сделать маленький зал поклонений, рядом с залом Лю Бэя. Вопреки его помыслам народ весь храм Лю Бэя окрестил святилищем Ухоуцы, и дым ритуальных благовоний здесь стал еще гуще. В эпоху Цин, в годы правления Шэн-цзу (1661–1722), чтобы разрешить этот конфликт, храмы объединили в один, но святилище Лю Бэя разместили спереди, а Чжугэ Ляна – сзади. Впоследствии императорский двор многократно подчеркивал, что комплекс носит название Чжаоле-мяо (посмертный титул Лю Бэя – император Чжаоле), большую табличку с ним даже повесили на главных воротах. Однако династии сменяли друг друга, а люди продолжают называть это место Ухоуцы. Когда разрушительный вихрь «культурной революции»[10] унес множество памятников материальной культуры, в Ухоуцы не тронули ни единого кирпичика, и до сих пор его ежегодно посещают два миллиона человек. Это святилище способно пробудить в людях мысли и чувства, оно наполнено духом древности, но не теряет своего значения и по сей день.

Пройдя несколько двориков, я медленно приблизился к залу Чжугэ Ляна, откуда вершил свои дела министр. Здесь не так темно, как в буддийских залах. Свод зала держат высокие колонны, вход широкий, внутри светло и просторно, хватит места для множества посетителей. Чжугэ Лян, выпрямившись, сидит на возвышении в центре, на голове у него шелковая повязка, в руках веер из перьев, он погружен в глубокие раздумья. Миновали тысячи лет, но пыль веков не смогла скрыть мудрость в его взгляде, а гул машин, доносящийся из-за стены, – пробудить министра от размышлений. Слева и справа расположились его сын Чжугэ Чжань и внук Чжугэ Шан. После смерти Чжугэ Ляна они погибли, сражаясь за царство Шу. Позади зала находятся три барабана; когда-то они использовались министром для управления войсками, а теперь покрылись патиной, хотя и сохранили былое величие. Я долго молча стоял перед ними, до меня будто доносились звон копий и топот копыт. На стенах зала написаны два знаменитых произведения Чжугэ Ляна. На левой – «План Лунчжун»: в этом стройном повествовании автор предсказывает события, которые произойдут десятки лет спустя. На правой – «Предложение о выходе войск в поход»: в нем автор выступает с проникновенной речью, переживая о будущем народа и страны. Я пристально всматривался в глаза Чжугэ Ляна, стараясь разглядеть в них прошлое этого восточного мыслителя. Я увидел, как в мятежные годы он, одетый в грубую одежду, тяжело трудился в горах; увидел, как он вышел из хижины, чуть взмахнул веером, и восемьсот тысяч солдат Цао Цао[11]пали замертво; как проронил скупую слезу, разрубив мечом генерала Ма Су[12]; как смело и бескорыстно отчитался правителю (Лю Шаню, сыну Лю Бэя. – Примеч. пер.) о своем имуществе. В детстве, читая «Троецарствие», я всегда хотел, чтобы царство Шу победило, но вовсе не из-за Лю Бэя, а из-за Чжугэ Ляна. То, что этот невероятно талантливый и доблестный человек не мог победить, не укладывалось у меня в голове. Но он проиграл, небесам было угодно, чтобы в истории Китая разыгралась огромная трагедия.

Если бы он родился в Чжоу[13] или в период расцвета династии Тан, он мог бы стать Чжоу-гуном или Вэй Чжэном; если бы судьба даровала ему еще десять лет жизни (и он бы дожил до шестидесяти трех лет, что не так уж много), он, возможно, возродил бы Хань[14]; если бы он был не таким верным подданным, и, нарушив последнюю волю Лю Бэя, сместил бы с трона Лю Шаня, возможно, он основал бы какую-то новую династию. Мысли мои переполняли многочисленные предположения, когда же я поднял голову, Чжугэ Лян все так же спокойно сидел на месте, взгляд его стал еще светлее, а веер будто бы шевельнулся мгновение назад. Я невольно посмеялся над своими размышлениями. Он просидел в своих молчаливых раздумьях уже тысячу семьсот лет и знает, что судьбу не обмануть, это время рождает героев, а не наоборот.

Чжугэ Лян проиграл царству Вэй, но завоевал сердца потомков. Спустившись из зала, я прошел по галерее и вышел во двор. Внутренний двор, напоминающий колодец, казался мне тоннелем времени, здесь с легкостью можно было прикоснуться к творениям эпох Тан и Сун и даже, замедлив шаг, переброситься парой фраз с мудрецом прошлого, словно с близким другом. Чаще всего в этом святилище бывал Ду Фу[15]. В своих знаменитых строчках поэт излил печаль по судьбе Чжугэ Ляна: «Он повел свои войска в поход, но не сумел достичь цели, / все последовавшие за ним герои горько его оплакивали» («Шу сян», «Министр царства Шу»). В восточной части двора стоит каменная плита эпохи Тан, со всех сторон она плотно исписана стихами и прозой, покрыта горестными посланиями, написанными в ответ на строки Ду Фу. В одной из них говорится: «Если бы небо отмерило ему больше лет, он бы продолжил величие Хань и легко стал мудрым правителем». В стихотворении эпохи Юань[16] написано: «Справедливое дело всегда будет жить в веках, Чжугэ Лян проиграл войну, но не оказался проигравшим». В стихотворении эпохи Мин автор сожалеет, что историю невозможно переписать: «Как жаль, что властитель [Лю Бэй] некогда завещал ему [Чжугэ Ляну] позаботиться о своем сыне, ах, если бы реку времени можно было повернуть вспять». На стенах восточной и западной галерей Юэ Фэй[17] в стиле цаошу[18] написал «Предложение о выходе войск в поход», его летящий почерк закручивает иероглифы, подобно урагану, и эти белые символы на черном фоне во тьме галерей напоминают всполохи молний глубокой ночью. Я тихо прочитал: «Глядя на доклад, я лил слезы, не зная, что сказать. Победу одержит либо враг, либо мы, власть должна принадлежать кому-то одному». Мазки кистью похожи на стекающие слезы, острие пера жалит, словно копье, и я услышал, как сквозь века звучат в унисон души мудрого правителя и его верного министра. Уже тысячу семьсот лет святилище, этот закрытый дворик, окутан ореолом героизма Чжугэ Ляна и пропитан поистине народным духом. Среди многочисленных посетителей этого места кто-то тяжко вздыхал и заламывал руки, кто-то обращал взор к небу, а кто-то погружался в молчаливые раздумья.

Когда-то здесь бывали поэты, полководцы, придворные министры, губернаторы окраинных провинций и даже милитарист из Сычуаньской клики[19]. Все они, независимо от своего происхождения и миссии, попадая сюда, слышали торжественный зов. Каждый из них вдохновлялся суровостью и честностью Чжугэ Ляна, восторгался его чувством долга, восхищался его непритязательностью, благоговел перед его мудростью и талантом. Способных людей немало, талантами в истории обладало и много предателей, как, например, Цинь Хуэй[20]. Добродетельным тоже быть несложно, в мире немало людей, способных на добрые дела. Талант и высокие моральные качества – редкое сочетание, ведь не всегда талантливый человек хочет послужить своей стране, а совершивший поступок – не возгордится.

Но прошлое в прошлом, и сейчас, вспоминая о тех временах, мы, пожалуй, уже не испытываем ненависти к Цао Цао, но чувствуем еще большую теплоту к Чжугэ Ляну. В той исторической борьбе он не только хотел помешать Цао Цао и уничтожить Вэй – он боролся за свои идеалы, следовал собственным моральным принципам и пытался максимально применить свой ум и талант. Борьба между Шу, Вэй и У стала просто площадкой для его деятельности. С ее помощью он реализовал себя как личность, стал важным историческим деятелем. В исторических хрониках говорится, что в 347 году нашей эры Хуань Вэнь[21] в походе на Шу встретил там мелкого чиновника, которому уже было сто с лишним лет и который знал Чжугэ Ляна при жизни. Военачальник спросил: «Есть ли сегодня кто-то, кто мог бы потягаться с Чжугэ Ляном?» Чиновник ответил: «Когда Чжугэ Лян был жив, он не казался мне каким-то особенным, а сейчас, когда он умер, я даже не знаю, кто бы мог с ним сравниться». Неизвестно, насколько правдива эта история, точно известно одно: Чжугэ Лян остался жить в веках. Существуют два типа людей: одни живут настоящим и изо всех сил вплоть до самой смерти наслаждаются жизнью, другие живут своими идеалами и неустанно трудятся ради них до самой смерти. Каким бы высоким ни был титул, человек остается человеком, ему суждено умереть, как бы долго он не жил. Лишь избранным из избранных удается волею народа и истории превратиться в святых и наравне с богами принимать жертвоприношения, быть вечно почитаемыми.

Я бродил по святилищу полдня. Перед уходом я еще немного постоял у статуи Чжугэ Ляна. Он был все таким же: с чистым, как родниковая вода, взглядом, со слегка поднятым в руке веером, недвижимый, как скала.

«Жэньминь Жибао», декабрь 1990 года

Таблички с надписями в Ухоуцы

Хань Юй

Хань Юй – один из восьми корифеев литературы в эпоху Тан и Сун[22]. Свое знакомство с ним я начал с чтения его сочинений. Произведения «Речи учителя» и «О продвижении в учении» были в наших учебниках в средних классах. Другие его произведения тоже можно было встретить в разных сборниках для внеклассного чтения. Его многочисленные поучения, например, «учитель – это не простой ремесленник, он должен учить делу и развеивать сомнения» или «знание предмета оттачивается трудолюбием и гибнет от праздности, успех достигается с помощью дальновидности и не дружит с необдуманностью» даже спустя тысячу с лишним лет сохраняют актуальность.

Желание узнать Хань Юя как человека появилось позже, после прошлогодней командировки в Чаочжоу. Там находится Ханьгун-цы (святилище Хань Юя), это величественное сооружение расположено рядом с водой, у подножия гор. Гора позади святилища называется Ханыпань (гора Хань Юя), река перед ним – Ханьцзян (река Хань Юя). Местные утверждают, что их назвали именно в честь Хань Юя. Это весьма озадачило меня: Хань Юй был простым ученым, почему здесь, на краю света, он обрел собственные гору и реку, где ему поклоняются как святому?

Есть такая история: император эпохи Тан Сянь-цзун (правивший в 806–820 гг.) слепо верил в буддизм, проповедничество которого по его инициативе процветало в стране. В 819 году нашей эры он привез в Чаньань мощи, которые якобы принадлежали Будде, построил дорогу, возвел храм, собрал огромное количество народа. С чиновников и купцов взял большие пожертвования, загубил множество жизней и истратил огромное количество материальных ресурсов, устроил большую шумиху. Хань Юй занимал должность государственного цензора, будучи прямолинейным человеком, он правдиво высказал императору свое мнение на этот счет.

В его должности главным было не бояться кого-то обидеть, стоять на своем даже под страхом смертной казни. Недаром говорили: чиновники гибнут из-за докладных, а солдаты – из-за войн. Хань Юй немного помешкал, прежде чем написать императору, но чувство долга возобладало над инстинктом самосохранения, и он подал докладную записку ко двору. Этот доклад обернулся большой бедой, потянул за собой вереницу разных событий и принес ему посмертную славу.

Хань Юй

Хань Юй как литератор подходил к написанию докладных записок тщательнее, чем обычные чиновники. Он писал мощно и убедительно, использовал разумные доводы и взывал к чувствам. Хань Юй сказал, что мощи Будды – всего лишь грязные кости: «Теперь же, когда Вы, Ваше Величество, без особой нужды решили внести во дворец вещь столь мерзостную, уже сгнившую, решили удостоить ее высоким вниманием <…> никто из великого множества государевых слуг ни словом не обмолвился, что поступать так не должно. Никто из цензоров не напомнил о совершаемом упущении. Слуге вашему стыдно за них. Нижайше прошу Вас отдать эту кость кому следует, дабы бросили ее в огонь или в воду <…> Неужели сие не свершится? Неужели не дождаться нам радости? Если Будда и впрямь наделен сверхъестественной силой и способен слать наваждения и беды, пусть все они падут на голову Вашего слуги»[23]. Это внушительная жертвенная речь человека, не боящегося суеверий и не верящего в колдовство. Однако на деле это вновь продемонстрировало лишь то, какие разные взгляды могут иметь люди на одну и ту же ситуацию. Чем больше Хань Юй, не щадя себя, говорил о вреде этих костей и демонстрировал верность, тем больше Сянь-цзуну казалось, что тот выступает против его императорского величества, подрывает его авторитет и совершает тяжкое преступление. В ярости император изгнал Хань Юя из столицы, сослал работать мелким чиновником к морю, в Чаочжоу, за восемь тысяч ли[24].

Ссылка обернулась страшной трагедией для Хань Юя. Это было не просто неблагоприятное стечение обстоятельств, не просто беда, ему пришлось намного тяжелее, чем Ли Бо, не нашедшему применения своим талантам, или Лю Юну, терпевшему неудачи на экзаменах. Они просто не могли подняться до высот, а Хань Юй взошел на самую вершину и упал с нее в бездонное ущелье. Можно только представить, как тяжело было у него на душе. Вскоре после того, как чиновника под конвоем выгнали из столицы, Чаньань заставили покинуть и его семью. Его двенадцатилетняя дочь умерла в пути. Жизнь потеряла всякий смысл. Проходя через заставу Ланьгуань, он написал знаменитое стихотворение. Я всегда считал, что проза удавалась Хань Юю лучше, чем поэзия, но эти строки – исключение, в них он вложил все невысказанные чувства.

По этим словам, адресованным внучатому племяннику Хань Юя, видно, какое глубокое уныние охватило писателя. Однако по прибытии в Чаочжоу все оказалось еще хуже. Несмотря на комфортный климат, из-за отдаленности от цивилизации те места были очень отсталыми. Среди местной власти процветали дурные веяния, поля обрабатывали устаревшим способом, сельских школ было мало. В те годы на севере уже давно отказались от рабовладельческого строя, танский двор установил запрет на рабов, здесь же активно велась работорговля, для богатых было естественно иметь рабов. В тех далеких землях к югу от гор людьми торговали как товаром, и взрослых, и детей уводили в рабство. Население почитало духов и демонов; больных не лечили, а резали кур и собак и молили духов явить чудо. Люди годами жили во мраке невежества. Все это поразило Хань Юя. По сравнению с прогрессивной цивилизацией Севера здесь был настоящий каменный век. Но это была такая же священная земля династии Тан, здесь жил такой же народ – как можно было принять такое и не помочь? Как сказали бы сейчас, все люди одинаково заслуживают счастья. Но по законам тех лет провинившиеся чиновники отбывали ссылку, словно заключенные. Надеясь вернуться ко двору, они просто убивали время и не вмешивались в политические дела. Хань Юй не выдержал. Он решил, что его знания и опыт позволят хоть как-то облегчить жизнь простого народа; подумал, что по сравнению с тяготами и страданиями этих людей его проблемы ничего не стоят. Приехав в Чаочжоу и заступив на новую должность, он сделал сразу четыре дела. Во-первых, избавился от крокодилов. Крокодилы наносили серьезный ущерб, но местные поклонялись им и приносили в жертву скот. Хань Юй выбрал умелых людей, дал им луки с отравленными стрелами, и они изгнали крокодилов. Во-вторых, он развил ирригацию, распространил передовую северную технику обработки земли. В-третьих, освободил рабов. Он объявил, что рабы могут погашать долги заработной платой и после выплаты всего долга обретать свободу, а в дальнейшем запрещал заводить рабов. В-четвертых, Хань Юй занялся образованием. Он пригласил учителей, организовал школы и даже сделал упор на распространение стандартного произношения, а именно общенародного китайского языка. Невероятно, но все это он успел за те восемь месяцев, что прошли с момента его приезда в Чаочжоу и до его перевода в Юаньчжоу. Неважно даже, насколько великими были эти дела – важна искренность, с которой он желал помочь людям. В святилище я тщательно изучил надписи, высеченные на каменной стеле, и соответствующие материалы. Хань Юй недаром был литератором, он все и всегда стремился выразить через слово, именно благодаря этому после него остались ценные исторические материалы, подобные дневникам. Например, перед изгнанием крокодилов он написал «Молитвенное и жертвенное обращение к крокодилу» – самый настоящий карательный приказ с объявлением войны крокодилам. Он писал, что по приказу самого императора, Сына Неба, приехал управлять этими землями, а крокодилы здесь дерзко пожирают население и скот: «Ты вздумал губернатору сих мест сопротивляться, оспаривать его значение и силу. Я, губернатор, хоть и слаб и даже немощен кажусь, но как могу я согласиться перед тобою, рыбой-крокодилом, поникнув головой»[25]. Он дал крокодилам три дня на то, чтобы уйти в далекое море, если трех дней будет мало – то пять, если пяти мало – неделю, но «[лучники] остановятся не раньше, чем тебя и все отродье истребят!»[26]. Когда начались затяжные дожди, Хань Юй написал молитвенный текст с обращением к озеру, к хранителям города, к камням, моля о хорошей погоде. Он писал, что если дождь продолжится, то не созреет рис, не сплетут коконы шелкопряды, что тогда будет есть и носить простой народ? Чиновник просил небеса покарать его, если он их чем-то прогневал, но пожалеть невинных людей («Если я не благочестив, то готов искупить грехи, но сжальтесь над простым людом, явите свою милость»). В его словах звучит неподдельная искренность. За время пребывания в Чаочжоу Хань Юй написал всего тринадцать текстов, за исключением трех коротких посланий и двух докладов к трону остальные посвящены изгнанию крокодилов, созданию сельских школ, молитвам на благо народа. Текст отражает личность автора, его душу. Его несправедливо осудили и отправили в ссылку, он полностью разорился, его семья развалилась, но Хань Юй все равно болел сердцем за простой народ, и это достойно уважения.

Как писатель, он не любил писать о пустом, как чиновник – не терпел лжи, как политик – стремился к реальным результатам. В феодальные времена это было большой редкостью. Можно сказать, что слова Хань Юя всегда совпадали с делом. В политике он выступал под конфуцианскими знаменами, защищал традиционную феодальную мораль и нравы. Традиции имеют двойственный характер. Перед лицом революций и новых веяний они обнаруживают ожесточенную консервативность. При распространении ереси являют свой незыблемый авторитет. Хань Юй выступал против клики Ван Шувэня, которая пыталась заполучить власть, но глубоко ненавидел и неотступно боролся с двумя наиболее острыми социальными проблемами тех лет – деспотизмом окраинных правителей и распространением буддизма. Он лично участвовал в подавлении мятежей. Даже в преклонном возрасте этот ветхий старец без сопровождения ездил в лагеря мятежников, уговаривая их капитулировать, и не уступал по смелости Гуань Юю[27], который победил всех врагов одним мечом. Хань Юй родился в малоимущей семье, трижды сдавал экзамен на степень цзиньши[28]и трижды проваливался, лишь в четвертый раз ему удалось одержать успех. Пытаясь попасть на чиновничью службу, он снова трижды сталкивался с провалом, чиновничья шапка досталась ему непросто. Казалось бы, человек, пройдя такой путь, должен очень ценить свой пост, но Хань Юй дважды выступал против воли императора и даже после ссылки продолжал по мере сил трудиться на благо народа. Многие китайские интеллигенты служили отечеству, заботились о народе, не кривили душой, не растрачивали впустую время и свою жизнь. Хань Юй также инициировал культурное движение за изучение древних книг, возглавил литературную «революцию», он считал, что литература несет великие идеи, и выступал за то, что «необходимо отказаться от вульгарных речей». Он положил начало новому литературному течению, отказался от пышного красноречия и витиеватости ритмической параллельной прозы (пяньвэнь) в пользу простого слога эпох Цинь[29]и Хань. Впоследствии Су Дунпо[30] говорил: «Его литературный талант превзошел все минувшие восемь династий, в моральных качествах и заботе о народе ему не было равных». Хань Юй служил на благо родины и основал целое литературное течение, полностью воплотил в жизнь конфуцианские идеалы.

Прислонившись к каменному ограждению святилища и обратив взгляд к шумящим потокам реки Ханьцзян, я подумал: весь двор видел, как абсурдно поклонение Сянь-цзуна Будде, почему же заговорить об этом осмелился только Хань Юй? А если бы кто-то подал доклад раньше? А если бы, когда его сослали, кто-то еще осмелился бы выразить протест? Как бы тогда изменилась история? Работорговля, плохое образование и другие проблемы существовали в Чаочжоу задолго до приезда Хань Юя. Провинциальные чиновники сменялись здесь один за другим, но некоторые задерживались больше чем на восемь месяцев. Почему они ничего не предпринимали? Как бы изменилась история, если бы кто-то разрешил эти проблемы до Хань Юя? Но этого не случилось. И резные балки, и яшмовые ступени дворца в Чаньани безмолвно ждали под убывающей луной, и снежная поземка на пути через Циньлин, и ядовитые испарения в лесных чащах южных краев клубились в ожидании. Наконец история дождалась старого-престарого ученого с длинными усами и согбенной спиной, который с докладом в руках поднялся, ковыляя, в главный дворцовый зал, а затем совершенно один на худой кляче устремился в путь на край света.

Человеческие беды можно разделить на четыре вида. К первому относятся жизненные тяготы, голод и холод; ко второму – душевные страдания, невозможность применить свой талант; к третьему – проблемы в делах, неудачи на пороге успеха; к четвертому – опасность для жизни, полное отчаяние. Также существуют четыре способа относиться к бедам. Одни люди, отчаявшись, кротко терпят муки, вторые винят всех и вся, жалуются на судьбу, третьи продолжают преследовать свои цели и остаются честными, четвертые сохраняют абсолютное спокойствие и делают все, что в их силах. Хань Юй столкнулся с бедами второго и третьего типа, а относился к ним с помощью третьего и четвертого способов. Он следовал своим стремлениям, выступал с инициативами и твердо стоял на ногах, действуя согласно возможностям. В этом Хань Юй оказался мудрее Цюй Юаня и Ли Бо – он не стенал от печали по пути в Сычуань и не сидел в горестных раздумьях на берегу реки. Он не жаловался на нехватку пространства, чтобы развернуться, не требовал признания своих дел, а лишь честно служил народу и следовал велению сердца. Один исследователь обнаружил, что до приезда Хань Юя в Чаочжоу было всего трое цзиньши, а к эпохе Южной Сун их стало сто семьдесят два, это заслуга исключительно Хань Юя. В святилище мыслителя можно увидеть такие строки: «В разные эпохи создавались разные труды, / долгие годы клубился над здешними местами ядовитый туман. / Но только господин Хань Юй ⁄ сумел оставить след в людских сердцах». Все увиденное и услышанное здесь заставило меня вспомнить о не столь давних событиях. В 1957 году, когда набирала силу кампания против правых элементов[31], многих интеллигентов в Пекине, ошибочно принимаемых за правых, отправляли работать на низшие должности. Тогда товарищ Ван Чжэнь[32] выступал за освоение Синьцзяна, поэтому именно туда направили «правых» интеллигентов. Кто бы мог подумать, что это принесет дыхание весны в заставу Юймэньгуань, зеленые оазисы – в пустыню Гоби.

«Песня о Каменных барабанах» Хань Юя, каллиграфическое произведение Мао Цзэдуна

В тот год я был в журналистской командировке в уезде Шихэцзы и лично лицезрел заслуги этих деятелей культуры.

Как это ни горько, история не склонна лить по ком-либо слезы, ее интересует только вклад. Горе требует мужества и стойкости перед лицом потерь. Величественные святилище Хань Юя, гора Хань Юя и река Хань Юя напоминают нам не о его горестях, а воспевают его заслуги.

Ли Юань[33] и его сын Ли Шимин[34] завоевали всю Поднебесную, но в эпоху Тан ни одну гору, ни одну реку не назвали в честь них, а Хань Юй был лишь провинившимся чиновником, который всего восемь месяцев управлял южными дикарями, но его фамилией здесь назвали и гору, и реку. Немало людей в истории мечтали о бессмертной славе. Они вырезали надписи на каменных стелах, основывали храмы и святилища, но разве хоть одна стела, хоть один храм могут быть высокими, как гора, и вечными, как река? В них – неугасаемая память о человеке, сотворившем добро. Человек подобен капле в море, лишь когда его судьба сплетается с интересами народа и прогрессом всего общества, он становится бесконечно ценным, признается обществом.

Я перечитал все послания к Хань Юю в святилище – и стихи, и строфы, и прозу, и парные надписи – с эпох Тан и Сун вплоть до современности. Одни из них написаны на мемориальных досках, другие вырезаны на камне, всего их не менее сотни. За более чем тысячу триста лет множество людей успели познакомиться здесь с Хань Юем. В душе моей невольно зазвучали строки:

«Шиюэ», 1998 год. № 6

Думы о долголетии в Цинчжоу – вечный Фань Чжунъянь

Округ Цинчжоу провинции Шаньдун – один из старейших административных районов. Когда Да Юй обуздал воды потопа[35], Китай разделился на девять областей, одним из них был Цинчжоу, об этом упоминается в главе «Деяния Юя» в «Книге истории»[36]. Сегодня люди приезжают в Цинчжоу в основном для того, чтобы подняться в горы и увидеть огромный иероглиф 壽(«долголетие») или почтить память Фань Чжунъяня (989-1052).

Фань Чжунъянь

В пяти ли к югу от Цинчжоу находится гора Юньмэньшань. Если, стоя у подножия, посмотреть на вершину, можно увидеть на утесе смутные очертания иероглифа 壽一ради этого чуда и приезжают сюда люди. Вверх ведет извилистая каменная тропинка, по обе стороны которой раскинулись китайские кедры, их обильная листва устилает дно горных ущелий. Стволы у них не толстые, но крепкие и прямые, они растут прямо из камней. Корни свисают вдоль обрыва, извиваясь, словно молнии, а сами деревья пробивают камни и стоят на ветру, будто флаги. Иногда деревья оказываются в середине дорожки и преграждают путь, потому что во время строительства дороги их решили оставить, кора на них уже отшлифована туристами до блеска. Оглядывая окрестности, невольно чувствуешь дыхание минувших лет. Мы быстро поднялись до середины горы и остановились передохнуть в павильоне Ваншоугэ. Отсюда красный иероглиф на вершине уже можно хорошо рассмотреть. Город остался далеко внизу, поля с высоты напоминают тканое полотно. Собрав остатки сил, я поднялся на вершину, оттуда иероглиф 壽 показался мне кораблем со множеством мачт, которые цепляются за облака и прорезают туман, казалось, он вот-вот придавит меня. Парень, поднявшийся в группе туристов вместе со мной, подошел поближе и прислонился к скале. Оказалось, что он не достает даже до кончика вертикальной черты нижней графемы иероглифа. Это самый большой в мире иероглиф 壽, настоящий шедевр, японские каллиграфы часто пересекают море, чтобы полюбоваться им. В 1560 году в честь своего дня рождения его приказал высечь Чжу Цзайгуй, цинчжоуский Хэн-ван. С тех пор прошло более четырехсот лет. На горах еще не растаял последний снег; стоя на прохладном весеннем ветру, я внимательно рассматривал это чудо. Высота иероглифа – 7,5 метров, ширина – 3,7 метра, трудно представить, как его тогда рисовали, как вырезали, как при этом не испортили его структуру и сохранили изящество написания. Хэн-ван создал чудо, но его интересовало не искусство. Это сейчас при раскопках древних захоронений, найдя образцы письмен северных царств эпохи Южных и Северных династий, мы относим их к шедеврам каллиграфии, а раньше они были просто камнями. Хэн-ван велел вырезать этот иероглиф как пожелание себе долголетия, а также для укрепления авторитета императорской фамилии среди простого народа. Но как жизнь не может длиться вечно, так и авторитет может рассеяться, как дым. Несколько поколений спустя резиденцию Хэн-вана разграбили, но этот иероглиф, имеющий художественную ценность, сохранился до наших дней. Если пройти от иероглифа вперед, можно попасть в грот, вход в него похож на городские ворота. За ними парит облачная дымка, она реет над горой Юньмэньшань. Дорога ведет через ворота к вершине и напоминает хребет карпа, ее подъем ровный, каменные ступени ведут к беседке, храму и буддийской молельне. Опершись на перила, я посмотрел вдаль. С востока дул легкий бриз, по небу летели рваные облака; и далекие оставшиеся внизу горы, и река казались похожими на картинку. Я вспомнил, что когда Да Юй обуздал воды потопа, он направил поток на восток, в море – только так удалось спасти Поднебесную от бурлящей пучины вод, так возник Цинчжоу. С тех пор мужчины здесь вспахивают землю, а женщины ткут, поколение за поколением занимаясь честным трудом. Фань Чжунъянь когда-то работал здесь чиновником, Ли Цинчжао жила отшельницей, Хэн-ван правил своим уделом. Люди вырезали на этих скалах надписи, рыли гроты, устанавливали статуи, шумела молва, шла работа. Лишь сама гора оставалась безмолвной. Думаю, когда дух горы Юньмэньшань увидел, как Хэн-ван молится о долголетии и тратит баснословные деньги, чтобы вырезать здесь иероглиф, он лишь презрительно хмыкнул и продолжил медитировать. Я обошел вокруг вершины, посмотрел на надписи, которые делались с эпохи Тан по эпоху Мин, на облака, нависающие под горой, и испытал гордость за гору Юньмэньшань, которая, невзирая на дожди и грозы, не боясь грома и молний, возвышается над округой тысячи лет. Линь Цзэсюй говорил: «Вершины гор поднимаются на головокружительную высоту, можно быть стойким, только не зная страстей». У горы нет ни страстей, ни желаний, она может простоять века.

Спустившись с горы, я отправился на запад Цинчжоу, чтобы посетить Фаньгунсы (святилище Фань Чжунъяня). Люди построили его в память о знаменитом чиновнике эпохи Северная Сун, вот уже тысячу лет здесь возжигают благовония. Это святилище невелико, двор имеет площадь не более двух баскетбольных площадок. В центре дворика находится колодец Фань Чжунъяня, говорят, его возвел сам чиновник. Вода в нем невероятно прозрачная; по легендам, Фань Чжунъянь делал на этой воде «белое цинчжо-уское лекарство», которое оказывало чудодейственный эффект при лечении хронических недугов. Словно памятная вещь родного человека, этот колодец стал для потомков символом Фань Чжунъяня. В стихотворении эпохи Сун говорится: «Вода [в колодце] чистая, сладкая, она неисчерпаема, / как доброта в сердце Сивэня» (второе имя Фань Чжунъяня – Сивэнь). И сейчас в воду этого колодца можно смотреться, как в зеркало. В восточной части двора располагается само святилище, там хранятся портрет Фань Чжунъяня и настенный рисунок с картинами из его жизни. Справа и слева от святилища находятся залы государственных деятелей Оуян Сю (1007–1072) и Фу Би (1004–1083), которые когда-то возглавляли реформы годов Цинли[37] в эпоху Северная Сун. Во дворике есть бамбуковая роща, ее изумрудные заросли очаровывают изяществом и дарят прохладу. Позади рощи находится галерея, на стенах которой вырезано знаменитое произведение Фань Чжунъяня «В башне на Юг от Юэ». В глубине двора растут три древних катальпы эпохи Тан и софора эпохи Сун, они свидетельствуют о возрасте этого святилища. К северу от деревьев стоит стела, на которой написаны слова генерала Фэн Юйсяна (1882–1942) в стиле лишу[38]: «Он обладал отвагой десяти тысяч воинов, варвары бежали от него врассыпную, страшились его, как огня. Он был первым в чужом горе и последним в чужой радости, хотел бы я, чтобы мои современники усердно учились его примеру». Эти слова очень точно описывают жизнь Фань Чжунъяня. Еще в детстве он потерял отца, семья у него была бедная. Он учился с огромным рвением, утром варил себе котелок каши, а когда она остывала, делил ее на четыре части, и этим питался целый день.

Потом он сдал экзамены кэцзюй на чиновничью должность, стал старшим ученым (дасюэши) Палаты Лунтугэ («Палаты драконовых письмен», подразделение императорской библиотеки), зарекомендовал себя как предельно честный человек, всеми силами выступал за реформы. Вскоре участились набеги Западного Ся, при дворе не нашлось сведущих в военном деле людей, он, будучи гражданским чиновником, командовал войсками, охранял границу и нанес противнику сокрушительное поражение. Жители Западного Ся с почтением говорили, что он один стоит миллиона доблестных воинов, жители пограничных районов уважительно звали его «старцем из Палаты драконовых письмен». Даже император, глядя на карту, говорил: «Пока есть Фань Чжунъянь, мне не о чем беспокоиться». Когда его отозвали обратно ко двору, чтобы осуществить реформы годов Цинли, он целеустремленно, с большим размахом принялся за дело. Его многократно переводили на разные должности, в разные районы, где он лично продвигал политические реформы. И при дворе, и на границе, и в регионах он всегда болел душой за правителя и народ. Забота о стране и о людях горела в его сердце, как огонь. Фань Чжунъянь был политиком такого же типа, как Чжугэ Лян и Чжоу Эньлай[39]. Всю жизнь он шел по пути управления государством, трудился в поте лица, отдавая весь свой талант для решения политических и военных вопросов, а вот теоретизировать на бумаге не любил. Не то чтобы у него не было литературного таланта, просто не хватало времени. На третий год правления императора династии Сун Жэнь-цзуна под девизом Хуанху (1051) Фань Чжунъянь стал начальником округа (чжифу) Цинчжоу. Это место стало последней остановкой в его чиновничьей карьере и жизненном путешествии. На следующий год он скончался от болезни. «В башне на Юг от Юэ» он написал за семь лет до своей кончины, когда из-за болезни был отозван с фронта. Как и «Предложение о выходе войск в поход», это произведение великого человека, квинтэссенция всей его мудрости.

Святилище Фань Чжунъяня, эпоха Сун

Представляю, как в старости он сидел в своем маленьком дворике в беседке у колодца, как тревожно прохаживался в бамбуковой роще, как корил себя за то, что мало успел, как волновался о народе и о стране. Он вспоминал свою жизнь на границе, когда в походах не оставалось времени на сон, полководец был седовлас, а солдаты проливали слезы, вспоминал жизнь в дворцовых чертогах, когда он усердно трудился, помогая государю, вспоминал, как помогал при стихийных бедствиях и раздавал еду, как видел тяготы простого народа. Обобщив опыт мудрецов прежних эпох и собственный политический путь, он наконец вздохнул: «Печалится он прежде всех – и той печалью, что мир объяла весь кругом. И рад он после всех тогда лишь, когда весь мир объяла радость»[40]. Эта глубокая мысль, словно колокольный звон в большом храме, разнеслась по округе, потрясла весь мир. Этот звон звучит вот уже тысячу лет, он вдохновил немало принципиальных и достойных людей, направил на истинный путь многих чиновников. «В башне на Юг от Юэ» создавались не в самой башне, автор не наблюдал сам непосредственно прекрасные виды озера Дунтинху. Это символическое произведение. Фань Чжунъянь метафорически отразил в нем свое понимание жизни и общества, политические перипетии, идеи и пережитые страсти. В незримом присутствии пейзажей Дунтинху он изверг свои мысли бурным потоком, а затем внезапно остановил и собрал в это умозаключение, которое, подобно радуге, пересекло небеса и сияет в них тысячу лет.

Весенний ветер касался зеленых веток на деревьях, стоящих здесь с эпох Тан и Сун; бамбуковые деревья покачивали нежно-изумрудными листьями, река времени принесла в это древнее святилище еще одну весну. Фань Чжунъянь тихо сидел внутри и молча наслаждался весенним днем. Я прогулялся по дворику и, постояв перед святилищами Фань Чжунъяня, Оуян Сю и Фу Би, подумал, что в истории было немало чиновников, занимавших те же посты, что и они, и немало тех, кто точно так же усердно трудился на политическом поприще, но отчего-то именно Фань Чжунъяня помнят уж тысячу лет, именно его до сих пор не забыли. Я подумал, что просто усердно трудиться и искренне жертвовать собой недостаточно – всему этому придет конец со смертью человека, он заслужит признание лишь своих современников. Намного важнее оставить после себя духовное наследие, идеи, откликающиеся в народных сердцах, соответствующие законам истории. Именно это высказывание – «печалится он прежде всех – и той печалью, что мир объяла весь кругом. И рад он после всех тогда лишь, когда весь мир объяла радость»[41] – своим прогрессивным взглядом на печали и радости сделало память о Фань Чжунъяне вечной.

Я вышел из святилища, сел в машину и выехал за город. По дороге мне встретились две высокие каменные арки, они казались особенно одинокими на холодном ветру. Люди говорили, в этом месте когда-то жил Хэн-ван, могущественный член императорской семьи, ныне здесь остались лишь две эти арки у дороги да иероглиф 壽 на горе. Я посмотрел вдаль, туда, где осталась гора Юньмэныпань, – она гордо высилась в туманной дымке, упираясь вершиной в самое небо. Человек, вырезавший иероглиф, не остался в веках, осталась лишь эта безмолвная гора; тот, кто строил эти высокие арки, тоже давно уже умер. Только те, кто собственными жизнями ворочает жернова истории, вечно живут в нашей памяти.

Апрель 1991 года

Читаю Лю Юна

Лю Юн – не самая крупная фигура в китайской истории. Его либо не знают вовсе, либо слышали о нем мельком и благополучно забыли. Но в последние годы эта «ивовая лоза»[42] накрепко оплела меня, и причиной тому вовсе не его знаменитые строки «Под ивою прибрежной, / луной щербатой, ветром свежим»[43], и не его строки «Пусть я иссохну с утешеньем, что ради милой можно пострадать»[44], а он сам, его жизненные перипетии, нечаянное везение и вынесенная из них жизненная мудрость.

Лю Юн родом из Чунъани, с севера провинции Фуцзянь, он не оставил о себе практически никаких прижизненных записей, не известны даже точные даты его рождения и смерти. Я ездил на север провинции Фуцзянь, хотел разузнать там о его происхождении, отыскать хоть какие-то сохранившиеся реликвии, но не нашел ни единой зацепки, никакой информации. Сегодня известно только, что примерно в тридцать лет он покинул родные края и уехал в столицу, чтобы получить ученую степень и стать чиновником. Как и большинство интеллигентов в эпоху феодализма, он считал политику единственной целью в жизни. Впрочем, это естественно: кто не мечтает прожить свой короткий век как можно ярче? Благодаря таланту можно обрести власть, а благодаря власти – реализовать свои амбиции, изменить мир, оставить о себе память в веках. В те годы у людей не было такой свободы самореализации, как сегодня, когда любой может стать предпринимателем, писателем, певцом, футболистом. Тогда к богатству и славе вела лишь одна дорога – чиновничья. Множество людей политическое поприще сгубило. Были такие поэты, как Ли Бо и Тао Юаньмин, которые не нашли место в политике и ушли в отшельники; как Су Ши и Бо Цзюйи, которым по душе больше была литература, чем политика; как Мэн Хаожань, который прятался в горе Чжуннаньшань, а мечтал о столице; как Чжугэ Лян, который говорил, что не гонится за славой, носил холщовую одежду и возделывал землю, а сам тайком копил силы и как только встретил просвещенного государя, сразу начал вершить великие дела. Лю Юн был человеком иного рода: он сначала с огромным энтузиазмом занялся политикой, а потом, столкнувшись с трудностями, не ушел подобно многим образованным людям в отшельники и не прятался в горах, а поселился в городе, затерялся в самой гуще народной толпы и там обрел литературную известность, свое место в литературе. Это крайне редкий случай для китайской феодальной интеллигенции.

Примерно в 1017 году, в первый год правления императора эпохи Сун Чжэнь-цзуна, Лю Юн приехал на экзамены в столицу. Он думал, что его талант гарантирует ему место среди лучших из лучших, и уже грезил о великих делах. Однако он провалил первый же экзамен. Он не расстроился и улыбнулся: «Деньги и почет не достаются по щелчку пальцев, для успеха необходимы высокие стремления». Через три года он снова сдавал экзамены и опять провалился. На этот раз он уже не сдержал недовольства и написал свое знаменитое стихотворение «На золотой дощечке…» на мелодию «Хэчунтянь»:

«Ну и что, что я не сдал экзамены на пост чиновника, – решил он. – Если я талантлив, я все равно получу признание в обществе и буду таким же чиновником, только без чиновничьей одежды. Зачем мне эта дутая слава, я лучше обменяю ее на вино и веселье». Так он высказал свое недовольство, причем избрал для этого форму, в которой был особенно силен – стихотворную, хотя тогда он еще не знал, какое влияние обретут его стихи. Изящные фразы и прекрасная мелодика языка вскоре покорили всех любителей поэзии, зазвучали на праздниках и торжественных собраниях как среди простого народа, так и в высшем обществе – везде, где жили люди, звучали стихи Лю Юна. Это напомнило мне, как в годы «культурной революции» знаменитого каллиграфа Шэнь Иньмо причислили к преступникам и заставили писать объяснительную. Но как только он заканчивал одну, ее сразу воровали, не дожидаясь даже, пока высохнет тушь. Стихотворение Лю Юна, в котором он выразил свой ропот, быстро стало известным и дошло до дворца. Услышав его, император Жэнь-цзун пришел в ярость и затаил на поэта злобу. Лю Юн провел в Пекине еще три года, вновь предпринял попытку сдать экзамены и в этот раз преуспел. Но когда император лично вывешивал списки успешно сдавших экзамены, то сказал, что Лю Юн «только и знает, что петь да балагурить, за ним идет дурная слава», и вычеркнул его имя. Этот удар оказался слишком серьезным. Лю Юн еще глубже ушел в народ и погрузился в творчество, говоря с усмешкой: «Я пишу стихи по приказу самого императора». Целыми днями он пропадал в публичных домах, водил дружбу с певичками, многие из которых прославились благодаря его стихам. Они искренне его оберегали, кормили, давали кров и даже платили гонорары. Как вы думаете, на какие средства этот бедный литератор скитался в Пекине? На те, что выручал с продажи своих стихов. Скитальческие тяготы, невзгоды и холод со стороны императорского дома вдохновляли его творить еще усерднее. Он стал первым поэтом, сблизившимся с народом. Свою творческую жизнь в городских трущобах он вел целых семнадцать лет, до тех пор, пока на сорок седьмом году жизни не сдал экзамены и не получил скромный чиновничий пост.

Что это за место такое – публичный дом? Там получают наслаждение, там падают духом, там доходят до разорения и учатся транжирить деньги, там становятся распущенными и опускаются на самое дно. Даже обладающие невероятной волей и несгибаемым характером в публичном доме чаще всего сгнивают до костей и превращаются в грязь. Но Лю Юна публичный дом не испортил. Его талант и здесь нашел применение. В китайском языке есть такое изречение: талант как шило – в мешке не утаишь. Действительно, шило рано или поздно уколет своим острием. Императору Жэнь-цзуну талант Лю Юна был не по нраву, и он выбросил поэта из императорского двора прямо на дно городской жизни, совершенно не предполагая, что простая одежда и мирская жизнь не уменьшат блеск его поэзии. «Песенник известный, /Я средь простого люда, / В сущности, первым министром ⁄ Принимаюсь повсюду», – как писал Лю Юн. Все так и получилось, просто блистательный талант облачили в скромный наряд. Но одного таланта мало, нужна еще и воля, ведь многие в окружении певичек беспечно растрачивали свой талант впустую. Конечно, можно обвинять Лю Юна в отсутствии воли, в том, что он не был таким, как призывал поэт Синь Цицзи: «Мужчина должен обладать железной решимостью, / проявлять себя в деле, / держать на плечах небосвод». Можно корить его в том, что он не был похож на поэта Лу Ю: «За тысячи ли, в званье хоу, ⁄ Отправиться жажду я снова. ⁄ Пусть сед я, ⁄ Но сердце пылает, / Да только про то ⁄ Кто узнает!»[46]. Но они все жили в разное время. Лю Юн – в самом начале эпохи Сун, когда страна была едина, царило спокойствие, а культура и экономика возрождались и процветали. Столичный город Кайфэн тогда был самым большим в мире, стремительно формировался новый слой городского населения и под стать ему развивалась популярная городская культура. Фридрих Энгельс писал об эпохе Возрождения: «…эпоха, которая нуждалась в титанах и которая породила титанов»[47]. Городская культура тоже нуждалась в своих титанах. И появился Лю Юн. Он стал первым в истории Китая писателем, который посвятил себя городской поэзии. Плодородная городская среда приняла и вскормила его, и он, словно упавшее в землю зернышко, стал стремительно расти, раскрывая свой талант.

Вклад Лю Юна в поэзию можно сравнить с вкладом Ньютона и Эйнштейна в физику, он носит эпохальное значение. Поэт создал новую форму цы – чандяо, которые насчитывали более ста иероглифов. Эта форма сменила дуаньлин – цы малой формы в несколько десятков иероглифов. Лю Юн освободил цы от официального стиля, смело привнес в него мотивы городской жизни, городские чувства, городской язык, создал стихи, в которых горожане воспевали сами себя. Он также развил повествовательные приемы, отказался от метафор и с помощью простого повествования воспроизвел в своих стихах невероятное настроение. Его слова пронизывали, словно ультразвуковое зондирование, были точны, как электронный микроскоп, невозможно не восхититься тонкостью, которой он достиг в искусстве. Ему хватало нескольких слов, чтобы добиться эффекта, который сложно обеспечить даже с помощью целого набора видеооборудования. Обратимся к его знаменитому цы на мелодию «Башэн Ганьчжоу», которое не устаревает уже девятьсот лет:

Прочитав эти строки, я вспомнил, как впервые попал в долину Цзючжайгоу. Тогда мне совершенно не нужно было искать хороший вид для фотографии, можно было снимать наугад – все равно получился бы прекрасный кадр. Так и с этим стихотворением: можно взять из него любое предложение, и оно будет чувственным и проникновенным, невероятно прекрасным. Таким мастерством обладали лишь немногие древние поэты.

Как знаменитые горы и высокие пики возникают по велению природы, так и человек достигает вершин искусства независимо от своей воли. Лю Юн сам не думал, что когда-либо займет столь важное место на китайской литературной арене. Это подобно оригиналам каллиграфии, которые в основе своей лишь каменные таблички на могильных плитах, где описана жизнь усопших, их создатели даже не оставили своих имен, но именно их мы сегодня используем как образец. Все творческие успехи рождаются по стечению обстоятельств, сочетание разных факторов создает особый климат, в котором творческое зерно сначала пускает корни, а затем дает ростки. Лю Юн спустился на дно городской жизни не потому, что хотел стать знаменитым писателем; глубоко опечаленный результатами экзаменов, он в тоске скитался по публичным домам, но его литературный талант и художественный дар нашли отклик в здешней шумной жизни, вдохновился мелодичным перебором струн и нежными, изящными женщинами. Лю Юн не деградировал. Он попал в ловушку, что вытягивает из людей деньги, но стал не потребителем, а великим творцом. Это еще раз доказывает, что успех в жизни не зависит полностью ни от человека, ни от случая. На игровом поле общества человек лишь фишка и судьба здесь играет им, как хочет, но на собственном игровом поле человек может вести свою игру. Талант, время, воля, знания, среда – вот фишки, которыми ему дано распоряжаться по своему усмотрению. Он не может выбирать среду жизни, но может ее использовать. Какие-то базовые условия, базовый талант и образование есть у всех, но добьется ли человек успеха, зависит от того, как он использует эти данные. Например, сосна, встречающая путников на горе Хуаншань. Она растет на отвесной скале, страдает от ветра и снега, но ствол у нее твердый, как железо, а листва пышная, как облако, у путников она вызывает глубокое почтение. Но если бы у соснового семечка была возможность выбирать, оно, конечно, предпочло бы расти на равнине, где мягкий ветерок и яркое солнце. Бессердечный горный ветер занес его сюда, а может, его принесла в клюве птица и бросила на вершине, на самом краю крутого обрыва. Оно взывало к небесам, молило о пощаде землю, а затем, вдоволь наплакавшись (и, быть может, даже пороптав, как Лю Юн), покрепче вцепилось в горный камень и решило, что если жить, то жить ярко! И стало изо всех сил наполняться питательными соками и стремиться листиками к солнцу, глубоко пустило корни в поисках воды, боролось с ветром и снегом и, наконец, выросло в высокое дерево. И тогда оно подумало: «Как хорошо, что когда-то я попало именно сюда, ведь если бы я родилось где-то под горой, то провело бы самую обычную жизнь». Что такое жизнь? Это созидание, максимальное взаимодействие с внешним миром с помощью тех скромных данных, что дала мать-природа, создание новой жизни. Почему талант зарождается в сложных условиях? Потому что человек мечтает совсем не о том, что дали ему небеса. В борьбе за желаемое он обретает нечто совершенно иное, лучшее, чем то, что у него было и что он желал. В благоприятных условиях, когда все происходит как хочется, у человека нет ни внутреннего конфликта, ни желаний, он не мечтает о новом мире, ради которого стоило бы бороться и творить, ему остается лишь коптить небо и зря проживать жизнь. Лю Юн получил степень цзиньши после четырех попыток сдать экзамены при императорах Чжэнь-цзуне и Жэнь-цзуне. За это время степень цзиньши получили всего 916 человек (включая Лю Юна). Они успешно стали чиновниками, некоторые, возможно, даже прославились, но история давно позабыла о них, а слава Лю Юна пережила его самого.

Небеса справедливы ко всем. Всем отмерена своя воля, свой талант – неважно, большой или маленький, неважно, у знатных или у бедняков. Если у человека горячее сердце, его талант найдет применение, он не впустую проживет жизнь и оставит о себе добрую славу. Именно поэтому история запомнила императоров Цинь Шихуана и У-ди, именно поэтому помнит она и Лю Юна.

«Дандай», 1997 год, № 2

Синь Цицзи похлопывает по перилам

В истории Китая был только один человек, который родился в семье военных и начал карьеру с военного дела, но в итоге занялся литературой и стал крупным поэтом. Синь Цицзи (1140–1207) занимает особое место среди других поэтов, писавших в жанре цы. В материалах, которые я читал, говорится, что Синь Цицзи ловко обращался с оружием и ему доводилось убивать. Он был смелым и воинственным, а оружием владел с детства. Поэт родился в беспокойное время в эпоху Сун, поэтому в 22 года, возмущенный наглыми набегами чжурчжэней, организовал армию добровольцев из нескольких тысяч человек. Затем он примкнул к армии под предводительством Гэн Цзина, стал старшим секретарем и отвечал за сохранность военной печати. Однажды в их войске появился предатель, который украл печать и переметнулся на сторону чжурчжэней. Синь Цицзи в одиночку преследовал вора двое суток, а на третьи вернулся с его головой. Чтобы восстановить китайскую власть в стране, он уговорил Гэн Цзина отправиться на юг, а сам отправился на восток, в Линьань, чтобы наладить связи. За время его отсутствия многое изменилось. Когда он выполнил задачу и вернулся, оказалось, что командиры частей подняли восстание, а Гэн Цзина убили. Синь Цицзи вышел из себя, вскочил на коня, обнажил меч и всего с несколькими конниками ворвался во вражеский лагерь. Он схватил изменников, проделал путь в тысячу ли, чтобы доставить их в Линьань и предать правосудию, а затем во главе десятитысячной армии вернулся на юг. Эти великие дела он совершил совсем юным, в нем бурлила молодая кровь, он мечтал расправиться со всеми врагами и вернуть императору земли.

Однако не все в жизни происходит так, как хотелось бы. Вернувшись на юг, он сменил меч на писчую кисть из козьего ворса и больше никогда не бывал на поле боя. Ему больше не довелось испачкать военный халат вражеской кровью, оставалось лишь, роняя слезы, писать летящим почерком трагические поэмы, вздыхать с сожалением и горько подшучивать над самим собой.

Дом-музей Синь Цицзи в Цзинане

Можно сказать, что свои стихи Синь Цицзи писал не пером, а высекал ножом и мечом. В истории и поэзии он остался как полководец-патриот и герой военных сражений. Минула уже тысяча лет, но когда мы читаем его произведения, то чувствуем отчаянную ярость и невероятную мощь. Например, его знаменитое цы «Посылаю Чэнь Тунфу боевую оду, для него написанную» на мелодию «Почжэньцзы»:

Осмелюсь заявить, что этому стихотворению не уступает разве что произведение военного гения Юэ Фэя на мелодию «Мань-цзянхун». За все пять тысяч лет в творчестве китайских литераторов сложно отыскать такое же превосходное стихотворение на военную тему. Ду Фу писал: «Если хочешь подстрелить врага, подстрели сначала его коня, ⁄ если ловишь бандитов, начинай с главаря», – а военный поэт Лу Лунь: «Враг бежал, армия выступила в погоню налегке, / внезапный снегопад укрыл наши луки и мечи», но они воспевали и описывали это лишь с позиции наблюдателей. Какой поэт может похвастаться тем, что ему довелось самому подержать в руках меч? «Ряды кораблей высятся как башни», «Побросав плетки в воду, переходят через реку», «Меч, направленный на бывшие земли Цинь», «Осенью лошади на заставе» – на основе его произведений можно составить словарь военного дела. Синь Цицзи изначально хотел принести жизнь в жертву своей стране, умереть в бою, с честью пасть на поле брани. Но, вернувшись на юг, он был вынужден оставить сражения, больше ему негде было применить военные навыки. Как Цюй Юань, что взывал к небесам, как Гун-гун, который бился о гору Бучжоу, он стоял у реки Янцзы, смотрел в сторону Чаньаня, поднимался на высокую башню, сжимал перила, проливал горячие слезы.

Цы на мелодию «Шуйлунъинь»:

Кто мог понять горестное настроение этого скитальца, который на самом деле был бродягой из погибшего государства? Это цы он написал, поднявшись в городе Цзянькан в беседку Шансинь-тин. Беседка стояла над рекой Циньхуай, открывающиеся виды испокон веков радовали утонченные сердца ценителей культуры, но Синь Цицзи исполнил здесь трагичную песню. С тоской похлопывая по перилам беседки, он наверняка вспоминал, как когда-то размахивал мечом и понукал коня, как скакал во весь опор по полю брани, и не знал, куда теперь направить свою энергию, свою волю. Когда-то я специально ездил в Нанкин, чтобы отыскать место, где он с горечью хлопал по резным перилам, но от беседки уже ничего не осталось и даже следов ее теперь не найти, и только река по-прежнему несет свои воды, плеск волн подобен вздохам поэта, они бегут и бегут вдаль.

Еще одно глубинное отличие стихов Синь Цицзи от всех остальных заключается в том, что он писал их не тушью – он создавал их слезами и кровью. Сегодня, когда мы читаем его стихи, мы отчетливо слышим в них слова министра-патриота, чувствуем все его пролитые слезы, признания. Невозможно забыть его образ, эту фигурку, опершуюся о перила, смотрящую вдаль, пытающуюся разглядеть родные места.

Почему, когда Синь Цицзи вернулся на юг, его так невзлюбил императорский двор? В своем цы «Бросаю вино» на мелодию «Циньюаньчунь» он в шутку говорит: «К тому же и большая, и маленькая беда в этом мире / происходит от чрезмерной страсти к чему-то. /Слишком сильная любовь/несет большую опасность». В этом произведении описаны его политические злоключения. Он попал в беду из-за любви к своей стране, а любовью к своей работе навлек на себя невзгоды. Он слишком любил народ, страну, императорский двор, а знать его боялась, чуралась и опасалась связываться с ним. Он был подданным Южной Сун сорок лет и почти двадцать из них маялся без дела, а за те двадцать лет, когда его хоть как-то привлекали к работе, его переводили с места на место 37 раз. Всегда, когда ему выпадал шанс проявить себя, он очень внимательно и усердно брался за работу. Казалось бы, достаточно получать зарплату и не вмешиваться в лишние дела, но горячее сердце патриота упорно не давало ему покоя. Все сорок лет, где бы он ни был, кем бы ни работал, даже когда был не у дел, он постоянно учился, беспрестанно ворчал, а при возможности даже брался за дело на практике, обучал войска, изыскивал средства, приводил в порядок административные дела, демонстрировал готовность сиюминутно отправиться на фронт. Разве могло это не раздражать власть, которой всего лишь хотелось наслаждаться временным благополучием? Однажды он был генерал-губернатором Хунани, по сути просто главой местной администрации, но и на этой должности он организовал отряд «летающих тигров» в две с половиной тысяч человек, и это грозное войско конников в латах наводило трепет на всю Цзяннань. Когда при создании отряда начали строить казармы, грянули затяжные дожди и никак не удавалось обжечь черепицу. Тогда он приказал городскому населению Чанши принести по двадцать черепичных пластин с каждой семьи, черепицу он сразу менял на золото, всего за два дня удалось собрать нужное количество. Уже по этому можно составить представление о его стиле работы. Позже он стал чиновником в Фуцзяни, где снова начал призывать солдат и закупать лошадей. Южный край Фуцзянь и север великой пустыни Гоби находятся далеко друг от друга, но даже это расстояние не останавливало его заботу о народе и мечты о восстановлении государства. Синь Цицзи был настоящим трудоголиком, но чрезмерная любовь к делу навлекла на него беду и породила много клеветы и нападок. Поговаривали даже, что он хочет захватить власть и пойти против императора, и император стал прибегать к его помощи только в крайней нужде. Если в стране назревал кризис, правитель призывал его на службу, если поднималась новая волна клеветы, отправлял отдохнуть – так протекала жизнь поэта, и в этом заключалась его главная трагедия. Он был очень эрудированным человеком, часто использовал классические сюжеты в своих стихотворениях, его даже называли настоящим «книжным червем». До самой своей смерти он так и не смог понять, почему двор Южной Сун стремился только к временному спокойствию и не спешил отвоевывать утерянные земли.

В имени Синь Цицзи есть иероглиф (цзп, «болезнь»). Но болела у этого крепкого молодца, который с детства занимался фехтованием и был знатным силачом, только душа. Он страдал, оттого что государственные владения уменьшились, словно убывающая луна.

Это знаменитое цы на мелодию «Пусамань», в котором слышатся нотки уныния, мы читали еще в средней школе.

А в цы на мелодию «Юнъюйлэ» поэт даже посмеивался над своей фамилией:

Только вслушайтесь: горести, тяготы, невзгоды, скорбь – от одних этих слов сжимается сердце. В мире столько всего прекрасного, столько удач и подарков судьбы, почему же они не выпали на его долю? Он то маялся без дела, то переезжал с места на место, меняя должности одну за другой. В 1179 году его из Хубэя перевели в Хунань, когда сослуживцы провожали его, он сильно горевал и очень мягко пожаловался на свое разочарование в политике. Его сожаление вылилось в знаменитое произведение «Опять дожди…» на мелодию «Моюйэр»:

Говорят, когда император Сяо-цзун, правивший в 1162–1189 годах, прочитал это стихотворение, то был очень недоволен. Лян Цичао[53] так оценил его: «Невероятно волнующее, трогающее за душу произведение, ему пока что нет равных».

В палаты Чанмэнь (то же самое, что и Чанмынь. – Примеч. пер.) император У-ди ссылал наложниц, ставших ему неугодными. Синь Цицзи обратился к этой истории, чтобы поведать и о преданности, и о слепой страсти, и о горе, страданиях, терзаниях, позволить читателю прочувствовать всю палитру чувств. Даже сегодня каждое написанное слово пробирает до глубины души, кажется, что это капли крови или слез. Древние поэты написали с гору печальных стихов о весне. Но кто сумел так уклончиво, так печально перейти от темы весны к политике, поведать о своем разочаровании в политике? И о печалях красавиц древние поэты тоже исписали немало бумаги, но кому пришло в голову поведать так о государственных делах, пожаловаться на несправедливость, выразить недовольство?

И все же сунский двор оставил его не у дел на целых двадцать лет. Все это время он был отлучен от политики, мог наблюдать за ней, но не имел права вмешиваться и что-либо высказывать. В своих произведениях Синь Цицзи подшучивал над собой: «Император милостив, он отправил меня садить лотосы». Впору вспомнить, как когда-то император Жэнь-цзун отзывался о Лю Юне: «Только и знает, что петь да балагурить, за ним идет дурная слава». Лю Юн действительно отправился петь свои песни в самые низы и стал непревзойденным мастером в жанре цы. Синь Цицзи был другим человеком, он много пил, вволю ел, в сердцах хлопал руками по перилам беседки, громко спорил о политике. Поняв, что не сможет отплатить отечеству, он уехал на северо-восток, построил усадьбу на озере Дайху и погрузился в одиночество. В цы на мелодию «Шуйдяогэтоу» он признается:

Недаром его второе имя – Цзясюань – означает «плуг, которым вспахивают землю», он вернулся на родину и занялся обработкой земли. Этот мужчина в самом расцвете сил, политик с богатым опытом и благородными целями целыми днями расхаживал по склону горы и побережью, вел с народом праздные беседы о земледелии и шелководстве и разговаривал сам с собой, наблюдая за птицами и рыбами. Вот уж воистину «Боль одиночества С тоской его бескрайней!..» и «Ничто теперь не МИЛО»[54].

Талант Синь Цицзи настолько огромен, что стихи его кажутся вырезанными мечом и написанными кровью, только вот сам он никогда не мечтал стать поэтом. Го Можо[55] говорил о Чэнь И[56]: «Любой полководец от природы поэт». Синь Цицзи же был поэтом, хоть от природы являлся военным; был военным, хотя желал быть политиком. Его стихи – это мука, смолотая в огромных жерновах политики. Он переходил от сражений к стихам, от стихов к политике, то уходил от мира, то вновь включался в общественную жизнь, страдал от того, что его то призывали на службу, то вновь ссылали. Будучи образованным человеком феодальной эпохи, он относился к политике не как Тао Юаньмин, который лишь чуть-чуть попробовал себя на этом поприще и сразу отказался, и не как Бо Цзюйи, который долгое время занимал свой пост, одновременно занимаясь и литературой, и политикой. Он не мог не думать, не переживать за народ, его сердце пылало жарче огня, он давно скопил в себе огромные силы, которые было невозможно ни сдержать, ни применить. Он не хотел унижаться перед кем-то на государственной службе, не боялся, что на него выльют ушат клеветнических помоев. Одновременно с изменением ситуации в стране он то активно трудился, то скучал без дела, то взлетал, то падал, то продвигался вперед, то отступал назад. Стоило ему добиться небольшого успеха, как его отстраняли от дел из-за наговоров, но в смутные времена его вновь призывали на службу. Он лично тренировал войска, стал автором знаменитого труда об управлении страной «Мэйцинь Шилунь» («Десять рассуждений о прекрасном сельдерее»[57]). Он был политиком, чье сердце постоянно болело за народ, таким как Цзя И, Чжугэ Лян, Фань Чжунъ-янь. Его словно кусок железа то нагревали докрасна и отправляли на наковальню, то бросали в воду поостыть. Некоторые причисляют его к направлению хаофан пай («свободного стиля»), называют последователем Су Дунпо, но у Су Дунпо этот стиль выразился в основном в цы «Река течет на восток» на мелодию «Няньнуцяо», то есть в пейзажной лирике. Су Дунпо жил в лучшие годы эпохи Северная Сун, его поэзию не отточили национальная вражда и мечты о возрождении государства, в его стихах не звучит звон клинков, не клубится пыль на поле брани. Настоящий поэт способен услышать зов эпохи лишь тогда, когда его сжимает, скручивает, вертит, закаляет, обжигает какой-то важный политический (общественный, национальный, военный) конфликт, только тогда он становится глашатаем истины. Стихи тоже могут взлететь, запылать, зазвучать, разбудить массы, только направляемые вихрем политики. Мастерство поэзии лежит за пределами самой поэзии, и эффект поэзии – тоже. Мы признаем ценность искусства как такового, но также признаем взрывную силу искусства, в основе которого лежат идеи.

Некоторые относят стихотворения Синь Цицзи к направлению ваньюэ цыпай («изящных и нежных цы»), по чувственности и вниманию к деталям они не уступают произведениям Лю Юна и Ли Цинчжао. Например, его цы на мелодию «Чоунуэр»:

Или это цы:

Чувственность и меланхолия Лю Юна и Ли Цинчжао проявляются в строках «Рука в руке, в слезах глаза»[60] и «ложится на платан дождя скудель»[61], а изящные обороты Синь Цицзи, хоть и несколько уступают им в плане эстетики, но содержат глубокую политическую и жизненную философию. Настоящему поэту хорошо удается говорить о высоких чувствах и истинах простым языком, его молчание громче раскатов грома.

Я часто думаю, что если делать скульптуру в честь Синь Цицзи, то она должна быть выполнена в камне и изображать его с тоской хлопающим по перилам. Всю жизнь он провел в страданиях и безысходности из-за своей ненужности. Правитель не сделал его чиновником, но этим создал для него условия, отточившие его искусство и мышление. Его сжигало солнце, он варился в кипятке, его сдавливали тысячи наковален. Переменчивость истории, народная вражда, столкновение зла и добра, переплетение любви и ненависти, кладезь знаний, сокровищница чувств, высоты искусства, гонг литературного слова – все это бурлило, било ключом в его сердце и мыслях, словно раскаленная лава, вспухающая под слоем земли, скапливалось и вырывалось наружу. Раз уж он не мог выплеснуть эту энергию на поле битвы или направить на занятия политикой, ему приходилось изливать ее в литературе, превращая в поэзию. Он вовсе не мечтал стать поэтом, но военная и политическая карьера были для него закрыты, и история, покуражившись над ним, сама направила его на путь поэзии. В конце концов он достиг такого мастерства, когда любой вздох становится шедевром. Талант и мышление – это основа характера человека. Маленькое деревце, прорастающее через трещину в камне, возможно, будет кривым, низким, не сгодится для мачты корабля, но из него выйдет отличная крепкая трость, оно имеет свою ценность. Но есть и условие: для этого надо быть деревом, а не травинкой. От командования солдатами на поле боя до восхищения прохладной осенью, от решимости избавить родину от несчастий до полного поражения и осознания того, что́ такое горе на самом деле, и вплоть до превращения в «пахотный плуг» и дружбы с чайками Синь Цицзи прошел непростой путь взросления подлинного патриота и поэта. Разве любой способен писать стихи? Разве любой может быть поэтом, причем таким, который оставляет свой след в истории? Успех генерала стоит многих жизней, историю одного полководца кровью пишут многочисленные воины. А как насчет поэта, который полон блистательных идей и обладает большой силой художественного воздействия? Его слава зависит от перемен эпохи. Словно при столкновении земных плит, исторические изменения то сдавливают его, перетирая в пыль, то отбрасывают в сторону отдохнуть и подумать. Именно триста неспокойных лет эпох Северная и Южная Сун подарили нам такого поэта – Синь Цицзи.

«Саньвэнь», 2000 год, № 7

Прекрасный дух эпохи смуты – Ли Цинчжао

Ли Цинчжао помнят благодаря ее знаменитому произведению «Хожу-ищу, брожу-ищу» на мелодию «Шэншэнмань». Это воплощение холодной красоты, особенно строки: «так стало пусто, стало стыло, / тоска, тоска, мне ничего не мило, / то бросит в жар, то вновь дрожу, / а душу всё не отпущу»[62]. Это цы стало ее уникальной работой, яркой звездой вошло в историю литературы, оно не имеет себе равных, никто еще не осмеливался с ним тягаться. В связи с ним ее саму стали олицетворять с тоской. Но если на мгновение развеять туман истории и внимательнее изучить эту тоску, то Ли Цинчжао окажется единственной женщиной, которая за три тысячи лет существования китайской литературы осмелилась заявить о себе как о самостоятельном поэте и достичь высот. Чтобы рассказать о ней, мало одного слова «тоска».

Прежде чем написать это печальное стихотворение, Ли Цинчжао успела познать много, очень много счастья.

Портрет Ли Цинчжао

Ли Цинчжао родилась в 1084 году в семье чиновника. Ее отец, Ли Гэфэй, обладатель степени цзиньши и придворный чиновник, имел немалый авторитет, был ученым и литератором, а также учеником Су Дунпо. Ее мать принадлежала к влиятельной семье, хорошо разбиралась в литературе. Такое происхождение в те годы было настоящим подарком судьбы. Благодаря высокому статусу и участию семьи в политических делах будущая поэтесса обрела широкий кругозор и знала этикет. Атмосфера литературного творчества научила ее глубже чувствовать жизнь, ценить красоту. К сожалению, портреты Ли Цинчжао, сделанные при ее жизни, не сохранились, нам остается лишь представлять, как она выглядела. Однако можно предположить, что она была большой красавицей. Знакомство с китайской традиционной культурой Ли Цинчжао начала практически с самого рождения. Одновременно она занялась своим творчеством, оценивала чужие работы, исследовала теорию искусства. Она умела не только наслаждаться красотой, но и управлять ей и поднялась до больших высот, еще будучи незамужней девушкой.

Взгляните на эти три цы:

«Прекрасные лотосы – полог расшит, улыбкой раскрылись цветы..» на мелодию «Хуаньсиша»:

«Весна тревожней стала и грустней…» на мелодию «Хуаньсиша»:

«С качелей встала. Распрямила стан…» на мелодию «Дянь-цзянчунь»:

Мне представляется нежная наивная девушка, с гладкими волосами, пухлыми щечками, прелестная как цветок, в ней пробуждаются чувства, закипает жажда любви, которую сложно остановить. Она лежит в своей светелке, наблюдая за деревом аквилярия за окном, встает, чтобы написать любовное письмо, и уходит во двор, поиграть с подружками в доуцао[66].

Любимая дочь чиновника могла вести комфортную жизнь и получать культурное образование – несколько тысяч лет назад в феодальном обществе это было нормально. Удивительно другое: Ли Цинчжао не стала, подобно обычным девушкам, просто учиться письму, заниматься вышиванием и ждать замужества. Она прочитала все ценные книги отца, впитанные знания позволили ей стать прекрасной не только внешне, но и внутренне. Она выстраивала ритм стихотворения с такой же легкостью, с которой играла в доуцао и качалась на качелях. Комментируя события и оценивая выдающихся исторических деятелей, Ли Цинчжао воодушевлялась и обнаруживала невероятно пылкий ум.

Смута Ань Лушаня[67] и ее подавление стали крупнейшими событиями в китайской истории, впоследствии многие давали им свою оценку. У танского поэта Юань Цзецзо есть «Ода процветанию великой Тан», которую, по его просьбе, знаменитый каллиграф Янь Чжэньцин высек на каменной стеле, это шедевр и поэзии, и каллиграфии. Чжан Вэньцянь (более известен как Чжан Лэй. – Примеч. пер.) современник Ли Цинчжао и один из «Четырех ученых мужей у ворот Су»[68], был широко известным крупным поэтом. Он написал об этой стеле:

Эти строки молва унесла в женскую половину дома, в расписные двери, Ли Цинчжао услышала их и сразу написала ответ:

Только посмотрите на настроение, с которым написано это стихотворение. Разве можно поверить, что его написала нежная девушка? Она подробно излагает события, оценивает заслуги и пороки, сокрушается об ошибках прошлого, не уступая двум другим поэтам-бунтарям – Ли Бо и Синь Цицзи. Ее отец, прочитав эти строки, был глубоко поражен. Когда стихотворение увидело свет, оно и вовсе вызвало большие волнения среди литераторов. В доме Ли выросла девушка, чье перо разит, как гром и молния. Ли Цин-чжао спокойно наслаждалась лаской родителей и славой, что принес ей талант.

Любовь – самая прекрасная глава в жизни каждого человека. Пройдя через этот переломный момент, ребенок становится взрослым, уходит из-под крыла родителей в самостоятельную жизнь и даже дает начало новой жизни. Ее ждут с волнением, она рассыпается в сердцах искрами, приносит сладость близости или горечь поражения. Мелодия любви – самая сложная, глубоко трогающая за душу симфония. Многие великие люди именно благодаря ей начинали излучать свой особый свет.

Когда Ли Цинчжао, вдоволь насытившись счастьем отрочества, ступила в реку любви, ее жизнь стала еще прекраснее, поэтесса создала настоящую любовную классику. Ее любовь была не такой, как у шекспировских Ромео и Джульетты, не такой, как у Лян Шаньбо и Чжу Интай[70], не такой, сладость которой можно ощутить, лишь пройдя через бесчисленные препятствия, измучившись до потери сил, эта любовь сразу вознесла ее на небеса, искупала в сладком меду, Ли Цинчжао словно взлетела на самую высокую гору, словно поселилась в хрустальном дворце. Ее избранник, Чжао Минчэн, был утонченным молодым человеком, они одинаково интересовались литературой, понимали друг друга без слов. Отец Чжао Мин-чэна тоже служил при дворе, их семьи имели одинаковый статус. Что еще удивительнее, помимо таких изысканных наслаждений, как поэзия, живопись, игра в шашки ци и игра на цине[71], у них было еще одно общее увлечение – исследование надписей на бронзовых сосудах. В феодальную эпоху, когда люди женились только с помощью свах и по воле родителей, их счастливая взаимная любовь казалась подарком небес, редчайшим стечением обстоятельств. Как Лу Ю, который в память о трагической любви оставил нам произведение «О, этих тонких рук извив» на мелодию «Чайтоуфэн», так и Ли Цинчжао оставила нам память о своей любви – но о любви сладкой и счастливой. Эта история любви, написанная глубоким, красочным языком, стала настоящим эстетическим наслаждением для китайцев на долгие тысячелетия.

Например, стихотворение на мелодию «Цзяньцзы муланьхуа»:

В этих словах – все ее счастье первых лет совместной жизни, ее игривое кокетство с мужем, а также тайная уверенность в собственной красоте.

Или это стихотворение о разлуке на мелодию «Ицзяньмэй»:

А в этих словах уже горечь разлуки, невыносимость жизни без любимого, глубина любви, мучительность раздумий. И в то же время – сладкое наслаждение чувствами.

Ли Цинчжао не была обычной замужней барышней, которая бесцельно коротала дни в ожидании супруга, она тратила время одиночества на занятия литературой, оттачивала свое искусство до такой степени, чтобы слово было острее ножа, и в конце концов эти простые признания в любви стали творческим соревнованием между супругами, свидетельством их восхождения на вершины мастерства.

Взгляните на стихотворение «Прозрачной дымкой, тучею кудлатой…» на мелодию «Цзуйхуаинь»:

Это стихотворение Ли Цинчжао отправила Чжао Минчэну, когда он был в отъезде. Страстную любовь и отчаянную тоску она сумела до мельчайших деталей передать в образах осеннего ветра и желтых цветов. Чжао Минчан сначала глубоко растрогался, а потом вдохновился красотой слога и поклялся написать стихотворение, которое превзойдет это послание. Он запер двери, перестал принимать гостей, за три дня написал пятьдесят стихов, добавил к ним стихотворение Ли Цинчжао и попросил друга оценить, какое из них написано лучше. Кто мог подумать, что друг скажет: «Нет ничего прекраснее этих строк: «А ветер западный/Рвет штору на окне… / Ты желтой хризантемы увяданье / Увидеть мог бы, заглянув ко мне». Пришлось Чжао Минчэну смириться, что ему не дано такого таланта. Эта история стала широко известной, можно только представить, как влюбленные наслаждались царившим в их паре нежным согласием. Из-за этого позже печалились все талантливые и красивые молодые люди, которым судьба не даровала такой же любви. Вспоминая о том периоде своей жизни, Ли Цинчжао писала в послесловии к «Запискам о надписях на бронзе и камне»: «Когда мы ежедневно после ужина шли пить чай в нашу библиотеку Гуйлай, кто-то из нас, указывая на книжные полки, говорил: “Такая-то фраза находится в такой-то книге, на такой-то странице и в такой-то строке”. Мы состязались друг с другом в этой игре, и победителю позволялось первым выпивать чай»[75]. Как найти слова, чтобы описать это невероятное счастье, эту радость, эту жизнь, похожую на мед, сделавшие стиль Ли Цинчжао изящным и грациозным, а творчество – цветущим.