Не успело остыть тело Киевского князя Святополка Игоревича, почившего в 16 день априля, как в Киеве начался бунт. Смерды и закупы, вроде как, почувствовав безвластие, принялись громить дома и лавки евреев – ростовщиков, а так же боярские и сотские дворы. В последнее время заемщики, на фоне неурожая, так задирали проценты по долгам, что низам было «не вздохнуть, не выдохнуть». Кроме того, при Святополке был поднят «соляной налог». Кого-то восставшие повесили, других «жидов-неблазников» нагими гнали кнутами вдоль Днепра, пока те не теряли сознания. Собирались уж осквернить и захоронение Святополка в церкви Святого Михаила – многие считали его виновным в «непотребстве аппетитов ростовщиков», но не случилось.
Срочно собравшийся Софийский собор призвал на Киевское княжение Владимира Всеволодовича, « славно» проявившего себя в битвах с половцами. Князь, утвержденный Любечкским собором приемником Святополка Игоревича на киевский стол, отказался от княжения в пользу Святославичей. Тысяцкий Путята, чей двор тоже был разграблен «чернью», послал Владимиру в Переяславль слезное послание: «Пойди, княже, на стол отца и деда… ежели не придешь, разграбят и монастыри, и ты будешь держать за то ответ».
Для набожного Владимира, это был существенный аргумент. После повторного приглашения – пусть знают ему цену – он отправил в Киев передовой отряд, за которым последовал сам. Когда воины нагрянули в «лепую вотчину русских князей на Днепре», усмирять бунт было уже не нужно. Народ выпустил пар и на вече, мирно, потребовал от нового, еще не севшего на стол князя Владимира Мономаха, «честности и справедливости».
И новый правитель Киева, а по сути всей Рюриковой Руси, не заставил себя ждать: принял «Устав о резах», по которому были ограничены прибыли ростовщиков 20 процентами, а в случае неуплаты закупами долгов, князь лично определял сроки и длительность их «закабаления».
Но до принятия Устава, сразу по прибытии Владимира Всеволодовича в Киев, к нему пришли тысяцкий Путята Вышатич и его брат, тоже воевода, Иоанн – товарищ посадника.
Владимир принял их в запустевшем за долгое его отсутствие, но все еще «румяном» тереме на высоком берегу Днепра.
Путята мялся, не решаясь с чего начать. Брат его Иоанн тискал в руках кожаную, обитую белкой шапку, тоже молчал, потупив взор.
Нерешительность Путяты объяснялась просто: он пришел «доносить» на князя Олега Святославича, с которым у Владимира хоть не раз и выходила «лихая» распря, но они вместе окончательно прогнали «поганых» из Руси. Хан Шарукан спасся бегством, а вот другого половецкого хана Сугру пленил именно Олег. Причем для этого ему пришлось проявить немалое мужество. К тому же в том бою, он заслонил Мономаха своим щитом от половецкой огненной стрелы, спас его от гибели. И Владимир Всеволодович этого не забыл, простил все прежние козни двоюродному брату, поклявшись на святом распятии в вечной дружбе и любви.
– Ты же знаешь, князь, что Олег взял в дружки половчанку хана Оселука, – молвил, наконец, Путята.
– И что? – пожал плечами Владимир. – До этого у него была византийка Феофания, преставившаяся тому несколько зим назад. Мы нынче со степняками мир имеем.
– В том-то и дело! – воскликнул помощник городского «головы» Иоанн. – Евреи-ростовщики пустили слух, что ты, князь, коль сядешь на киевский стол, пуще прежнего повысишь соляной налог и земельные займы смердам, потому как перед половцами долг имеешь. А отдавать надо.
– Нет у меня перед степняками долгов и быть не может.
– Тех хитрых ростовщиков подговорил никто иной, как Олег Святославич с братом Давыдом.
– Олег сам хочет сидеть в Киеве, это понятно, – ухмыльнулся князь. – Но причем тут половцы? Кроме мнимого моего им долга.
– Притом, что это беглый хан Шарукан его надоумил к бунту, а Олег за сию мудрость плененного тобой хана Сугру отпустил.
– Это Олег хана изловил, ему было и решать.
– Всё так, но то неважно. Важно то, что Святославичи и теперь на тебя мечи точат. Бунт – их рук дело.
– Да? – удивился Владимир. – Вообще-то, это похоже на Олега. Он ведь и в Константинополе, куда его хазары увезли, мятеж русско-варяжской гвардии устроил против императора Никифора. После переворота новый император Алексий так ему был благодарен, что помог вернуться на Русь да еще золотом – каменьями одарил.
– Вот видишь! – воскликнул Путята. – А византийцы спят и видят, чтобы у нас смуту посеять. На словах – друзья, а при любом случае со степняками целуются, лишь бы Руси Рюриковой насолить. Вот и Олега Святославича настропалили против тебя, что б ему в Киеве сесть.
– Гладко глаголешь, тысяцкий, – ухмыльнулся князь. – А как же удалось усмирить народ еще до моего прихода? Что это вдруг присмирел?
– Людишки изначально на соборе за тебя кричали, так что охладить бунтовщиков много сил не понадобилось. Мы, твои преданные тиуны, изловили зачинщиков и в Днепр покидали.
– Вот как, – покачал головой Владимир.– И кто же они по именам?
Путята замялся:
– К чему, князь? Ты их всё одно не знаешь. А народец присмирел.
– После того, как ваши с Иоанном дворы разграбили и пожгли.
– Ничего не поделаешь, князь, – вздохнул Иоанн.
После продолжительного молчания, Мономах позвал своего ближнего воеводу Ратибора.
Огромный как медведь тысяцкий, заросший пегой «шерстью» по самые огненные, как у волка в ночи глаза, в византийской кольчуге, с половецкой саблей на золотом поясе, не вошел, ввалился в светлицу, пригнув голову, чтоб не стукнуться о дверной косяк.
Раньше Ратибор служил у Всеволода Ярославича, затем перешел советником к самому Владимиру Всеволодовичу в Переяславль. Этот советник взял такую власть, что от имени Мономаха имел право ставить свои именные печати на княжеских указах. Именно Ратибор надоумил князя Владимира убить половецких послов Катына и Итлара, приехавших для мирных переговоров. В Катына всадил стрелу сын Ратибора Ольбег, а другой посол пал от руки младшего его сына Фомы. После этого случилась главная битва с половцами, когда князья Владимир Всеволодович, Святополк Игоревич и Олег Святославич объединились и разбили ханов.
– Слушаю, князь Володимир, – сказал Ратибор. Он всегда произносил его имя на «волжский» манер, с растянутыми «о».
– Возьми-ка этих молодцев, да запри в темницу. А перед этим попарь канчуками на свинцовых «каплях». Да не забудь перед этим уксусом их спины сбрызнуть.
– Не забуду, князь. Пошли что ли. Сами, али на руках отнесть?
Ошалевшие от такой неожиданности братья, выпучили глаза, не веря услышанному приказу. Первым упал на колени перед князем Иоанн.
– Не губи, князь, ноги твои лобызать денно и нощно стану, Бога за твое здравие молить!
– Недолго тебе осталось за меня молиться. Ишь, негораздки ащеульные, остолбени брыдливые, решили меня на мякине провести. Олег, мол, бунт устроил! Думаете, у меня своих лазутчиков в Киеве не было? То же мне, нашли Ерошу с моркошей. А ну, выкладывайте всё на чистоту, а то велю вас не в темницу, а на круге городском, прямо сейчас повесить. Нет, лучше без шума, просто в Днепр с камнями на шее кинуть.
Путята в ноги князю не упал, цену себе знал. Он тяжело вздохнул, сел напротив Владимира.
– Сей бунт мы с братом устроили. И еще пара наших товарищей – единомышленников народец подбили. Только затевали мы его не против тебя, а за тебя князь.
– Это как же?
– А вот как. Князь Олег Святославич посаднику Тимофею Лукьянычу письмо прислал: мол, ежели он на стол киевский сядет, то все налоги снизит и евреев к ногтю прижмет. А вот коль Владимир станет киевским владыкой, то наоборот народ прижмет. Олег просил огласить его грамоту на Софийском соборе. Бояре думали, рядили. А когда ты отказался в первый раз ехать на стол в Киев, мы и решили народ поднять против ростовщиков. После, когда ты дал «добро», мы самых шустрых непотребков изловили и в Днепр покидали, чтобы утихомирить чернь. Даже своими дворами пожертвовали, дали толпе поглумиться, а ты нас за это в реке хочешь утопить.
– Правду ли сказываете? – Владимир обвел братьев колючим взглядом, от которого, как говорили, падали замертво волки.
– Не верю я им, князь, – прищурился и Ратибор.– То что бунт учинили верю, а то что для твоей пользы – нет. Видно, себе выгоду искали, да не совладали с волной, что сами подняли.
– Для чего же тогда мы писали Владимиру Всеволодовичу слезные грамоты – «…приди, княже, на стол отца!» – воскликнул Путята. – Голова у тебя семечками набита, а не умом.
– Ну-ну, ты не очень-то, – проворчал тиун Владимира. Тыквенные семечки – были «больным» местом Ратибора, который их лузгал постоянно, казалось, даже во сне. И везде сорил шелухой, к неудовольствию княжеского распорядителя Парапинака. – А то космы-то повыдергаю.
Видимо, князю доставляла удовольствие эта перепалка, он её не прекращал некоторое время. Конечно, ни в какую темницу братьев он отправлять не собирался, а тем более топить – от того же Тимофея Лукьяныча – его давнего «доносчика», киевских бояр он знал, что бунт был устроен не Олегом, а кем-то еще. Но кем, Владимир раньше не знал, а они молчали. Вероятно, из-за страха перед всесильными братьями. И вот на тебе, открылось…
– Какая же выгода была у вас? – спросил князь.
– А такая, – не слишком уважительно ответил Путята, сделав вид, что сильно обижен. – Олегу разве нужен был бунт в Киеве, коль собирался сесть на стол? Может быть, был бы и нужен, коль был бы смел на то, и уверен, что народ в пылу разбоя самого его не утопит в Днепре. Ты ить тоже, княже, не сразу откликнулся.
Тысяцкий понял, что перегнул палку, засопел, но князь его никак не одернул, а потому тот продолжил:
– Евреи-ростовщики, что от хазарского племени, давно уже меры не знают, да из-за ваших распрей с братьями не только тут распустились, а по всей Руси. Разве не так в Переяславле?
Князь не ответил – он пытает тысяцкого, а не тот его. Да и оставить ли Путяту на прежней должности? Коль прогнать – врага наживешь. А так с Ратибором будут из кожи вон лезть, чтоб показать свою значимость, а это очень удобно. Половцев разбили, но кто знает, какие степняки да торки еще объявятся.
Молчание Путята расценил, как согласие.
– Давно следовало евреям укорот дать, – сказал Иоанн. – Теперь шелковыми будут. А тебе надобно, князь, свой Устав на предмет налогов написать да народу предъявить, что б полюбили тебя как родича твоего Всеволода Ярославича.
А вот это дельное предложение, подумал Владимир. Нет, всё же головастые эти братья Вышатичи. Но князь даже не представлял насколько. Иоанн продолжил его удивлять.
– Кроме того, княже, надобно тебе, по моему скудному разумению, возвысить свое имя в летописи, – сказал он. – Неблазно, что Нестор превознес в ней Святополка Игоревича, а ты как бы у него в товарищах. Ты вели монахам переписать летописную повесть. Пусть расскажут в ней о твоей набожности, честности, справедливости. И, конечно, о ратных подвигах, освободивших Русь от поганых.
– И еще, что ты непричастен был к ослеплению Василько Ростиславича – теперь за него многие горой, народ по всей Руси его святым мучеником считает, – добавил Путята. – А вот Святополк – причастен. В его же детинце, Василько покалечили, света божьего лишили. Теперь он, горемычный, наощупь живет.
– Наощупь, да врагам не спускает, – сказал Ратибор. – И венгров бил, и того же Святополка на Рожном поле уговорил… А что, князь, эти неблазники верно говорят.
Владимир Всеволодович и сам понимал, что «верно говорят». В летописи должно остаться его имя как великого Киевского князя Рюриковой Руси, а не проходящего князька, которого никто из потомков не вспомнит.
– Какого же летописца позвать, кому поручить? – спросил князь Путяту.
Тот довольно, словно муха на потолке, потер руки:
– Разве забыл, князь, про чернеца Сильвестра Михайловской обители, что на соборе в Любече клятву вашу с братьями о вечном мире и любви промеж вами записывал?
Путята тогда служил Святополку, был у него воеводой и советником. Вспомнив это, Владимир внутренне поморщился: как тысяцкий легко сдает своего прежнего хозяина, а ведь верным псом был, руки ему лизал. И его сдаст, обманет, коль много ему позволить. Но опять же: советы Вышатичи дают дельные, толковые, не внимать им глупо. Владимир же не простак и подвох всегда узрит.
– И где теперь Сильвестр? – спросил князь.
– А где ему быть, в настоятельской келье Михайловского монастыря что в Выдубичах, богу молится, – ответил Иоанн.
– Лепо. Велите его ко мне немедля привести.
Князь махнул рукой братьям:
– Понадобитесь, позову. Ступайте.
Когда Вышатичи ушли, Ратибор сказал:
– Насчет Сильвестра эти негораздки правы. Только, думаю, для начала нужно его к Василько Ростиславичу послать – пусть в точности тот ему расскажет, как над ним Давыд со Святополком непотребство творили. И в летопись это вставит. Василько теперь в Перемышле с братом Володарем. А уже после пусть едет к Олегу Святославичу.
– Для чего?
– Тебе же князь, братья сказали, что Олег не угомонился, меч всё ещё на тебя точит. Вот пусть Сильвестр и вынюхает, что Святославич на тебя удумал.
– Так Олег монаху и откроется.
– Монаху – нет, а вот брату своему – да.
– Не пойму тебя.
– Сильвестр – он же ведь тоже князь Волынский! В малолетстве еще потянулся к Богу, чуть созрел, в монастырь подался, где его игумен Феодосий и принял. Неужто не знал, князь?
– Олег сейчас в Новгороде – Северском, – вместо ответа сказал Владимир.– Что ж, так тому и быть. Коль Сильвестр во здравии, пусть едет. Сам ему указку дам.
Игумен Сильвестр оказался « во здравии» – хоть и была на нем монашеская одежда – темная ряса с глубоким капюшоном, лицом он выглядел румяно и свежо. Глаза ясные, пытливые, но при этом осторожные, сразу был виден ум.
Подобострастия князю Владимиру не выказал, только, как и положено чернецу, поклонился, но не в пояс.
– Рад видеть тебя, Владимир Всеволодович, в стольном граде Киеве – центре земли Рюриковой, – сказал он свободно, как обычный человек, а не монах. – Как и весь народ киевский, верю я в твою княжескую силу и благую для Руси Рюриковой волю.
Князь позвал распорядителя Парапинака, велел принести греческого черного вина, закуски. День был обычный, скоромный, а потому вино и мясо не возбранялись.