Вверх по реке Оккервиль - читать онлайн

Александр Карпов Малая Охта: перекрестки поэзии и прозы (вместо предисловия)

Небольшая река Оккервиль течет по северным районам Петербурга, впадая в реку Охту, которая, в свою очередь, сливается с полноводной Невой. Их берега образуют основную «географическую» границу Малой Охты. Это край нашего школьного детства и юности. Культурное пространство охтинского «междуречья» очень плотно насыщено событиями, персонажами, переплетениями судеб и жизненных путей. Кроме того, именно здесь по-особому ощущается преемственность веков и тысячелетий. Знаменитый Охтинский мыс, где сосредоточено множество археологически изученных памятников прошедших времен (от поселений эпохи неолита до шведских крепостей XVII в.), по праву стал именоваться «петербургской Троей»[1].

В меньшей степени, чем с главными этапами городской истории, но так же непосредственно и зримо, Малая Охта связана с российской поэзией и прозой. Знаменитые владельцы Уткиной дачи, построенной в конце XVIII в. вблизи слияния Охты и Оккервиля, – дворяне Полторацкие – общались с широким кругом литературно-художественной и интеллектуальной элиты рубежа XVIII–XIX столетий. Архитектор, создававший главный усадебный дом, до сих пор точно не установлен. Возможно, это был Джакомо Кваренги или Николай Львов[2]. Последний прославился не только как выдающийся зодчий, но и как художник-график: в частности, он иллюстрировал «Метаморфозы» Овидия и произведения Гавриила Державина, с которым был дружен, входя в литературный кружок, искавший новые пути отечественного стихосложения. Поэтические опыты и переводы Николая Львова менее известны, чем его многочисленные постройки, но отражают несомненный литературный талант и возвышенный эстетизм служителя многих муз.

В 1800-х–1820-х гг. усадьбой фактически управляла Агафоклея Марковна Полторацкая (Сухарева). Ее родная сестра Елизавета была женой Алексея Оленина, директора Публичной библиотеки и президента Императорской академии художеств. Их дочь, Анна Оленина, в которую был влюблен Пушкин, посещала Уткину дачу как загородный дом своей тетушки Агафоклеи. Один из визитов (1828 г.) отразился в дневнике Annette, где юная Оленина описала свое знакомство с молодым офицером (переросшее в дружбу), прогулку «по одной существующей аллее сада» и игру в кольца.

Навсегда вошла в «золотой век» русской поэзии и другая представительница этого знатного рода – Анна Керн (дочь Петра Марковича Полторацкого), еще одна пушкинская «дама сердца». Анна Петровна познакомилась с Пушкиным на одном из вечеров (1819 г.) у Олениных в их доме на набережной Фонтанки. Бывали ли она и Александр Сергеевич в доме Полторацких на берегу Оккервиля – достоверно не известно. Хотя на Охте, по крайней мере на Большой, Пушкин, несомненно, бывал. Впрочем, он никак не «поэтизировал» эти городские окраины. Лишь только традиционный промысел охтян – разведение коров и доставка молока в центральные районы столицы («с кувшином охтенка спешит») – отмечен в первой главе «Евгения Онегина» при описании морозного петербургского утра.

В конце 1828 г. Полторацкие продали «мызу Окорвель при двух реках»[3] княгине Зиновии Шаховской, впоследствии бывшей замужем (во втором браке) за статским советником и мировым судьей Василием Уткиным, от фамилии которого и образовалось общеупотребительное ныне название «Уткина дача». Еще совсем недавно полузаброшенная, неохраняемая и разоряемая, она наконец обрела защиту в лице Музея городской скульптуры, став его филиалом (2012 г.). Уже реализуется план мероприятий по реставрации построек и восстановлению парка;

работы займут несколько лет.

Как известно, начиная с 1870-х гг. Уткина дача использовалась для нужд различных благотворительных и медицинских учреждений; одно из них на рубеже столетий посетил и описал в своем журналистском очерке Александр Чехов (старший брат писателя и отец артиста Михаила Чехова), публиковавшийся в тот период под псевдонимом «А. Седой». Он остановился на весьма безрадостном внутреннем быте находившегося здесь приюта-лечебницы для душевнобольных женщин, отметив, впрочем, что пациентки «обставлены довольно хорошо, и кормят их… хорошо и сытно» – «в большом барском доме они занимают два этажа, над которыми помещается часовня». Чехов отметил, что в здании «есть и круглая зала со стенами, отделанными под мрамор, и гостиная с аллегорическими сценами на потолке, и неизбежная китайская комната с причудливой живописью». Его несколько удивило, что в этой окраинной местности, выбранной городским начальством для размещения умалишенных, совершенно отсутствуют тишина и покой. Противоположный охтинский берег был занят тогда «многочисленными лесными складами и лесопильными заводами, а все русло покрыто плотами, лесом, лодками, барками и тяжело двигающимися, неуклюжими буксирными пароходами», свистки которых «не замолкают ни на один час». А на другом берегу Оккервиля, сразу после мостика, начиналась улица с многочисленными и шумными «питейными заведениями». Но это не сильно мешало размеренному распорядку приюта; «спокойные» больные свободно гуляли в приусадебном парке, а также «охотно и подолгу» сидели «на обрывистом берегу Охты», любуясь «ее жизнью и движением»[4].

Упомянутая Чеховым небольшая улица, с 1900 г. именовавшаяся Уткиной, а позднее ставшая частью Республиканской, существует и сейчас. Имеется и мостик – современный, но находящийся примерно там же, где и старый. Стоя на нем и глядя на мутные оккервильские воды, можно вспомнить и о безвозвратно ушедшем времени Полторацких-Олениных, и о тревожной предреволюционной эпохе, превратившей усадьбу блистательных аристократов в сумасшедший дом (в этой по-своему фантасмагоричной истории явственно ощутимо предзнаменование гибели старой России и безумий социальных экспериментов XX века).

Неухоженной и загрязненной рекой не брезгуют утки, весело ныряющие и поднимающие брызги взмахами крыльев. Еще не так давно ее окрестности представляли собой вполне загородный пейзаж. По правому берегу Оккервиля (с обеих сторон от нынешнего Заневского проспекта) располагались, вплоть до начала 1990-х гг., деревни Большая и Малая Яблоновка. Стояли одноэтажные домики с прилегающими садами и огородами, бродили козы и куры. Сельский уют и уклад, соседствующий с плотными массивами городской застройки, вызывал одновременно и радость, и удивление. Но с каждым годом остатки деревень обступала цивилизация асфальта и бетона, однажды окончательно переведя их в область воспоминаний. Вблизи берегов реки и исчезнувшей деревеньки недавно появился новый православный храм св. апостола Андрея Первозванного (Заневский пр., 65, корп. 6), освященный в 2017 г. Возможно, рядом с ним будет организован культурно-просветительский центр во имя св. Романа Сладкопевца, небесного покровителя поэтов и музыкантов[5], и Оккервиль станет в еще большей степени «поэтической рекой».

Республиканская улица вблизи моста через Охту пересекается с проспектом Шаумяна. В начале XX столетия он именовался Киновиевским, и здесь начинал свою столичную «литературную жизнь» тогда молодой и неизвестный, а впоследствии крупный российский писатель Михаил Пришвин. В рассказе «Город света» он описывал, как «в 1905 году снял себе деревянное жилище в четыре комнаты за четырнадцать рублей в месяц на Киновийском проспекте Малой Охты. Этот проспект был крайней улицей города и выходил между вонючими свинарниками в пригородное болото. Грязь была на этом “проспекте” такая, что, помню, один редактор так и не доехал до меня: извозчик отказался ехать еще на Марьиной улице, и гость пришел ко мне, утопая по колено в грязи. Я же сам ежедневно ходил в город в тех самых смазных сапогах, в которых путешествовал и охотился…». Несмотря на непролазную грязь и удаленность от центра, эти места оказались для Пришвина не случайными: «Начав свое любимое дело на Киновийском проспекте, я за него крепко уцепился, и оно стало мне делом жизни. <…> я дал себе клятву ни в коем случае не работать на внешний успех. Но… кое-какой успех был, и я по мере успеха перебирался с Малой Охты на Песочную, с Песочной на Петербургскую сторону, и наконец, на более благополучный Васильевский остров, где и встретил весну 1917 года». Деревянного дома, где жил Пришвин, конечно же, не осталось. Сейчас этот район вполне ухожен и благоустроен; посередине проспекта – каштановая аллея. И теперь совсем невозможно представить, как выглядел тот старый «пришвинский» Киновиевский проспект.

Пришвин был не первым российским литератором, по воле жизненных обстоятельств оказавшимся на Малой Охте. Возможно, здесь в 1838 (39?) г., в квартире преподавателя древних языков Д.И. Успенского, жил юный Николай Некрасов, готовившийся к поступлению в Петербургский университет[6]. Некрасов, приехавший из Ярославской губернии в столицу летом 1838 г., планировал сдать на следующий год экзамены и нуждался в учителях-репетиторах. Крайне ограниченный в средствах, он был рад любой помощи от добрых людей и новых знакомых. Позднее в автобиографических записях он вспоминал: «На Итальянской встретил в увеселительном заведении Успенского – профессора духовной академии <…> с откровенностью молодости рассказал свои нужды. “Я вас выучу латыни, приходите жить ко мне”. Поселился у него на Охте. Подле столовой за перегородкой темный чулан был моей квартирой. Успенский в полосатом халате пил запоем по нескольку недель, очнется: “Давай буду тебя учить”. Две, три недели учит очень хорошо, там опять запьет». Летние университетские экзамены 1839 г. Некрасов провалил и осенью устроился в университет вольнослушателем. Летом 1840 г. он снова сдавал экзамены и опять неудачно; впрочем, по латыни ему поставили «тройку» (видимо, занятия с Д.И. Успенским не прошли совсем впустую). В дальнейшем Николай Некрасов уже не пытался получить высшее образование и полностью посвятил себя литературной работе. В неоконченном романе «Жизнь и похождения Тихона Тростникова» (1843–1848) Некрасов поселил своего героя «близ Малоохтенского перевоза» через Неву, а также вывел образ своего учителя латыни Д.И. Успенского под именем Григория Огулова, отставного профессора духовных школ, «который был совсем не глуп, и по утрам, когда хмель выходил у него из головы, показывал признаки некоторого образования».

На Малоохтинском проспекте в 1830-х–1860-х гг. проживал ныне подзабытый, а когда-то широко известный писатель Николай Помяловский[7]. Он родился в семье дьякона местной церкви св. Марии Магдалины; окончил духовное училище при Александро-Невской лавре, а затем Петербургскую духовную семинарию. Известность пришла к нему благодаря публикации повестей «Мещанское счастье» и «Молотов» в журнале «Современник» в 1861 г. Популярными и высоко оцененными читающей Россией стали «Очерки бурсы» (1862–1863), где Помяловский описал годы своей «духовной» учебы в атмосфере палочной дисциплины, бесконечной зубрежки и полного отсутствия творческого подхода к освоению богословских знаний. По-своему яркая и сложная жизнь писателя была совсем недолгой; он прожил немногим более 28 лет, смертельно заболев вследствие неумеренного пристрастия к винопитию. Узнав о смерти Помяловского, Николай Чернышевский записал: «Это был человек гоголевской и лермонтовской силы. Его потеря – великая потеря…».

Рассказ Помяловского «Поречане» (1863) является, пожалуй, единственным произведением русской литературы XIX столетия, специально посвященным Малой Охте. Любовно называя свою малую родину «дивным уголком земли», он, местами довольно хлестко, с присущим ему саркастическим юмором, описал местные нравы и обычаи. В центре рассказа – частная жизнь малоохтинского столяра Ивана Огородникова. Подступая с разных сторон к «страницам» его биографии, Помяловский дал яркие зарисовки прошлого и настоящего Охтинских пригородных поселений, связанных с корабельным делом. Он отметил присутствие здесь в прежние годы большого количества старообрядцев; обрисовал внешний вид «Поречны», в которой было «только три каменных дома, остальные все деревянные, и среди деревянных не более десятка двухэтажных». Весело и убедительно, используя меткие фразы, он рассказал о жестоких кулачных боях на льду зимней Невы, весьма «нетрезвой» атмосфере престольного храмового праздника и своеобразной семейной жизни охтян, с фактическим равноправием женщин и мужчин.

Современная улица Помяловского, названная в честь выдающегося писателя-охтинца, идет от набережной Невы к Новочеркасскому проспекту, в начале которого сохранился комплекс кирпичных казарм Новочеркасского 145-го пехотного полка, построенных в 1880-х гг. Незадолго до революции (осенью 1915 г.) в них «отбывал» воинскую службу поэт Игорь Северянин, будучи зачисленным в 1-й пехотный запасной батальон. Для популярного автора «Ананасов в шампанском» армейский быт был невыносимо тяжел. В стихотворении, начинающемся строками «На Охте гнилой, в казарме каменной…», он писал:

Соседом Игоря Северянина по солдатским нарам оказался молодой поэт (а впоследствии писатель) Леонид Борисов. Много лет спустя он вспоминал ночные беседы с будущим «королем поэтов». Борисов просил дать ему совет как начинающему литератору. Северянин сказал: «Начинают не поэты, а стихотворцы, то есть люди, которые всего лишь умеют рифмовать… Поэт начинающим не бывает, он берет сразу, как лошадь, с места, и пишет – как взял, так и пошел, вот как человек с тяжелой ношей». Борисов вспоминал, что Северянин разъяснил ему свой метод стихосложения: «А пишу я стихи без всяких черновиков – как выпелось, так и хорошо. Если стихи исправлять, будут уже второй и третий раз другие, новые стихи, не те, что были до этого…». «А вы их вынашиваете, обдумываете?» – спросил Борисов. «Нет, не вынашиваю, я не женщина – я поэт, меня что-то вдруг осенило, и я слушаю диктовку тайны…» – отвечал Северянин. «Всю жизнь буду писать о мечте, о грезах, о красивой жизни <…> Я сотворяю свою, другую реальность…» – говорил он Борисову, когда они курили вдвоем на лестничной площадке казармы.

Революционные события 1917 г. резко изменили жизнь Охты. Из полупровинциального пригорода она начала превращаться в промышленный район, а в послевоенное время, с рубежа 1950-х–1960-х годов, стала местом массового жилищного строительства. Переходный период формирования нового («позднесоветского») облика бывших окраин застал Иосиф Бродский, отразивший свои юношеские впечатления в известном стихотворении «От окраины к центру» (1962). В первых двух строфах Бродский, не задавая какой-либо философской или литературно-игровой линии, рисует свой образ невско-охтинских берегов:

В одной из бесед с культурологом и музыковедом Соломоном Волковым Иосиф Бродский рассказал, что основой стихотворения стали его пешеходные прогулки через Малую Охту к общежитию Ленинградского университета (ул. Стахановцев, 17), где он ждал девушку, которой был тогда романтически увлечен. Бродский заметил: «…мое детство предрасположило меня к острому восприятию индустриального пейзажа. Я помню ощущение этого огромного пространства, открытого, заполненного какими-то не очень значительными, но все же торчащими сооружениями <…> трубы, все эти только еще начинающиеся новостройки, зрелище Охтинского химкомбината. Вся эта поэтика нового времени…». Длинные путешествия через городские предместья привели Бродского к парадоксальной, но удивительно глубокой мысли: «и вдруг я понял, что окраина – это начало мира, а не его конец.<…> уходя на окраину, ты отдаляешься от всего на свете и выходишь в настоящий мир».

Попробуем и мы, отчасти следуя за строками и мыслями великого поэта, «пробежать Малой Охтой» к берегам Оккервиля[8], чтобы встретить вновь таинственные волны вдохновения, которые мягче воды, тоньше воздуха и прозрачней высокого неба, открывающегося пред нашим взором на охтинских перекрестках поэзии и прозы, прошлого, настоящего и будущего…

В публикуемых далее подборках наших стихов нет какого-либо стилистического, программного или интонационного единства. И даже многие отдельные стихотворения нельзя уверенно отнести к тому или иному жанру: они зачастую синкретичны и внутренне свободны от рамок «формата» старых и новых художественных направлений. Пожалуй, одним из объединяющих нас подходов является стремление к твердым рифмам (при очевидном разнообразии фонетической и метрической структуры) – следование «заповеди» В. Маяковского о том, что «без рифмы стих рассыплется». Общим, несомненно, является и активное «перерастание» стихов в тексты песен, изначально задуманное или выявившееся в процессе создания поэтических строк, «захотевших» связать себя стройной мелодикой и ритмизацией. Впрочем, если у А. Черемисина это, прежде всего, песни-подражания, вдохновленные конкретными образцами, то у А. Долгополова это вполне самостоятельные произведения, готовые к исполнению на эстрадной сцене. Надеюсь, что читатель сможет и во многих моих стихах уловить музыкальную напевность. Но, пожалуй, различий в наших «литературных опытах» значительно больше, чем сходств. Не претендуя на профессиональный филологический анализ, все же следует кратко остановиться на наиболее характерных чертах стихотворной «деятельности» каждого из нас.

Алексей Долгополов предельно открыт «городу и миру», он с трудом сдерживает свою эмоционально-чувственную энергию, желание любить и восхищаться. В стремлении воспевать красоту «земных наслаждений» он близок к И. Северянину и М. Кузмину, а в более широком плане – к древнегреческому Анакреонту и традициям анакреонтической поэзии. Алексею в чем-то близка теория Д. Мережковского о том, что христианство не должно аскетически отвергать все «земное», но может «освятить» его, возвысив и уравняв с «небесным». Ему родственны темы семейного очага и уюта, мотивы гражданской лирики (восходящие к Н. Некрасову и С. Надсону), патриотическое ощущение народного единства и величия исторического пути родной страны. По его мнению, «обожание или глубокая скорбь – это два вектора, которые могут управлять поэтом», который «в России – больше, чем поэт». Психологические портреты современников он облекает в форму басен о животных, продолжая в этом линию русских классиков. Он всегда непосредственно и живо откликается на происходящее вокруг, умеет сливаться с атмосферой ликующей радости комедийного спектакля, оперетты, шумного праздника-бала с «шипеньем пенистых бокалов» и громом оркестра. Он органично музыкален и ждет от окружающих «торжествующих созвучий».

Алексей Черемисин вдохновлен величием природы, расширяющейся в космическую бесконечность, и безграничными возможностями ее технического освоения. Но в них он остро чувствует опасность разрушения мировой гармонии. Его волнует философский и одновременно физико-математический вопрос о месте отдельного человека в структурах времени и пространства, тема зависимости от грубо навязываемых обществом стереотипов. Его привлекают словотворчество, звук (сам по себе) – как знак образа и «литературный факт», семантический сдвиг и абсурдистская «заумь». Эти особенности сближают внутренний строй многих стихов А. Черемисина с новаторскими приемами футуристов, прежде всего А. Кручёных и В. Хлебникова, а также с творчеством обэриутов (Д. Хармс, А. Введенский и др.) с их алогизмом, культивированием детски-непосредственного взгляда на окружающий мир. В его текстопорождающих порывах и экспериментах просвечивает порой (как в ранней поэзии А. Белого) полная подчиненность «мощной импровизационной стихии своего дарования»[9]. Жизнеутверждающая экспрессия авангарда сочетается у А. Черемисина, иногда парадоксально, с глубиной церковно-христианского взгляда на людей и Вселенную.

Мне свойственно не выставлять свой внутренний мир напоказ; я склонен к уединенным размышлениям и созерцаниям среди деревьев и трав, вдали от городской суеты (А. Долгополов видит в этом близость к европейскому романтизму XVIIIXIX вв., а в более далекой перспективе – к «сельской» поэзии Вергилия). Придерживаясь своего рода «прикровенности», я надеюсь обрести в читателе сочувственное понимание. В лирической сфере мне кажутся родственными возвышенно-печальный импрессионизм И. Анненского, а также эстетика «младших» символистов Серебряного века с их углубленным интересом к религиозно-философским вопросам, идущим от Вл. Соловьева. Но, в отличие от многих из них, я не стремлюсь к «затемнению смысла» и мистической «туманности», считая, вслед за акмеистами, идеалом прозрачную ясность поэтического текста. Моя «игровая» поэзия, сочетающая сюжетно-юмористические и словесно-шуточные ходы, очевидно, находится на пересечении абсурдизма и сатирического «псевдореализма». В этой связи мне, конечно, очень близки принципы театра абсурда, который отнюдь не искажает «объективную реальность», а лишь стремится показать порой неразрешимый конфликт личности и социума, высвечивая трагическое несоответствие повседневной суеты и лучезарной красоты бытия.

Березкин Л. Загадки Уткиной мызы // Санкт-Петербургские ведомости. 2016. № 153. С. 2.

Бертош Л. «На Охте гнилой, в казарме каменной…» (Игорь Северянин и Петербург) // Из Охтинской летописи. Вып. 1. Материалы и тезисы докладов учащихся на районных и городских краеведческих чтениях. СПб., 1994. С. 57–59.

Борисов Л.И. За круглым столом прошлого. Воспоминания. Л., 1971.

Волков С. Диалоги с Иосифом Бродским. М., 2007. • Забабурова Н.В. Я вас любил… Музы великого поэта и их судьбы. М., 2011.

Краснолуцкий А.Ю. Охтинская энциклопедия. Малая Охта. М., 2011.

• Летопись жизни и творчества Н.А. Некрасова: в 3 тт. Т. 1: 1821–1855 / Отв. ред. Б.В. Мельгунов. СПб., 2006.

• Летопись жизни и творчества А.С. Пушкина. В 4 тт. Т. II. / Сост. М.А. Цявловский, Н.А. Тархова. М., 1999.

Ломан О.В. Некрасов в Петербурге. Л., 1985.

• Львов Николай Александрович // Большая Российская энциклопедия: В 30 тт. М., 2011. Т. 18. С. 187–189.

Некрасов Н.А. Полное собрание сочинений и писем в 15-ти тт. Л., 1984. Т. 8; СПб., 1997. Т. 13. Кн. 2.

Никитина А.Б. Архитектурное наследие Н.А. Львова. СПб., 2006.

Оленина А.А. Дневник. Воспоминания / Вступ. ст. В.М. Файбисовича. СПб., 1999.

• Охта, Пороховые. Страницы истории / Сост. Е.М. Мухина. СПб., 2003. • Помяловский Николай Герасимович // Большая Российская энциклопедия: В 35 тт. М., 2014. Т. 27. С. 114.

Помяловский Н.Г. Избранное / Сост., вступ. ст. и прим. Н.И. Якушина. М., 1980.

Помяловский Н.Г. Мещанское счастье; Молотов; Рассказы / Вступ. статья и прим. И. Ямпольского. М., 1985.

Пришвин М.М. Собрание сочинений. М., 1983. Т. 5.

Соболев А.Л. К летописи жизни и творчества Игоря Северянина // Литературный факт: научный журнал. М., 2017. № 3. С. 254–271.

Столбова Н.П. Охта. Старейшая окраина Санкт-Петербурга. М., 2008.

Сысоев В.И. Анна Керн: Жизнь во имя любви. М., 2009.

Терёхина В.Н., Шубникова-Гусева Н.И. «За струнной изгородью лиры…»: Научная биография Игоря Северянина. М., 2015.

Черейский Л.А. Пушкин и его окружение. 2-е изд. Л., 1988