Шесть
Поверить не могу, что я это делаю, но, как говорится, отчаянные времена требуют отчаянных мер. Я листаю форумы, как сумасшедшая, вооружившись записной книжкой. Сама толком не знаю, что именно ищу, просто записываю все свои вопросы, мысли и любые ценные обрывки информации, которые попадаются. Был ли у мамы СЧИВ? Почему я все время вижу ее в воспоминаниях? Пытаются ли мои исчезновения мне что-то сказать? Вопросы копятся, накладываются друг на друга, и становится вообще непонятно, какой мне нужен ответ, – вот такое чувство. Понятно одно: я в поиске. Но форумы не безграничны, мне нужно что-то большее.
Я сижу с ноутом на диване в гостиной и ввожу новый поисковый запрос: Коул, СЧИВ, документальный фильм.
Его документалка всплывает первой же ссылкой. Это двадцатиминутный ролик на «Ютубе». Называется «Незримая реальность синдрома чувственного искривления времени».
Курсор застывает над ссылкой. Божечки. Неужели я добровольно себя этому подвергну? Поколебавшись, все же нажимаю. Ролик начинается нарезкой из разных фильмов о путешествиях во времени сначала с обычной скоростью, а потом быстрее, быстрее, быстрее – и внезапно все обрывается черным экраном.
«Путешествия во времени, – узнаю я голос Коула. – Мы знаем, как их изображают фантасты. Но каковы они в реальности?»
За кадром начинает играть музыка из сериала «Секретные материалы», а в кадре – подсъемка[4] обычных людей, идущих по улице.
«Синдром чувственного искривления времени. Состояние, при котором люди перемещаются назад во времени, в свои воспоминания, под воздействием одного из пяти триггерных ощущений: зрительного, звукового, обонятельного, вкусового или тактильного. Там им приходится бороться с искушением переделать прошлое и поменять ход истории для всего человечества. Так как они это делают? Каково это – быть настоящим путешественником во времени?»
Я закатываю глаза. Это ведь даже фактически не точно. Надеюсь, ему больше двойки не поставили. И как мне вообще взбрело в голову это смотреть? Едва ли я тут почерпну что-то новое.
И вот я уже собираюсь выключить, но тут на экране появляется лицо Хассана. Он сидит за кухонным столом с микрофончиком на воротнике клетчатой рубашки, смотрит не в камеру, а немного в сторону, как будто беседует с интервьюером за кадром. Видимо, Коул заполучил, по крайней мере, одну жертву для своих интервью. Двоюродного брата. Я решаю пока не выключать.
«На самом деле мы не можем менять прошлое, – говорит Хассан, усмехаясь. – Мы лишь наблюдаем за событиями, которые разворачиваются в точности, как когда-то. Потом переносимся в настоящее. Все не так интересно, как ты преподносишь».
«Как ты попадаешь в прошлое?» – спрашивает голос Коула за кадром.
«Мое триггерное чувство – звук. Если то, что я слышу, напоминает момент из прошлого, я ненадолго переношусь в этот момент. Например, звук поезда или грома».
«А можешь рассказать, в какие воспоминания возвращаешься?»
Хассан улыбается плотно сжатыми губами: «Просто личные воспоминания. Тебе будет скучно».
«Ладно, понял. Что, по-твоему, самое сложное в путешествиях во времени?»
«Самое сложное? – Хассан задумывается на мгновение. – Полагаю, для меня самое сложное – возвращаться к воспоминаниям, которые мне не хочется переживать заново. С этим ничего нельзя поделать, приходится ждать, пока все закончится, и вот это бывает тяжело. Но я заметил, что иногда я попадаю в самые тяжелые воспоминания не просто так. Есть причина. Порой это знак, что я не решил какие-то проблемы в прошлом или должен найти развязку. Может быть, я просто выдумал себе такое объяснение, но с отдельными воспоминаниями это помогает. Не всегда, иногда».
«Потрясающе! – восклицает Коул. – А что ты можешь рассказать о временных петлях?»
Хассан вздыхает: «Следующий вопрос?»
На экране внезапно возникают стоковые кадры человека в белом лабораторном халате, который лихорадочно что-то пишет мелом на доске, и снова музыка из «Секретных материалов».
«Временные петли, – объявляет Коул за кадром. – Вокруг них столько мифов и страхов, что даже люди со СЧИВ не в состоянии их описать…»
Я надеюсь увидеть еще чье-то интервью, но оставшееся видео полностью состоит из многословного повествования Коула. Закрываю видео и ноут.
Откидываю голову на спинку дивана, тупо смотрю в потолок. Просветительская ценность документалки Коула, будущего кинорежиссера, оказалась примерно такой, какой я и ожидала, – нулевой. Но одна часть меня поразила. Хассан – единственное, что там было стоящего.
Я открываю записную книжку и пишу: «Порой это – знак, что я не решил какие-то проблемы в прошлом или должен найти развязку… Не всегда, иногда».
Развязку.
Просматриваю записную книжку. Я делаю в ней записи после каждого исчезновения. Раньше я не видела в своих воспоминаниях какой-то системы, но в последнее время явно проявились закономерности. Это я и без всякого специалиста заметила. Мои собственные записи глядят на меня, сверкая доказательствами.
Исчезновение номер шесть. Грейпфрут и мускус; моя мама в библиотеке.
Исчезновение номер семь. Меловая пыль; я рисую семейный портрет на тротуаре.
Исчезновение номер восемь. Малиновый сироп; ищу маму, разлив сок из пакетика.
Исчезновение номер девять. Кукурузный чай и сигареты; впервые вижу аппу в слезах.
И конечно, исчезновение номер десять. Опилки; остров Солт-Спринг.
До этого мама была в центре воспоминания только во время исчезновения номер два: запах кленового сиропа отправил меня в тот день, когда аппa пытался испечь блинчики, но они у него все подгорели. Мама сказала, что их жалко выбрасывать. Она соскребла обугленный слой и добавила двойную порцию сиропа, чтобы замаскировать горелый вкус. Получилась какая-то жуть, но мама утверждала, что это напоминает ей тальгону, сладость из ее детства. Это такая плоская круглая конфета, в середине которой выдавлена фигурка. Конфету надо съесть, не поломав фигурку. И мама умяла все блинчики. Я и не вспоминала этот день, пока не вернулась в него. Так почему же мама стала теперь возникать в воспоминаниях так часто?
Пытается ли мое подсознание что-то мне сказать? Что нужно найти развязку для нашей истории, если я хочу пропадать реже? В голове звучит голос Хассана: «Порой это – знак». Так это знак? Сигнал от Бога, Вселенной или моего собственного мозга о том, что есть правда, которая должна быть открыта, и я не найду покоя, пока не открою ее?
– Бред какой-то, – говорю я вслух.
А если? А если не бред? А если это все же знак: найду ответы на все вопросы о маме и стану исчезать реже? Я, наконец, вздохну свободнее, испытаю все, что должна испытать в первый раз, – свидания, танцы, водительские права. Смогу выставлять работы без страха.
Я вообще могла бы жить полной жизнью.
Мамино лицо снова возникает у меня перед глазами – далекое, отстраненное; такое, как в домике на острове Солт-Спринг. Если у нее тоже СЧИВ, она бы поняла, что я сейчас чувствую. А я бы знала, что чувствует она. Может, она вообще не ушла бы, если бы знала, что через несколько лет я тоже столкнусь со СЧИВ. Останься она тогда, мы могли бы поддерживать друг друга. И может, даже еще сможем, если снова встретимся.
Слышится звяканье ключей, и входная дверь открывается. Я поднимаю глаза и вижу, как входит аппа с коробкой пиццы. Неужели уже пришел с работы? Это сколько же я так сижу?
– Привет, аппа, – говорю я, запихивая ноут и записную книжку под диванную подушку. И натягиваю улыбку.
– Привет. – Он поднимает коробку. – А я с пиццей.
– Круто, умираю с голоду, – живо отзываюсь я.
Почему-то я чувствую себя виноватой, как будто он поймал меня за каким-то запретным занятием. Пожалуй, я всегда себя так чувствую, когда думаю о маме. Сейчас трудно поверить, но до ее ухода мы с аппой могли говорить обо всем. А потом она ушла, и появились темы, на которые больше говорить нельзя. Вскоре я поняла, что аппа избегает любого упоминания о ней и мне лучше следовать его примеру. Потом прошло еще немного времени, и мне поставили диагноз СЧИВ. Новая тема, которую он не хотел затрагивать. Табуированные темы медленно накапливались между нами, и однажды их оказалось так много, что проще стало не разговаривать вовсе.
– Эйми?
Я моргаю. Аппа уже у кухонного стола, открывает коробку с пиццей. Встаю, иду к нему.
В коробке лежит половина гавайской пиццы и половина канадской, с томатным соусом, моцареллой, беконом, пепперони и грибами и соусом. Соус «халапеньо ранч» прилагается. Я всегда такую заказываю. Интересно, спросит ли аппа, как прошел мой день, как я себя чувствую после вчерашнего исчезновения, хочу ли поделиться воспоминанием.
Нет, не спрашивает. Едим молча.
Я подбираю слова, чтобы расспросить его о маме, соображаю, как его разговорить, и тут он сообщает:
– Мне сегодня звонил школьный психолог.
Я едва не роняю кусок пиццы.
– Мистер Раяга?
– Да.
Мое сердце воспаряет. Слава мистеру Раяге, который выполнил свое обещание и позвонил аппе по поводу моего похода к специалисту. Это как нельзя кстати.
– А что говорил?
– Да ничего особенного. Беспокоился за тебя, но я сказал, что тебе уже намного лучше. – Аппа рассматривает мое лицо. – Похоже, так и есть. Выглядишь сегодня гораздо бодрее.
Я моргаю. Просто не знаю, что сказать:
– Я… Ну… А он не упоминал о встрече? Или о моем походе к врачу?
– А, ну да. Но я сказал, что это лишнее. И что мы сами справляемся.
– А мы справляемся? – спрашиваю я, не веря своим ушам. «Не раскачивай лодку, Эйми, – останавливает меня внутренний голос. – Не обостряй». Но я не в состоянии сдерживаться. Я обязана знать. – А как именно мы справляемся?
– Ну, ты осталась дома, и тебе стало получше, так? – говорит аппа. – Тебе всего лишь нужно было немножко отдохнуть.
Я смотрю на него в упор. Неужели он думает, что все так просто?
– Аппа, меня вчера не было девять часов.
– Ну ты же вернулась, и сейчас все хорошо. И потом, такое случилось только один раз. Больше не повторится.
– Разве ты можешь это гарантировать? – Я повышаю голос, перехожу на крик.
Он смотрит на меня удивленно – не ожидал крика. Затем удивление сменяется чем-то более знакомым: молчаливой просьбой, которая повисает в воздухе между нами. Оставь это. Давай просто спокойно пообедаем.
– Мы же говорили об этом вчера утром. Тебе надо хорошенько постараться не делать так больше. Ты же умная, способная девочка. Надо тренироваться, ясно? Не сдавайся.
Он улыбается, возвращаясь к своей пицце. Взгляд становится далеким, и он вновь переносится в то место, куда мне нет доступа. Только теперь я прозреваю. Что бы я ни говорила, как бы часто ни исчезала и кто бы ни пытался его убедить, аппа не увидит то, что видеть не хочет. Я все жду, когда он придет на помощь, но он никогда не придет. Никогда не станет слушать, никогда не будет на моей стороне так, как мне нужно, никогда не поймет, что это нельзя преодолеть одной силой воли.
Я медленно роняю пиццу на тарелку, прошу прощения и выхожу из-за стола.
«До меня дошло», – думаю я по пути в свою комнату, закрываю дверь и приваливаюсь к ней спиной.
Я совсем одна.
