Страсти искоренить и вкоренить добрые расположения…
Тем глубже мнения их вкореняются в ум, и тем сильнее их заблуждения…
Святитель Феофан Затворник, Слово на Преображение Господне, 1863
Приехали мы в город Ковров поездом, часов около семи вечера. Я тогда уже знал, что остановимся сначала у младшей сестры деда, которую звали баба Лена. Но где она живёт даже близко не представлял, что кроме как «возле городской бани». И то, всё со слов деда.
Идём по улице вдоль небольших домиков и тут они меня притормаживают, и мама говорит, – во-о-он, дом, мы немного поотстанем, а ты подбеги к дому и в окошко постучись. Стучи громко! Сюрприз устроим!
Я, конечно, обрадовался – сюрприз же! Ведь это здорово! И что показательно, мне бы насторожиться, глядя на деда, на его характерное выражение лица, когда он, пряча улыбку, поглядывает на меня в момент очередной моей безмозглости. И его шуткования – сейчас, мол, будет на дурака потеха, да урок – «скоромошья розвлячение».
И вот, словно меня из пушки выстрелили, несусь со всей своей дури, не смотря на тяжёлую сумку через плечо, не задумываясь ни на мгновение, а чего это я несусь и, если уже побежал, то как бы это правильно сделать – то, в окно постучать. Знаю твёрдо – надо побыстрее подбежать и, посильнее, со всей мочи, начать лупить в окно, но так, чтобы не разбить.
Подбегаю я к окошку, заношу руку, чтобы стучать, а у окошка, с обратной его стороны, сидит бабушка, задумавшись крепко о чём-то, да так, что и не замечает меня совсем, смотрит сквозь.
Я, вроде бы, и понимаю, осознаю, что стучать-то мне и не требуется, надо лишь помахать рукой и привлечь её внимание. Но, что за штука, я глядя удивлённо на неё, тем не менее, начинаю стучать в окно что есть силы, да так, что аж костяшкам пальцев больно становится. И остановиться, что удивительнее всего, не могу. И от этого ещё сильнее удивляюсь – чего это я остановиться-то, не могу и почему я так сильно в окно колочу, что аж руке больно.
Она, выйдя из своих дум, очнувшись от задумчивости, не менее удивлённо смотрит на меня, непрерывно, как заводная игрушка, тарабанящего в стекло с улицы, причём, прямо напротив неё, и не менее удивлённо смотрящего на неё.
В общем, испытание было ещё то – смотреть на неё, удивлённо сидящую по ту сторону стекла и стучать в окно, при этом не понимая, чего такое происходит, и почему, не смотря на боль в костяшках пальцев, и на сидящую прямо напротив меня бабушку, отопорело взирающую на меня, я не могу остановиться и перестать тарабанить со всей силы в окно.
Дед-то, конечно, потом извинился, когда отсмеялся, – не рассчитал, говорит, я малёха, радость и желание подшутить сильное тебе вложил.
Баба Лена-же сказала мне потом, – я подумала на тебя, что ты хулиган и так балуешься, подбежал постучать и убежать, но увидев, что ты не останавливаешься и сам сильно удивлён, поняла, что что-то тут не так, а оказалось это Коля подшутил, показал, что явился.
Вот такая демонстрация чужого желания была, вместе с «языком Скоромохов». Уже потом, всматриваясь, что же это такое было: и звон в ушах, и привкус во рту, и что-то ещё неумолимое, словно, действительно, вкоренённое из-вне.
Не думаю, что раскрою истину, сказав, что чем дольше чужие желания в вас присутствуют, чем незаметнее они входят в вашу жизнь, тем сильнее, твёрже они вкореняются в ваш ум, подчиняя вас всего к выполнению этого желания, блокируя способность ума свободно течь по потокам знания. Вкореняться чужое может совсем незаметно, наподобие мотива привязчивого – услышал и напеваешь, либо показывания всего, что может попасть под определение «показать правильный образ жизни».