Решение

Да, мы впервые довольно серьезно задумались о том, что можем переехать в Европу. Я видела, что Жоффруа ощутил, насколько легче жить в своей среде. Надо сказать, что он и правда впервые за все время, что мы провели вместе, чувствовал и вел себя как рыба в воде. Он сделал много прекрасных фотографий, и моих в том числе. Не могу сказать, что тогда в Будапеште я была так же счастлива, как когда-то была счастлива в Риме со Стасом – парнем, с которым встречалась два года. Стас был последним в моей жизни мужчиной, которого я любила такой любовью, когда счастлив просто от каждой минуты вместе, даже если она напополам перемешана с болью. От такой любви бываешь счастлива, просто глядя на то, как человек спит рядом, слушая, как он дышит. Нет, это было совсем не так, конечно. Но в этом был какой-то покой. Не было страха, что этот человек захочет исчезнуть из моей жизни и весь мой мир рухнет… на время. Потом восстановится, но будет мучительно и тяжело. Нет, даже лучше, когда этого нет. Как бы ни было, знаешь, что больно не будет.

Мы вернулись в Тель-Авив. Жизнь потекла своим чередом. Собачка росла, Роми и Жоффруа честно убирали за ней. Наступила зима. Все в нашей жизни было неплохо, кроме того, что Роми совсем не могла спать по ночам и звала меня. Жоффруа предлагал побыть с Роми, чтобы я могла поспать. Но мне эта идея не понравилась, и я отказалась, объяснив, что в такие минуты ей нужна именно я. Он обижался, потому что считал меня недостаточно строгой с ней, и мне это нравилось все меньше. А я не могла принять его воспитательные методы, особенно учитывая, что сам он так и не простил предательства матери, которая позволяла отчиму избивать его чуть ли не с рождения. У нас начались стычки из-за Роми. Жоффруа считал, что она намеренно отнимает у него мое внимание и таким образом старается нас разлучить. Я объяснила ему, что соперничать с моей дочерью не стоит, потому что в таком случае он уже проиграл. Был момент, когда я поняла, что если мы расстанемся, то из-за этого. Но в основном мы продолжали жить мирно и дружно.

Жоффруа по-прежнему делал какие-то глупости, например, купил за много денег подержанный электровелосипед, сломавшийся меньше чем через месяц. Его можно было бы обменять на новый, доплатив, но Жоффруа потерял квитанцию из магазина. В результате мои родители купили ему новый. Потом он потерял бумажник, и я созванивалась с утра пораньше с нашедшей его женщиной. В другой раз он оставил в такси новехонький дорогущий айфон.

* * *

Зимой произошла довольно противная вещь. Я пришла на работу, как обычно, и у меня на телефоне высветился неизвестный номер.

– Здравствуйте, – сказал телефон женским серьезным голосом, – вам звонят из криминальной полиции. Вы должны явиться к нам на улицу Валленберга, десять, в четырнадцать часов.

– Что?! По какому поводу?

– Приезжайте, и мы вам все объясним.

– Но я не могу сейчас, я на работе.

– Вы обязаны явиться.

Я в ужасе позвонила Лорке, она адвокат.

– Слушай, я, конечно, извиняюсь, но твой Жоффруа нигде ничего не натворил?

– Да нет, насколько я знаю. А это может иметь отношение к эм-м-м… моим покупкам?

Под покупками имелась в виду трава. Все, кого я знаю в Израиле и не только, курят траву. Курили, конечно, и мы. Курили, впрочем, очень редко, потому что купить негде или очень дорого, но иногда случалось.

– Да ты с ума сошла! – засмеялась Лорка. – Уж поверь мне, твоя потребительская корзина их точно не может заинтересовать. Но, как бы ни было, помни: ты имеешь право не отвечать. Если вопрос тебе не нравится, отказывайся отвечать.

Побелев от ужаса, я пошла к начальнику и сказала, что мне нужно срочно уйти. Ломая голову ехала я на допрос, вспоминая многочисленные статьи, прочитанные в фейсбуке, о том, что в последнее время израильская полиция превратилась в банду гопников и управы на них нет. По дороге я позвонила еще одной близкой подруге, и она дала мне телефон известного в русской тусовке адвоката, заодно рассказав мне историю, которая случилась когда-то с нашей общей подругой Машей. Маша была дома с пятилетней дочкой, и вдруг к ней в дом вломились менты, заперли перепуганного ребенка в комнате, повалили Машу на диван и, вообще ничего не объясняя, устроили обыск. Когда Маша вызвонила этого самого адвоката, ей наконец сообщили, что у нее в саду растет куст марихуаны, и об этом сообщили соседи. Ей грозило аннулирование диплома медсестры и полицейское расследование. Самое обидное, что ни Маша, ни ее муж даже не видели этот куст марихуаны.

Эта история про полицейский произвол напугала меня еще больше. Как человек, выросший в Советском Союзе, я очень боюсь системы и знаю, что невиновность на самом деле ни от чего не освобождает. Можно попасть в какой-нибудь переплет совершенно случайно и потом черта с два вырвешься из шестеренок этой машины. Раньше я не чувствовала себя так в Израиле, но за пятнадцать лет, благодаря несменяемому премьеру Нетаньяху, наше государство становится все менее правовым.

Кое-как припарковавшись, я дошла до здания полиции. Мне сказали подняться на второй этаж, сесть на скамейку напротив лифта и ждать. Ждать, несмотря на срочность вызова, пришлось долго. Часа три. Рядом со мной сидела симпатичная русскоязычная девушка, к которой была приставлена бабулька – божий одуванчик из ватиков. Мы разговорились с девушкой, оказалось, что ее тоже вызвали совершенно неожиданно, и она ума не приложит зачем. Девушка была из новоприбывших, потому-то к ней и приставили переводчицу. Бабулька решила, что она тоже сыщик, и старательно лезла с расспросами: зачем она приехала, чем занимается, и прочая.

– У вас часто так вызывают людей в полицию без всяких объяснений? – спросила девушка у меня.

– Даже не знаю, что вам сказать… Со мной такое впервые.

Мы стали думать, что это может быть за фигня, ведь нас явно вызвали по одному и тому же делу. Но ничего реального в голову нам не приходило. Оказалось, что в выходные мы были на одной и той же вечеринке в Тель-Авиве. Мы предположили, что на этой вечеринке что-то случилось, хотя трудно было себе представить, что же может произойти на вечеринке русскоязычных израильских хипстеров под сорок.

В конце концов девушку вызвали в кабинет, а я дозвонилась до того самого адвоката. Он мне сказал одну важную вещь:

– Если ты услышишь словосочетание «вы обвиняетесь», сразу отказывайся отвечать, не сотрудничай с ними и можешь городить любую чушь.

Через час или два девушка с бабулькой вышли. Девушка выглядела очень перепуганной. Я спросила ее, о чем шла речь, но она не могла мне ответить. Зато бабулька подскочила и злорадно сообщила с характерным для ватиков противным акцентом:

– Ее обвиняют в наркотиках!

Побродив еще по коридору, я вдруг увидела дилера Пашу, у которого мы пару раз покупали траву больше года назад. Паша был в наручниках, и я сразу поняла, зачем они меня вызвали. Я полезла в вотсап и стерла два сообщения, посланные Паше полтора года назад, хотя это, конечно, было глупо.

Надо сказать, что раньше я никогда в своей жизни не покупала траву, ее обычно приносили мужчины, которые заходили ко мне в гости, с ними же я и курила. Я никогда в жизни не курила одна, от марихуаны мне хочется заниматься сексом и болтать, а зачем мне это нужно самой с собой? Так что оба раза я покупала траву для Жоффруа, который и этим себя не мог обеспечить из-за незнания языка.

Наконец меня вызвали к следователю. Мне тут же заявили, что я обвиняюсь в употреблении наркотиков. Я даже не знала, что употреблять марихуану запрещено, вроде для личного пользования было можно. И начался допрос.

Следователь оказался молодым мужиком, так что сначала все было мило, и мы шутили. Потом, когда он начал меня спрашивать, знаю ли я Павла Идельсона, а я ответила, что знаю как минимум четырех Павлов и не помню, есть ли среди них Идельсон, следователю перестала нравиться наша беседа. Его сосед по комнате, жлобоватый дядька из восточных, вдруг заголосил:

– Да у меня есть фото, где вы все вместе в лесу жарите шашлыки!

– Да ладно, – говорю, – давай покажи.

– А объясни, что ты покупаешь в граммах? – вступил мой, более интеллигентный. – Ты вот написала этому Павлу: «Можно купить 1?»

– Да мало ли что? Я вот люблю так покупать перец и соль, – не придумала я ответа умнее.

– Перец и соль в граммах?

– А это запрещено?

– Нет. Но я оставлю у себя твой телефон, это вещественное доказательство.

– Да вы вообще сдурели, что ли?

– Ты пойми, я же не тебя ищу, ты мне совсем не нужна.

– Я понимаю, но тем не менее я здесь уже пять часов, вы меня в чем-то зачем-то обвиняете и хотите, чтобы я вам помогала.

В общем, они меня очень долго держали, сказали, что заводят на меня дело, отвели в какой-то подвал и сняли отпечатки ладоней, сфотографировали в фас и в профиль. Пока они этим занимались, рация постоянно сообщала о нападении или ограблении.

– Вы бы, может, занялись настоящей работой вместо того, чтобы запугивать мать-одиночку. Вы меня здесь без еды и воды держите с двух часов, а уже ночь.

– Ну так это же намного проще, – добродушно ответил мне толстый мужик в кипе, занимавшийся моими ладошками.

– Да ладно, – вдруг влезла девица-полицейская лет двадцати от роду, – ты тут всего-то пару часов.

– Ну ясен пень, с двух часов до десяти обычно всегда два часа получается – интересно вас в полиции считать учат!

Чтобы пойти домой, мне нужно было вызвать Жоффруа и оставить в залог 1000 шекелей. Сразу после этого пришлось купить новый телефон. Я заблокировала симку, и они могли моим телефоном только орехи колоть. Но вообще-то это был мой любимый айфон, и покупать новый в мои планы совсем не входило. А пришлось.

Потом были разговоры с адвокатом, который сначала говорил, какая все это чепуха и мне никто ничего не может сделать, а теперь стал убеждать в том, что я крепко влипла и это вполне может полностью разрушить мою жизнь, по ходу еще и выставил меня полной дурой, заявив:

– Боже, она мне звонит с паленого телефона и говорит такие вещи! Гениально! Приходи ко мне в кабинет, и мы все обсудим. Я бы на твоем месте сделал это немедленно. Моя консультация стоит 500 шекелей, могу записать тебя на среду.

У меня не было денег, и этот урод адвокат, который каждый день в фейсбуке высмеивал жертв насилия и строчил высказывания в духе «каждая баба, которую отметелил ее муж, сначала этого заслужила», не вызывал никакого доверия.

Из дома я позвонила Нинель и предупредила ее о Паше. Она тоже жутко перепугалась. А сама я была в отвратительном состоянии, мне казалось, что кто-то циничный и злой бесцеремонно влез в мою жизнь и со смехом ковыряет палочкой в том, что мне дорого и важно для меня. Я не привыкла жить в паранойе. Моя маленькая жизнь, в которой я никому ничего не сделала плохого, в которой я работаю с восемнадцати лет и честно плачу налоги, к слову немалые, не должна интересовать полицию. Я не заслуживаю всего этого лишь за то, что выкурила косяк полтора года назад. Я даже не смогла позволить себе купить этот самый косяк. Там всего-то было две переписки. В одной говорилось: «– Можно 1? – Да», а в другой: «– Можно 1? – Нет». Это значило, что я хочу купить один грамм травы, а он не хотел продавать меньше пяти, но на пять у меня уже денег не было. Полиции вот налоги заплатила.

Ночь была ужасной, меня трясло, и бесконечно крутилась в мозгу вся эта беседа со следователем, весь этот кошмар. Мысли о том, что надо было ответить не так, а вот так, сводили меня с ума. К утру я вдруг четко осознала, что я хочу уехать. Я видела себя со стороны, униженно сидящей четыре часа подряд на скамейке, упираясь взглядом в лифт. На мне была потертая кожаная куртка, которой было уже шестнадцать лет, свитер-платье, его я купила шесть лет назад и больше не любила, старые стоптанные полусапожки.

У меня ничего не было. Я работаю с восемнадцати лет, я начала работать через неделю после нашего приезда в Израиль, вот уже шестнадцать лет я прилично зарабатываю, в моей жизни не было ни единого месяца, когда я бы не зарабатывала, но у меня есть только девятилетняя машина и куча долгов. Я никогда не смогу купить себе жилье. Я всю жизнь таскаюсь с корзинками-картонками по съемным квартирам. Я никогда не выбирала жизнь здесь. Я не люблю – чтобы не сказать ненавижу – жару, Восток, грязь и уродство. Я не хочу здесь больше жить.

Да, здесь у меня очень много друзей и людей, которых я люблю. Но они часто забывают о моем существовании. Не раз и не два я довольно униженно обзванивала друзей по выходным и спрашивала, не хотят ли они встретиться, а то ребенок хочет хоть с кем-то поиграть, да и мне неплохо бы перекинуться парой слов хоть с кем-то из взрослых. На самом деле мы с дочкой и так были часто одни. Когда я в ужасе курю в окошко по ночам, никто из моих друзей ведь не поможет мне. А родители так любят рассказывать мне, что в Израиле всем живется очень хорошо и, если бы я не была такой транжирой, то купила бы квартиру, как все дети их друзей. Я не могу спокойно переносить эти беседы, и мы с мамой ссоримся. Я знаю, что родители считают меня своим позором, и, оказывается, мама просто по-настоящему горюет из-за моей никчемности. Как-то раз она с возмущением пересказала мне разговор со своим другом Володей, постоянно пребывающим в унынии и депрессии:

– Ты посмотри, какие у тебя хорошие дети! Все купили себе квартиры, хорошо живут. А ты подумай о нас с Соней, например! И ничего! Мы держимся, а ты раскисаешь из-за пустяков!

Дочь маминой подруги Сони болела рассеянным склерозом, была полным инвалидом и жила в Лос-Анжелесе. Мне понравилось, что я и полный инвалид в одной весовой категории.

Наутро я повела собаку на прививку. Ветеринарная клиника находилась на стыке нашего города Рамат-Гана и Бней-Брака. Людям, которые никогда не бывали в Израиле, трудно себе представить улицу в Бней-Браке. То есть с первого взгляда трудно разглядеть разницу помоечности Рамат-Гана и Бней-Брака, но все же в Бней-Браке уровень зашкаливает. Там можно увидеть валяющиеся на улице использованные подгузники, обветшавшие дома увешаны проводами. По улицам в сорокаградусную жару шастают одетые бедно, но в теплую одежду детишки. Одеты они так ради соблюдения скромности, а то, не ровен час, трехлетняя девочка кого-то прельстит. От собаки они обычно с ужасом и криком бросаются врассыпную, хотя она на них даже не смотрит. Собака – не кошерное животное, и ультрарелигиозные евреи не держат их в домах. Вот и для детей живой пес – почти такое же чудовище, как дикий волк. Мы с Мишкой шли по этой улице, и вдруг поняла: я этого больше не хочу в своей жизни. Я хочу, чтобы мой ребенок видел другие улицы и другие дома, чтобы вокруг были другие люди, чтобы религия не считалась единственно возможной нормой и чтобы моей дочке не забивали этим голову в школе, чтобы она видела зеленый лес и осеннюю листву. Я решила, что хочу уехать.

Когда мы вернулись домой, я сообщила о своей идее Жоффруа. Он сказал, что готов жить где угодно, если там будем я и Роми. На следующий день я связалась с Карин.

Загрузка...