Всё рифмуется - читать онлайн

Всё рифмуется, только не сразу.

Я не верю в отсутствие смысла

и закончу когда-нибудь фразу,

что беспомощно нынче повисла.

Может, дело в запутанных вводных

– иероглифах племени майя,

но на чистую выведу воду

и с поличным те смыслы поймаю.

Отправляя послание в небо,

как бутылку в волну штормовую,

я на ощупь, прищурившись, слепо

всё рифмую, рифмую, рифмую…

Открываю за шторою штору,

а за ними – лишь хитрость картона.

Но однажды, в осеннюю пору,

я прорвусь сквозь чужие кордоны,

и с расчищенной старой картины

за последним записанным слоем

хлынут смыслы, сливаясь в едином,

поглотившем их правильном Слове.

Старинные часы всегда стоят…

И пляшет свет, и сонно липнут тени.

А люди, опускаясь на колени,

из года в год наверх бросают взгляд —

такой обряд, хотя часы стоят.

Они вне расписания и дат.

А время, их покинув, мимо-ходит,

и тянет за незримые поводья,

и манит… но, как преданный солдат,

не покидая пост, часы стоят.

Мерцает свечек призрачный отряд.

Людей сменяют люди, а хоралы —

ночные скрипы. Исправляют нравы

и портят нравы сотни лет подряд.

Но на своём по-прежнему стоят

часы. Когда мы явимся на суд

и все пройдём под ними вереницей,

то время предпочтёт остановиться,

чтоб не считать столетьями минут,

и всё застынет.

А часы пойдут.

Две ладони сложены ковшиком,

но дырявы они, увы,

что ни сыплется в них хорошего,

всё сквозь пальцы – ну впору выть!

И не собрано, не засчитано,

не упрятано в закрома…

Знай, сокровища беззащитные

попадают в чужой карман.

Сколько было тебе отпущено,

а осталось-то – горсть трухи.

Не роняй же из рук опущенных

мне под ноги свои стихи.

Свернувшись в позу эмбриона,

мы ждём, мы терпеливо ждём:

вот примет роды дом казённый,

вот нас оставят под дождём.

Пелёнки под собой марая,

беззвучным криком заходясь,

лежим, подкинутые раю,

лицом к двери, ногами в грязь.

А кто-то что-то тащит дальше

и грубо ходит по ногам,

но всякий мимо проходящий

надежду оставляет нам.

А те, которые – да в двери,

а те, которых пустят в рай,

нам говорят: здесь всем – по вере,

марай пелёнки – не марай.

И нас никто не подбирает,

мы ни туда и ни сюда,

мы не доношены для рая,

мы и для ада – ерунда.

Но из дверей выходит некто

и нас находит на крыльце,

и поцелуем ставит метку

на каждом вымокшем лице,

и лба коснувшись, смотрит нежно,

стоит печально под дождём…

Но мы упрямо-безутешны

и этот взгляд не узнаём.

Мысль сказанная – ложь. В моей душе

стихи трепещут, но лишь станут словом,

то чувств живых несчастные фантомы

зависнут в мире нужных падежей.

Распластаны, в пределы словаря

уложены. Их образы померкли,

а голос глух. И критик ходит с меркой,

ему на слово сразу верю я.

Но вот порой… бывает – странный свет,

и удивлённо я на них взираю —

в них то живёт, чего в себе не знаю,

и в том, что есть, моей заслуги – нет.

Ну вот, мы разбираем снова ёлки,

в коробки утрамбовываем праздник.

И то, о чём мечтали втихомолку,

попросим, подождав иных оказий.

Давно уже играем в эти игры:

заказ услуги свыше – торг уместный.

За свечечку по пять рублей привыкли

оздоровляться полностью телесно.

А коли раскошелимся на двадцать,

будь добр, Ты предоставь всего сверх меры,

а то, смотри, мы будем сомневаться

в Твоих – ну как их? – заповедях веры.

Грешны? Мы не крадём, не убиваем,

всё мелочи, а им виною – случай,

а если и чужого пожелаем —

так что же Ты других снабжаешь лучше?

Мы совесть выключаем, как приёмник,

а наши обещания и клятвы,

как будто многоразовые ёлки

в коробках тесных спрятаны куда-то.

Ты слишком много хочешь. Дай свободно

пожить немного. Сколько можно правил?

Ну что Ты всё стучишься в наши окна?

Ведь мы Тебя сейчас не вызывали!

И если б Ты пришёл сегодня к храму

и требовал – негромко, но упорно, —

любить врагов, мы б вызвали охрану

чтоб не мешал творить Тебе поклоны.

«Ну ладно, Ты за них умрёшь.

А хочешь знать, что будет дальше?

Любви и веры – ни на грош,

но море фарисейской фальши.

Предвидишь тысячи святых

как оправданье человека?

Но ты пришёл не ради них,

они и так Твои от века.

О, христианство победит!

Гляди, готов костёр для Жанны,

а сколько до-… а впереди…

Всех, помолясь Тебе, зажарят.

А ты готовишься – на боль!

Вот гвоздь – насквозь, вот смертный ужас…

За что? Чтобы один король

грозил крестом другому… Хуже,

Всё будет хуже во сто крат,

людей опять сжигают люди.

Твой брат по крови – им не брат,

там страшно… слышишь: «Jude, Jude!»

И дальним откликом: «Жиды!»

А что? Тебя они распяли.

Так пусть же превратятся в дым

или отвалят… то детали.

А вон писатель от казны

нарисовал – кого? – в икону:

антихриста, что полстраны

отправил загибаться в зону.

А вот, смотри: вот тоже крест,

Не деревянный, для начала,

а золотой, на животе,

что так несётся величаво!

Живот садится в лимузин

(есть бог иной у этой касты).

И грешникам другим грозит

он именем Твоим напрасно.

Скажи, где любят тут врагов,

отдав последнее кому-то?

Здесь надо зазубрить стослов,

и Ты у них в кармане – круто!

А автор этих наглых строк?

Как лихо он других порочит!

А между прочим, сам он… стоп.

Он про себя писать не хочет.

Теперь Ты видишь хорошо:

нет смысла умирать за этих».

«Но Я на час сей и пришёл.

Для них. Для всех. Вставайте, дети…»

Больно так, что нету боли,

нету больше чувств.

Небо, Ты не видишь, что ли:

у земли нет больше соли,

есть зола, но нету соли… Пуст,

се и ваш дом тоже ныне пуст.

Больно так, что нету больше чувств.

Если вздрагивать при стуке,

значит, будет дым.

Небо, на каком же круге

Ты возьмёшь нас на поруки?

Мир упорен, помнишь это Ты:

моет руки – кровь вместо воды.

Мир упорен… кровь вместо воды.

А мы хотели тоже быть… под этим небом.

А мы хотели бы без «бы», но это «бы» – наша быль… и судьбы

не миновать:

Голо тело, сердце голо,

правда без прикрас.

Голым не до разговоров,

виноватых нет средь голых,

не до споров… Мир, смотри на нас.

Мир, не прячь глаза, смотри на нас.

Мир, смотри: мы – правда без прикрас.

Нас, как прежде, пролистают

и забудут, но

мы ведь истина простая,

мы-то верим, мы-то знаем:

мир спасает спасший одного.

Мир прощают только за него.

Мир прощают только за него.

В камне вылитые дни

обогнать себя спешат.

От осанны до «распни»

расстояние – душа.

Раскалится пьедестал,

переменится народ.

За спиною у Христа —

мается Искариот, —

– Он прощупал эти дни,

он учуял: дело – швах.

От осанны до петли

расстояние – душа.

А Петра задавит страх

в этой адовой ночи…

Задушите петуха,

как же громко он кричит!

Тьму разлили, и фонит

обезумевший злодей.

От «лама́ савахфани́»

не укроешься нигде.

Вместо неба – чёрный смог.

Кто же правит в этот час,

раз оставил Бога – Бог,

и Господь покинул нас?

Час девятый, перестань!

Это уксус, не вино…

От осанны до креста

человечество одно.

Три вопроса, и пара заданий…

Дай мне справиться, Господи, силы.

В институте сегодня экзамен,

время шесть, а трамвай упустила.

Опоздаю! Забыла билеты,

попросить надо будет шпаргалки.

Вот ступеньки в метро, турникеты…

Ох, там плохо кому-то – как жалко!

Человек прислонился к колонне,

а из сумки посыпались вещи,

цвет лица совершенно зелёный.

Просто пьяный? Астматик? Сердечник?

Почему не идёт медработник?

Где милиция? Щиплет с нерусских?

Ну хоть кто-нибудь есть сердобольный?

Подошёл бы, привёл его в чувство.

Спит давно у людей наших совесть.

Пьян он всё-таки. Значит, разденут.

Полседьмого. Да где же мой поезд?

Буду там в семь пятнадцать примерно…

…Хорошо-то как дома! С конфеткой

выпью чая. Экзамен – отлично!

Отвечала я точно и метко

и декану понравилась лично.

Засыпаю. Ничто не тревожит.

Что мне снится?! Нервишки-то сдали.

Кто-то в белом… Ответит, быть может,

Как больной из метро – подобрали?

– Не спасли… – голос полон печали.

– Что же вы?! Где же ваш самарянин?

Позабыли послать?

– Посылали.

Но он очень спешил… на экзамен.

Она в переходе не просит подачек,

тележку толкает упрямо вперёд,

в которой когда-то возила на дачу

рассаду (кормилец, зарос огород).

Всегда деловито-ворчлива. Пальтишко

почти что по моде, пускай велико;

И даже кроссовки порвались не слишком,

зато ведь и пара нашлась целиком!

Чуть свет на работу спешит, как и прежде,

дебелым развалинам – вечный пример.

Годков пятьдесят отпахала прилежно,

назначили пенсию: тысяча рэ…

«А вы, современные, жить разучились,

с одежкою вместе кладёте еду

в пакете одном… Мне на барскую милость

рассчитывать глупо. Сама всё найду!»

Контейнер у ЖЭКа, помойка у дома…

Прошляпишь – и дворники всё заберут!

Топ-топ… Семенят, семенят по району

костлявые ножки. Продуман маршрут.

Ко мне обернулась она неохотно,

насквозь её взгляд подозрительный жёг.

Но стольник взяла – как налог подоходный.

Ступай, мол, себе. За тобою – должок.

Так ждать автобуса! Как будто он корабль,

последняя надежда Робинзона,

от острова «Какой сырой ноябрь»

к родному континенту «Вот и дома».

Глядеть в пустой туманный горизонт,

секундной стрелкой делая зарубки,

боясь, что никогда он не придёт,

голодной болью мучиться в желудке…

Во всем ветрам открытом шалаше

из битого стекла – нещадно мерзнуть

без мыслей. И бесчувственно уже

стихами разбавлять тоску и прозу.

Обманываться – сколько можно раз!

Чужое судно – даже не заметит…

Дождаться! Неоправданный экстаз.

Автобус приплывёт. Корабль приедет.

Бежать к нему, цепляться – не уйдёшь! —

и видеть, как посмотрит обречённо

к скамеечке примёрзший грязный бомж,

на острове никем не приручённый.

Ни покоя, ни воли. Но радость и отдых бывают.

Пусть неполные даже, они остаются собой.

Но не скрещивай веток —

– чем меньше желаний в трамваях,

тем надежней они доставляют заблудших домой.

Не гниют и не сохнут упавшие вовремя листья,

чуткий мистик мазками украсил сухой тротуар.

Я, наверное, сплю, но решаю задачи – по Пристли —

и сюжеты пишу для гуляющих осенью пар.

Вот садятся они на скамью и не знают, бедняги,

от кого разговор их зависит, куда их пошлют.

Я сегодня добра, как добры после отпуска маги,

и надрыва не будет – шлифуйте свою колею.

Ни покоя, ни воли – ни вам, и ни мне. Все мы дети

той суровости места, той нежности строгой небес.

Но ведь отдых бывает на этой печальной планете.

Я бы вас отпустила – вот честно! – на радость себе.

Но, увы, не могу – вы так грезите счастьем кольцовым,

это – пошлый сюжет. Поднимайтесь, закончен привал.

Бросьте, я не злодей, а любитель хороших концовок.

Ни покоя, ни воли! Но всё, что останется – вам.

– Марго, Марго! Мне снился страшный сон…

Охвачены безумием французы:

клянутся убивать перед крестом

и в помощь призывают Иисуса!

Ни жалости не зная, ни пощад

под сенью ночи, дьяволом ведомы,

Того, Кто заповедовал прощать,

назначили виновником погрома.

Хохочет, наслаждаясь, сатана:

кто разделён – его покорен власти.

Хоть до небес не выросла стена,

но истина разодрана на части…

Гиз отомстить, конечно, был бы рад

за все свои любовные печали,

но Медичи, но твой тщедушный брат

елей и мёд на свадьбе источали!

Ведь наш союз, средь смуты и войны, —

вершина Золотого Ренессанса,

спасение и веры, и страны —

не может быть двух истин… и двух Франций.

А снилось: реки крови – в воды рек

текли, и покраснела за ночь Сена.

Женою католичку я нарек,

но ныне – даже в Лувре нет спасенья.

То ужас был! Ворвался в спальню люд,

Я пал ничком, занёс приклад убийца…

Марго, Марго, прекрасная, молю,

скажи, тебе подобное не снится?

Признайся – для кошмара нет причин?

И магией любви на ниве счастья

свершится чудо…

– Генрих, помолчи!

Сюда идут! Скорее – прячься, прячься!

Разве это счастливый исход?

Дальше – вечность. И вечна тоска.

Позади – и роман, и полёт.

Да, покой… всё, что в сердце живёт

не удастся уже расплескать.

Но к чему устремляется дух

в этой жизни? К кому воззовём

мы в страданьях и в радостях? Глух

тот покой. Свет лампадки потух,

и никто нам не явится в нём.

Для кого и о чём будет стих?

Слушать музыку? Гений в ней жив,

если Света божественный лик

в человечье творенье проник,

как история древняя – в миф.

Звать к Нему – назначение муз!

Что осталось? Земная любовь

в царстве духа, вне органов чувств?

Мир вдвоём – удивительно пуст

в повтореньях обманчивых снов…

Раз живая Любовь – не со мной,

всё не через Него и не в Нём,

что зовётся тогда добротой,

милосердием? Страшный покой…

Что не дарено – то мы крадём.

Разве нужен мне домик и сад?

Ни свечей, ни друзей не хочу.

Рай без Бога – всего только ад…

Нет, не Мастер, а Понтий Пилат

счастлив, с Ним уходя по лучу.

Нам Оле-Лукойе вручает с утра по зонту —

зелёному или в цветочек, с погнувшейся спицей.

Тому, кто ночами не спит – вот и сказка не снится,

и птицам, которые могут устать на лету —

всем тем, кто пытается как-то набрать высоту,

вручает с утра по смешному цветному зонту.

Мы кнопками щёлкаем, прыгаем, делаем взмах,

в полёте стихи сочиняем и мысленно спорим,

и точно к крыльцу приземляемся к нашей конторе,

с трудом привыкая к опоре при первых шагах.

Но мы на земле ощущаем беспочвенный страх

и ждём, когда кнопкою щёлкнем и сделаем взмах.

…А есть у него ещё черный и будничный зонт

для тех, кто летать не умеет и сказок не любит.

И мрачные люди бредут по болотистой хлюпи

и думают, как бы скорее закончить ремонт.

– Всем тем, кто склонился под грузом нелёгких забот,

вручает волшебник надёжный брезентовый зонт.

Бывает, зонтами случайно меняемся мы,

и вот надо мною – бесцветный, бескрылый, убогий.

И я черепахой горбатой ползу по дороге,

в толпе посреди деловитых слепых горемык,

и пусть спасены от дождя, от тюрьмы и сумы,

но там, под зонтами, бывает, меняемся мы.

А может, тогда попытаться совсем без зонта?

И полностью вымокнув, вдоволь заляпавшись грязью,

подняться хотя бы чуть-чуть. Ведь когда-нибудь разве

мы сможем забыть, что умели немножко летать?

Ах, Оле-Лукойе, ответь, ты научишь нас – да? —

взмывать над дождём без цветного смешного зонта…

Ты тоже улыбаешься дождю,

а значит, мы с тобой родные души.

Так хочется остаться и послушать

умильную его галиматью

с тобою на загадочном крыльце

под вывеской «Вокал».

Гадаю, кто ты…

Похожа на контральто.

Я – фальцет.

И у меня бывали в жизни ноты.

Бог не дал по мечтанию талант,

да на ухо медведь… а доконало

сольфеджио. Теперь то «план», то «факт»,

а то б и я… под вывеской вокала.

Работа очень скучная. Везет

таким как ты – когда любимым делом…

Но может, все совсем наоборот,

ты вовсе не играла и не пела,

а просто под роялем мыла пол.

Вот, вышла подышать – у вас не строго.

А дождик, как и я, почти прошел.

Но тоже улыбается немного.

Вот такой вот вариант жизни-рая:

еду я, смотрю в окошко трамвая.

Не болит. И ничего не тревожит

(вы со мною, разумеется, тоже).

Мы листаем потихоньку пейзажи,

небо к вечеру становится краше.

Заливает весь трамвай теплым светом.

Проезжаем мы весну, осень, лето…

Проезжаем, не спеша, клены, замки,

деревенские дома и полянки,

небоскребы и холмы, водопады, —

– дальше, дальше, остановок не надо.

Проложил и над землей кто-то рельсы,

едем мимо облаков, едем вместе.

Тут и вовсе не темно – ночью звездной.

Оставляем позади все, что поздно,

не стремимся догонять то, что рано.

Залечились навсегда наши раны.

Мы не помним больше муторных будней,

и слова просты, и смыслы не мутны.

Растворяется стекло, воздух свежий,

и сбылись давно все наши надежды.

И кондуктор все билеты проверил,

здесь дается не по таксе, – по вере.

А при входе тут снимаются маски,

и не выглядит никто по-дурацки.

Мы и целое одно, и соседи.

Ну давайте же… поедем… поедем…

«Ты прах и обратишься в прах»,

и чуду не бывать, покуда

гордыней прикрывая страх,

ты носишься в толпе за чудом.

Я выбираю новый стиль —

чтоб разум, покидая плотность,

за беззащитностью постиг

небесно-птичью беззаботность.

Меня отныне не страшат

ни увяданье, ни безличье.

Я постигаю не спеша

полётную свободу птичью.

Не сею и не жну. Восторг

от совершенства птичьих легких.

И Тот, кто мне взлететь помог,

удержит и дыханьем легким,

чтоб, сделав ставку на зеро

и проиграв свою погоню,

волшебное взяла зерно

с Его невидимой ладони.