– Привет, Антоха! – расплывается в широкой улыбке Андрей, открывая дверь, обитую дерматином. – Проходи, проходи. И сразу на кухню давай.
Я прохожу в прихожую, снимаю туфли, потом в ванну помыть руки. Андрей в это время чем-то гремит на кухне.
– Ну че ты там вошкаешься? Давай быстрей, закуска остывает, – радостно кричит он из кухни.
Я захожу на старую кухню хрущевской квартиры. Стол стоит посередине, на столе дымится картошка с мясом, посыпанная зеленью, грибочки, черный хлеб нарезан толстыми ломтями, посередине стола стоит запотевшая бутылка водки.
– По какому поводу гуляем? – удивился я.
– Глупый вопрос. Ты меня выручил в трудную минуту, я не знаю, чем тебя отблагодарить, поэтому приглашаю тебя отведать оджахури по рецепту моего папы. Посидим, пообщаемся.
– Спасибо было бы вполне достаточно. А что такое оджахури?
– О-о-о-о! Это вкусно! Это сытно! Это по-мужски! И это Грузия! Вместо чачи сарапульская водка. Годится?
– По рукам.
– Вот сразу тебе отдаю конверт, убери, а то забудешь.
Мы сели за стол, и потекла неторопливая беседа. Дело в том, что два месяца назад Андрей обратился ко мне с просьбой. Он долго думал, но в конце концов попросил у меня денег. Он знал, что я продал машину, и, видимо, прикинул, что деньги у меня, в общем-то, босяка, есть. Ему срочно нужно было заплатить за учебу, он уже опросил всех своих друзей, настрелял у кого сколько можно, но суммы не хватало. Ему грозило отчисление. И тут он узнает, что я продал машину. Я испытывал к Андрею симпатию и решил ему помочь.
Андрей был человеком непростой судьбы. Простой паренек из Ижевска из обычной школы, он сумел поступить на юридический факультет Ленинградского университета. Грянула перестройка. Он жадно впитывал новости с передовиц газет и телевизора. В воздухе витали перемены. На волне этих перемен он схлестнулся в жарком споре с преподавателем марксизма-ленинизма. И, видимо, перегнул палку. Документы пришлось забрать и вернуться в родной город. Смотреть в глаза родителям было стыдно. Мы были одногруппниками, я, староста группы, совсем зеленый юнец, и Андрей, сумевший снова поступить на юрфак, но уже в УдГУ на платной основе. Андрюха успел к этому времени помотаться по Удмуртии. Он что-то там мерил то ли в Удмуртмелиорации, то ли Удмуртгеологии. И учился с нами на заочном отделении юрфака УдГУ.
Наступил оговоренный срок, Андрей позвонил и сообщил, что готов вернуть деньги, пригласил в гости. Я думал, что мы чаю попьем, а тут Грузия, оджахури и опята со сметаной.
Андрей был парнем с широким кругозором, болел за «Спартак». С ним было очень интересно общаться. В этот вечер мы о чем только не говорили. И про футбол, а я болел за питерский «Зенит», и про политику, и по истории прошлись, и по литературе.
Несколько раз выходили курить на балкон. Я не курил, но выходил с Андреем за компанию.
Выйдя в очередной раз, Андрей показывает мне одно из деревьев во дворе и как-то с грустью спрашивает:
– Видишь вон тот клен?
– Вижу.
– Это мы с папой посадили, – отвечает он то ли с грустью, то ли с гордостью.
– Круто! – отвечаю я. У меня такого общего с папой воспоминания не было. Яблони и вишни на огороде не в счет. – А чего грустишь? Ты с отцом дерево посадил, рожай сына, строй дом. Чего грустить?
– Похоронил я его три месяца назад, – сухо ответил Андрей.
– Кого? – не сразу понял я. – А. Ну. Вот как. Соболезную, – я всегда терялся в таких ситуациях, когда кто-то мне сообщал, что потерял близкого человека. Я не знал и не знаю, что сказать и как себя вести.
Возникла пауза. Андрей молча курил и смотрел на вечерний город. Я тоже молчал, не знал, что сказать.
– Понимаешь, Антоха, папа для меня самым близким человеком был. Даже не мама. Вот если детство вспомнить. То первое, что я помню, так это как я сижу в санках, укутанный в пальто разными шалями, и смотрю на небо, где стая галок танцует, страшно крича, вокруг высоковольтной вышки. Я полулежу в санках, смотрю на галок, удивляюсь их истошному крику, на предрассветное небо и на папину спину. Мы спешим в садик. Он время от времени оборачивается и кричит: «Ну как, капуста? Не замерз?»
В садик он меня всегда отводил, а забирала мама. И зимой, и летом. К садику когда подходили, то папа каждый раз молча жал мне три раза руку. Раз, два, три. Это был наш тайный знак. Он означал: «Я тебя люблю!» Раз, два, три. Я тебя люблю. А я ему всегда тоже молча три раза жал руку. Раз, два, три. Я тебя люблю. В это время мы даже не смотрели друг на друга. Это был наш большой секрет. Даже мама не знала про него. А когда начались школьные годы, то я уже стеснялся папе руку давать – я считал себя уже очень большим. И портфель не давал носить…
На лыжах он со мной бегал всю зиму. Только в школу пошел, а он мне сразу лыжи купил – и сразу на пять километров, бежит впереди, а я за ним еле успеваю. Уже сил совсем нет, а он улыбается и подбадривает: «Давай, давай, скоро откроется второе дыхание». Что такое второе дыхание, до сих пор не знаю, ни разу у меня ничего такого не открывалось. Но я верил папе и изо всех сил старался от него не отстать. В третьем классе он торжественно принял меня в «Клуб 100». Это означало, что за зиму мы с ним должны пробежать на лыжах по сто километров. Только в седьмом классе это у нас получилось. Папа устроил по этому поводу торжественное празднование: дома он приготовил оджахури, и мы пили чай с сушеной мятой.
И за руль он меня первый посадил. Лет в десять. Однажды ехали на огород всей семьей. Он с шоссе сворачивает, останавливает машину. Выходит, подходит к моей двери, открывает: «Теперь ты». «Как это? Я не умею. Шутишь?» «Шутки здесь неуместны, быстро за руль». Я с трепетом сажусь за руль нашей копейки и, естественно, сразу же глохну. Папа невозмутим. Он терпеливо все объясняет. Да много такого, Антоха, было.
Снова возникла пауза. Андрей затушил окурок и убрал его в жестяную банку-пепельницу, стоявшую на балконе. Андрей молчал, а я не перебивал его молчание и воспоминания. После небольшой паузы он продолжил:
– Он меня и в шахматы научил играть, и в преферанс, я до сих пор лучше всех в компании играю. И за «Спартак» мы вместе всегда болели. Он меня подсадил. Когда «Спартак» играл и показывали по телевизору, то всегда раньше с огорода возвращались, хоть мама и ворчала. И на ижевский «Зенит» ходили. Одно время, когда «Зенит» играл, то на стадионе лотерею проводили – разыгрывали москвич. Помнишь такое? Полный стадион эта лотерея собирала.
– Не.
– Ну вот. Папа каждый раз на домашнюю игру денег мне давал на вход и на три лотерейных билета. Один раз, помню, утром на работу пошел, оставил мне пять рублей. Я на каникулах был. А днем ко мне ребята из класса приходили. Мы дурили, дурили, а потом пошли гулять. Я домой вернулся, надо было уже на стадион ехать. Смотрю, а денег на шкафу, на который я их положил, нет. Я все обыскал, но выходило, что кто-то из ребят деньги свистнул. Я расстроился и поехал на стадион в ожидании папиного гнева. Встречаемся с ним у входа. Папа меня радостно приветствует. А я, насупившись, ему отвечаю, что деньги потерял. «Вот как, – растерялся папа. Потом подумал, и говорит: – Ну давай тогда просто футбол посмотрим. Если наши выиграют, то зайдем в кафе-мороженое. Идет?» «Папа, извини, я нечаянно», – чуть не заревел я от досады. «Ну еще бы, специально никто не теряет», – улыбался папа. Наши проиграли, и мы поехали домой мимо кафе-мороженого.
А школа у нас хулиганская была. Приходилось драться. Один раз меня сильно избили Димка-Леший с Батоном. Они из старших классов. Я домой пришел, а у меня один глаз так заплыл, что его не видно. Мама ахнула: «Я пойду к директору школы!» А папа ее не пустил. Достал мясо из морозилки, обернул в целлофан и приложил к глазу. Спросил: «Мне разобраться?» «Не надо, пап. Их просто двое было. Они меня в угол зажали. Я дрался как мог, но им удалось сбить меня с ног. Вроде ничего не сломали. Но я их тоже потрепал». Папа одной рукой прижимал мясо к глазу, а другой взмахнул мои вихры. Я чувствовал, что он очень переживает, но и гордится мной.
А этот питерский юрфак. Я когда в школе сказал, куда собираюсь поступать, то надо мной только посмеялись все. Только папа не смеялся. Мы за год с ним сели и разработали вместе программу: что мне нужно прочитать, что подтянуть. Я ночами сидел, готовился. Папа время от времени спрашивал: «Успеваем?» Я отвечал: «Да». А когда поступил, то даже не позвонил домой на радостях, загудел с друзьями. А я ведь поступил потому, что папа в меня верил и никогда не смеялся над моими мечтами. А когда меня выгнали, то я с вокзала не сразу домой поехал, бродил по городу, к вечеру только до дома добрался. В окнах горел свет. Я поднялся, позвонил в дверь. Открыл папа: «Ух! А ты чего здесь?» «Меня отчислили», – отвечаю я, пряча глаза. Папа больше ничего спрашивать не стал, просто крепко обнял, а потом сказал: «Ты голодный?»
И много разных таких историй было. Клен вот посадили. Я когда с похорон вернулся, то сел под этот клен и сидел там. Сидел и курил, курил и сидел. Обнять этот клен хотелось. Рассказать ему, какой у меня папка отличный был. Сказать ему, что родителей не выбирают, но если бы можно было выбирать, я бы обязательно их выбрал. При жизни я это не сказал ни папе, ни маме. Не сказал, что всегда гордился ими, всегда поддержку чувствовал.
Андрей снова замолчал, достал еще сигарету и закурил.
– Знаешь, Антоха, когда папу отпевали в храме, то батюшка такие хорошие слова говорил. Я его слушал и был и здесь, в храме, и где-то далеко. А потом он ко мне обращается: «Вы сын?» «Да». «Подойдите к усопшему и укутайте его в саван, как он когда-то укутывал вас маленького в одеяло. Ему предстоит последний путь». Я подошел к папе, слезы душат. Укутал его в саван. Постоял рядом. А потом взял за руку у локтя и три раза пожал. Раз. Два. Три.
Андрюха снова замолчал и стрельнул щелчком пальца окурок в темноту.
– Пошли выпьем.
– Пошли.
Ушел я тогда от Андрея грустный. Он один остался в своей обветшалой квартире. Маму он уже тоже похоронил. Девушки у него не было. Только работа то ли в Удмуртмелиорации, то ли Удмуртгеологии. У всех друзей забот полный рот. Даже собаки или кошки не было.
После окончания юрфака мы потеряли друг друга. Созванивались только в дни рождения. Прошло несколько лет. Мы случайно встретились на улице.
– Антоха, привет, – расплылся в широкой улыбке Андрюха.
– Привет! – я крепко жму ему руку.
Мы оба спешили, но решили зайти в кафе. Обменялись новостями. Андрей все так же жил один, много работал, у него была своя фирма, но успешным бизнесменом он не выглядел. Скорее очень уставшим и загнанным. И вдруг он спросил меня:
– А помнишь наш с папой клен у меня во дворе?
– Конечно.
– Соседи решили, что им мало света, и срубили, – тоскливо пробормотал Андрей. Мне тоже стало грустно.
Когда вечером дома я вспомнил этот разговор в кафе, то, укутывая в одеяло сына, тоже решил посадить с ним дерево, только не под окнами у соседей.