Остаток дня прошёл в хлопотах. Большую часть времени я пытался уяснить себе удивительно неудобную и запутанную производственную систему, принятую в редакции. Журналисты теряли массу времени, по нескольку раз распечатывая на принтере полосы со своими материалами, бесконечно таская их из корректорской на вёрстку и обратно, а после ещё и дожидаясь утверждения главным редактором. Бумаги этот процесс потреблял целое море, и в день выпуска номера все корзины в кабинете оказывались утрамбованы ей под самые крышки. Дело значительно упростилось бы, согласись корректор и ответственный секретарь, две сухие тётушки предпенсионного возраста, редактировать газетные тексты на компьютере. Но те из каких‑то луддистских соображений наотрез отказывались учить компьютерную грамоту, и сделать с ними, по словам Милинкевича, ничего нельзя было. Впрочем, я не думаю, что он всерьёз собирался тут что‑то менять. В пыльной атмосфере «Терпиловки» плавало смешанное ощущение самодовольства, скуки и равнодушной привычности ко всему. Эта газета со своими высокопарными панегириками власть предержащим, восторгами несуществующими успехами и намеренным игнорированием реальных проблем так привыкла сторониться настоящей жизни, что, в конце концов, окончательно отгородилась от неё непроницаемой стеной. Пределов этого сонного царства не достигали вольные запахи и звуки, день здесь менялся ночью не по законам природы, а по мановению начальственной руки, и любая мысль, не согласованная с генеральной линией, падала на землю как замёрзшая птица в январскую стужу. Тут с суеверным ужасом избегали любых перемен – одно неосторожное движение и в выстраиваемое годами тёплое застойное существование нахлынет, не дай Бог, свежий ветер…
На работе после шести часов никто из сотрудников не засиживался. В конце дня я, не без труда отклонив навязчивые приглашения Милинкевича выпить по кружке пива, отправился по делам.
Когда я вышел на улицу, залитую светом фонарей, в моём кармане раздалась телефонная трель. На экране аппарата высветился номер Ястребцова.
– Игорь, здравствуй. Не помешал? Можешь общаться? – нетерпеливо заговорил Николай.
– Могу.
– Ну как там редакция?
– Всё хорошо, познакомился со всеми, даже выполнял кое‑какие задания.
– Стопоров содействие оказал?
– Да, с ним всё хорошо.
– Ладно, слушай. У меня для тебя кое‑какие полезные материалы есть. Надо бы сегодня пересечься, сможешь?
– Давай только попозже, около восьми.
– Договорились, в восемь так в восемь. Ты площадь Лермонтова, помнишь? Ну, где памятник, там ещё скамейки кругом и библиотека напротив?
– Да, помню.
– Вот, там давай. Место свободное, хорошо просматриваемое и в то же время не людное. Хвост приведёшь – сразу замечу.
Я согласился и отбил вызов. Сейчас около шести, следовательно, на то, чтобы обойти первых свидетелей у меня оставалось два часа. Не теряя времени, я отправился на Качаевскую, к дому Куваева, молодого человека, погибшего в аварии с дочерью судьи. Дом оказался длинным и обшарпанным зданием, какие часто возводили в нищее послевоенное время – с кирпичным первым этажом и надстроенным деревянным вторым. Находился он в тёмном закоулке позади бывшего универмага «Заря», ныне превращённого в бар с боулингом. Миновав тёмный двор, заваленный прогнившими деревянными поддонами и пустой пивной тарой, я подошёл к ободранной дерматиновой двери подъезда. Она висела на одной петле, и, c усилием отворив её, я шагнул в сырое и затхлое как старый склеп помещение. Дом, кажется, давно стоял без обитателей – нигде не было заметно ни света, ни движения. Осторожно ступая по сиротливо скрипящим доскам пола, усеянным газетными обрывками и обломками мебели, я прошёлся по первому этажу. На площадке были две квартиры. Отворив незапертую дверь, я заглянул в одну из них. Ещё на пороге в нос ударил запах гари и испражнений – явный признак недавнего пребывания бездомных. Задержав дыхание, ретировался на улицу и, по периметру обойдя здание, ещё раз взглянул на его номер. Нет, адрес верен. Но куда делись хозяева?
Возле подъезда соседнего дома я заметил двух старушек, топтавшихся в весенней слякоти у разбитого порога.
– Извините, не подскажете что произошло? Пришёл вот навестить знакомых, а в доме что‑то нет никого, – обратился я к одной из них.
– Тридцать шестой‑то? – ответила бабка, скоро глянув на меня маленькими косящими глазками из‑под сдвинутого до бровей шерстяного платка. – Так его давно уже расселили. А кого вы ищете?
– Куваевых, – ответил я.
– Куваевы… – задумалась она. – Не помню таких. А из какой квартиры?
– Да, Света, это же те Куваевы, у которых сын в аварии погиб, помнишь? – энергично вмешалась её товарка, старуха в зелёном плюшевом пальто и вязаной шапочке с помпоном.
– Ах, да, да, вспомнила. Точно, Женька Куваев… Хороший был парень. Только они, молодой человек, давно переехали.
– А куда, не подскажете? – спросил я.
Старуха, опустив голову, задумалась.
– Кажется, родители в Раменском квартиру купили, а другой их сын, у них ведь двое мальчишек было – Женька и Володька – он в Москве сейчас, в авиационном учится.
– Ясно, спасибо большое, – поблагодарил я.
Что ж, похоже, первый след оборвался. Розыск Куваевых займёт немало времени, а значит, придётся оставить его на потом…
Семья фигуранта другого скандала – пенсионера Сотникова, жила в Абрикосовом, шахтёрском посёлке, расположенном в дальней части города. Это был микрорайон, застроенный бараками, оставшимися со времён разработки первых оловянных месторождений. Путь туда на маршрутном такси занял двадцать минут. Район был настоящим гетто с ветхими деревянными домишками, размалёванные стены которых десятилетиями не знали ремонта, разбитыми тротуарами и убогой детской площадкой. Она состояла из облезлых качелей и турника, ржавевших посреди забросанного мусором парка. Словно желая усугубить тягостность этой картины, стылый мартовский ветер, набегая порывами, раскачивал качели, и те издавали хриплый визг, похожий на вой подыхающей собаки. Я вспомнил, что во времена моей молодости этот район активно расселяли – уже тогда многие дома тут были аварийными. Однако с крушением СССР про очередников, конечно, забыли, оставив их наедине с текущими потолками и сгнившей проводкой. Мне невольно вспомнился роскошный посёлок миллионеров, который я посетил, изучая место гибели судьи. Среди обладателей тамошних версалей были, конечно, и те, кто сколотил капиталец на приватизации собственности, построенной насельниками этих трущоб…
Я пересёк двор и оказался перед подъездом Сотниковых, над ржавой чугунной дверью которого криво нависал толстый козырёк, поросший растрёпанной сухой травой. Домофона не было. Стараясь не касаться оплавленных перил, я поднялся по заплёванной и забросанной окурками лестнице на неосвещённую площадку второго этажа. Найдя при помощи фонарика смартфона номерок нужной квартиры, надавил пуговку звонка. На этот раз удача улыбнулась мне – за дверью раздались поспешные шаги и немного спустя чей‑то простуженный голос осторожно поинтересовался: «Кто там?»
– Здравствуйте, я хотел бы узнать, не здесь ли живёт Николай Кузьмич Сотников? – сказал я громко.
– Здесь, а кто его спрашивает?
– Меня зовут Игорь Свиридов, я корреспондент «Терпиловской правды».
– Подождите секунду.
Послышался скрип отодвигаемой щеколды, мелодично тренькнула снимаемая цепочка и дверь отворилась. На порог вышла хозяйка – женщина лет пятидесяти, полноватая, с болезненно‑жёлтым обрюзгшим лицом, потухшими карими глазами и маленьким как кнопка, красным носом. Линялый вязаный свитер и сильно застиранная ситцевая юбка придавали ей жалкий вид.
– Вы по какому делу? – осторожно спросила она, присматриваясь ко мне с испуганной недоверчивостью.
– Я по поводу случая с Николаем Кузьмичом, – сказал я, стараясь говорить как можно спокойнее и увереннее. – Скажите пожалуйста, кем вы ему приходитесь?
– Я дочь, – ответила женщина.
– А как вас звать?
– Анна Николаевна.
– Анна Николаевна, – взял деловой тон я, – мы готовим сейчас новый материал по вашей истории, и, если вы не против, хотел бы пообщаться с вашим отцом.
– Да были у нас уже журналисты… – разочарованно протянула женщина. Но всё‑таки отступила от двери. – Ну что же, проходите.
Я вошёл. Обстановка была бедная: рассохшееся жёлтое трюмо с зеркалом, по бокам обклеенное детскими вкладышами от жвачки, погнутая жестяная вешалка, пол, покрытый порядочно истёртым и местами вздыбившимся паркетом.
– Вы прямо сейчас к отцу хотите? – спросила женщина. – Просто он только проснулся и лекарства ещё не принимал. Не знаю, сможет ли он вам отвечать.
– Обещаю, что не отниму много времени, – уверил я.
– Ну хорошо, ступайте за мной…
Мы вошли в маленькую тесную комнатушку, тускло освещённую единственным ночником в зелёном абажуре. В густом и пыльном воздухе стоял пронзительный аптечный запах. Из мебели имелись только старый платяной шкаф, железная кровать да небольшой круглый столик перед ней. Тесно стоявшие на этом столике стаканы и пузырьки с лекарствами тихо позвякивали, когда по комнате ходили. Больной был так укрыт тяжёлым ватным одеялом, что на поверхности видна была одна его голова, покоившаяся на тонкой как блин шерстяной подушке. Измождённое, с заострившимися чертами, лицо старика было так бледно, что в полумраке казалось, будто от него исходит фосфорическое свечение.
– Николай Кузьмич! – позвал я, шагнув к кровати.
Больной заморгал водянистыми голубыми глазами и невидящим взглядом повёл кругом себя.
– Николай Кузьмич! – повторил я.
–Вы громче говорите, он оглох почти, – исстрадавшимся, с апатичной ноткой, голосом произнесла за моей спиной Анна Николаевна.
–Аня, ты тут? Что? Зачем? – торопливо выдохнул Сотников.
Женщина подошла к отцу и, наклонившись над кроватью, приблизила губы к его уху.
–Папа, к тебе журналист пришёл, хочет несколько вопросов задать насчёт деревенского дома, – громко и медленно, почти по слогам, выговорила она.
Старик отставил назад костлявые локти и, сделав усилие, приподнялся на кровати.
– Журналист? Я всё рассказал, – отрывисто выдохнул он, испуганно глядя сквозь меня.
– А с тех пор ничего не поменялось? – спросил я.
– Квартиру ему дать обещали взамен дома, – вместо отца зло ответила женщина. – Вот всё ждём её, квартиру‑то эту.
–Квартиру, а? – громко сказал, почти крикнул, старик. Шумно дыша, он переводил беспокойный непонимающий взгляд с дочери на меня.
Беседовать с ним было бесполезно.
–Может, мы с вами пообщаемся? – обернулся я к Анне Николаевне.
–Да, давайте пройдём на кухню. Я чаю заварю.
–Что, давно болеет ваш отец? – спросил я, садясь возле стола, покрытого выцветшей розовой скатертью.
–Да вот как выселяли его, так и свалился. А до того – ничего, восемьдесят пять лет, а коз и уток у себя в сарае держал, огород вскапывал, на охоту ходил даже.
–А лечитесь как?
–Ой, тяжело, – устало вздохнула женщина, включая под эмалированным пузатым чайником газ. Затем выставила на стол две фарфоровые чашки с выщербленными краями и большую синюю сахарницу с колотым сахаром. – Извините, кроме сахара ничего сладкого к чаю нет. Я на диете, а отцу нельзя. – Несколько секунд она задумчиво изучала меня, как бы решая, доверять ли незнакомцу, и, видимо, сделала вывод в мою пользу, поскольку вдруг заговорила в совершенно ином, видимо, привычном ей скором истеричном тоне. – Вы знаете, даже просто к врачу сходить – целая мука. В поликлинику надо к пяти часам бежать, в очередь записываться чтобы талон получить. Приходишь и стоишь два‑три часа на улице, пока регистратуру не откроют – и в дождь, и в снег, и в мороз. А как откроют начинается, знаете, ругань, толкотня, все без очереди лезут. Иной раз и до драк доходит, особенно если талон на редкого специалиста. Мне‑то ещё ничего, а бывает, бабка старая приковыляет кое‑как, бумажку эту не успеет получить, и стоит у выхода, плачет. Доехать до доктора – тоже целая история. Отец же не ходит почти, надо машину заказывать где‑то. А это тоже деньги…
– А что не положите в больницу?
– А… – с горькой досадой отмахнулась она. – Чего там, в больнице? Медсёстры курят в палатах, орут на больных, помощи никакой от них не дождёшься. Лекарства даже – и те свои надо носить. Клала его в прошлом году на два месяца, так мне в лицо сразу и сказали – заботиться не будем, кормить только станем, и всё. Да и вообще, говорят, чего, мол, вы вокруг него бегаете, девяносто же лет с лишком старику, ему на кладбище давно прогулы ставят.
–Сочувствую вам…
–Да что поделаешь, такая вот жизнь.
–Анна Николаевна, – сказал я, открывая блокнот. – Я бы хотел уточнить хронологию всей этой истории с выселением.
–Да что тут вспоминать, – женщина подперла полной рукой подбородок и угрюмо глянула в сторону. – Сначала уведомление ему пришло: просим съехать в такой‑то срок. Ваш дом, дескать, возведён незаконно и подлежит сносу.
– А что же Николай Кузьмич?
– Ну он, конечно, сопротивлялся, по судам ходил. Дом‑то этот ещё его дед построил до революции, он всю жизнь с детства там прожил, своими руками чинил его, достраивал, деревья в саду сажал. Конечно, жалко было потерять.
– А суд что?
–Ну что суд… В суде вон, – она неопределённо кивнула головой кверху. – Обухов этот, который главный зачинщик строительства. Всё отказы писал да резину тянул.
– Николаю Кузьмичу угрожали?
– Угрожали, да. Приходили какие‑то мужики, вроде бы из сельсовета, обещали за отказ выселяться у него водопровод с электричеством отключить. Забор как‑то подожгли ему, а в другой раз в окно кирпич бросили, стекло разбили. Он, правда, считал, что на этом и окончится. Он всё же пожилой человек, к тому же – ветеран войны. Думал, уж ветерана‑то они не тронут. Всегда как являлись к нему чиновники, он медали надевал, весь свой иконостас, и выходил к ним.
– И что же дальше?
– Ну вот как‑то ночью, в три часа, ворвались к нему приставы, да и выкинули в одних портках да майке на мороз. Да ещё и наподдали как следует.
– Били его? – удивился я.
– А вы думаете чего он лежит? Ещё как били – четыре ребра сломано, гематома на черепе, почки отбиты. Ещё не знаю, как жив остался, в его-то возрасте! Он же потом ещё на морозе два часа провалялся без сознания. Хорошо сосед мимо ехал, заметил, да скорую вызвал. Я через неделю, как по врачам отбегалась, зашла в полицию, а там мне бумажку дали: дескать, выселение законно – препятствовал дом отцовский нормальной миграции лосей. Самое интересное, что сейчас на том месте стоит дача прокурора города Ярового, и лосям она почему‑то не мешает, – желчно прибавила она.
– Дело по факту избиения заводили?
– А как его заведёшь? Там все свои, ворон ворону глаз не выклюет. Даже в травмпункте побои отказались снять. Доктор сразу сказал мне – деду твоему здоровье уже не вернёшь, а у меня, мать, двое детей, так что извини.
– А дальше что делали? В городе вам помогал кто‑нибудь?
– В городе – нет, никто. Да и кто поможет против этой банды? Вот только в мэрии обращение по поводу предоставления квартиры взамен снесённого дома обещали рассмотреть, да воз и ныне там. Я и в Москву писала в прокуратуру, и к Лукину, уполномоченному по правам человека обращалась… Но ответа толкового не получила, везде отписки. Чаще всего ему же, судье, жалобы мои и присылали, как будто он сам себя накажет. Смешно даже. А хотите, я вам все бумаги дам? У меня копии есть.
Она встала и, достав из шкафа толстую картонную папку в замазанной чем‑то чёрным обложке, перелистнула несколько страниц.
– Вот ещё обращение в Следственный комитет. Я думаю, снова, может быть, послать? Обухов‑то, главный наш злодей, помер.
– Да, пошлите обязательно. А вы одна за отцом ухаживаете? – спросил я.
– Да, одна, – вздохнула Сотникова. – Мужа нет, помер в пятом году. Дочь вот ещё есть, Алёна. Но только она с мужем уже десять лет в Питере живёт.
– Навещает вас?
– Раз в год приезжает, ну и деньгами помогает. А так… Своя у неё уже жизнь.
– А что же знакомые, друзья?
– Ну коллеги разве что, да соседи. Вот соседка у меня хорошая – Клавдия Анатольевна. У ней у самой сын инвалид, так что часто и по хозяйству помогаем друг другу, и в больнице насчёт врачей договариваемся.
Да, кажется, и тут я промахнулся. Cоседи, знакомые, дочь, живущая в Питере… Нет, видимо, здесь бригаду народных мстителей искать бесполезно.
– Анна Николаевна, я копии документов возьму, изучу их, и в ближайшее время свяжусь с вами, – сказал я, вставая со стула.
– А чаю не выпьете? – спросила женщина, поднимаясь вместе со мной и взглядом указывая на закипавший чайник.
– Да уже вечер, а у меня ещё одна встреча в городе.
– Ну хорошо, тогда буду ждать звонка, – сказала она, торопливо отбирая из своей папки бумаги для меня и складывая их в отдельный файл. – Давайте я вот тут, поверх ответа из прокуратуры телефон свой вам напишу. Звоните, если появятся вопросы. А когда ждать выхода статьи?
– Я думаю, на неделе станет известно.
– Что ж, буду надеяться. Спасибо вам большое, что не забываете нас. Вы о квартире, пожалуйста, упомяните, которую отцу обещали!
Я кивнул в ответ, и направился к выходу. У самой двери Сотникова окликнула меня.
– Вы ещё вашим молодым людям из редакции привет от меня передавайте, – сказала она мне в след.
Я застыл на месте.
– Каким молодым людям? – осторожно спросил я, медленно поворачиваясь.
–Ну корреспондентам вашим, которые сразу после того случая заходили, – сказала она.
– А какие они были из себя?
– Ну одного я не особенно приметила – маленький, чёрненький, ещё в куртке кожаной был. А второго хорошо помню – высокий такой парень, блондин. Он ко мне несколько раз после заглядывал, всё сокрушался, что статью о нас в редакции не пропустили. Энергичный такой, но, правда, горячий очень.
– Горячий? – переспросил я.
– Да, знаете, один из мужиков, что отца избили, денег нам предлагал, чтобы мы не жаловались на него. Мелочь какую‑то, двадцать тысяч рублей. Я взяла – знала уже тогда, что всё равно не приняли наше заявление, ну а с худой овцы, сами понимаете… Услышал ваш коллега об этом, и раскричался: «Зачем вы взяли деньги у этого палача, надо было ему в рожу их кинуть!»
– А, я понял, о ком идёт речь, – сказал я, выходя. – Передам, конечно, ваш привет.
Идя от двери подъезда, я поздравлял себя с первой удачей. Судя по описанию Сотниковой, делом её отца интересовался Саша Васильев. И это было не простое журналистское любопытство – он приезжал несколько раз, причём даже после того, как его материал отклонила редакция. Не собирался ли он помочь семье больного другим, более радикальным способом? Если так, то план сработал – после смерти Обухова у Сотниковых появилось значительно больше шансов добиться справедливости. Второй визитёр пока оставался для меня загадкой. По описанию им мог быть и Францев, правда, с натяжкой -характеристика «маленький», данная Сашиному сопровождающему, коренастому Борису соответствовала мало. Кроме того, в этом случае выходило, что молодые люди с их очевидной с первого взгляда взаимной неприязнью и вечными ожесточёнными спорами действовали заодно. Эту версию я не спешил сбрасывать со счетов, в жизни бывает всякое. Однако, в уме напротив второго посетителя Сотниковых всё-таки поставил вопросительный знак.
Вместе с тем история несчастного старика навела меня на грустные размышления. Человека грабят, избивают, отнимают имущество, нажитое десятилетиями труда, а чем отвечают его родные? Пишут наивные письма далёким московским начальникам, а дома бездействуют и отмалчиваются… И с ними, что поразительно, молчат все – знакомые, соседи, друзья. Даже местные активисты ограничиваются перемыванием судейских косточек на интернет‑форумах под прикрытием сетевой анонимности. Эх, Терпилов, по праву ты носишь своё название…
В памяти сам собой всплыл утренний спор Васильева и Францева. Саша настаивал на том, что народ стал заложником сложившейся системы, что всеобщая деградация – следствие созданных властью условий. Борис же полагал, что виной тому лишь личные лень и нерешительность. «Кто хочет, тот найдёт возможность», – глухо отозвалась в сознании его фраза. Ну а в чём он не прав? – рассуждал я. – Чёрт возьми, да будь я на месте родных Сотникова, Обухову его проделки с рук бы не сошли! Организовал бы всё – и бучу в интернете, и телевизионные репортажи, и газетные статьи с пресс‑конференциями. Информационный повод буквально просится на первые полосы – ветерана войны, пенсионера, как собаку выкидывают на улицу, чтобы освободить место для дачного посёлка коррупционеров. Девяностолетнего старика избивают, а после оставляют на морозе, и только чудо спасает его от гибели. И творится всё это на фоне болтовни о подвиге ветеранов и громогласных речей о Великой Победе с высоких трибун!
Справедливости в этом деле добиться не то чтобы совсем просто, но тут и нет ничего сверхъестественного. Вряд ли федеральные власти станут выгораживать каких‑то провинциальных жуликов, ну а два-три депутата Госдумы, желающих сделать паблисити на громкой истории, найдутся всегда. Надо только побегать по телеканалам и чиновничьим кабинетам, постучаться в каждую дверь, привлечь максимум внимания…
Ничего из этого сделано не было. Выходит, Сотниковым надо винить в собственных бедах только себя, собственные лень, трусость и неподвижность… Это был удобный, успокаивающий ответ, но внутренне я никак не мог согласиться с ним. То и дело в памяти возникала нищая квартира на Абрикосовой, бледное, измученное лицо ветерана и мертвенно-усталый взгляд его дочери. Как сейчас я чувствовал терпкий запах лекарств в пыльной духоте комнаты и слышал надорванный голос женщины, которая спокойно, как о привычном и обыденном рассказывала о зверском избиении отца… Нет, и в словах Саши есть доля истины – многолетние отчаяние, бесправие и одиночество лишают этих людей воли, свободы мысли, погружают в глубокую, неизбывную апатию. И как нельзя одноногому инвалиду соревноваться с олимпийским спринтером, так и вечно напуганным и забитым родным несчастного деда не сравниться со мной, столичным журналистом, знакомым с информационными технологиями, имеющим связи… Этого изнывающего в нищете и вечном страхе мира, мира сырых хрущёвок и гнилых бараков с текущими потолками не понять, глядя из нашего сытого московского зазеркалья. Проникнуться этой реальностью можно, лишь погрузившись в неё, зажив её полной лишений, убогой жизнью.
Но подвиг этот – сродни геракловым свершениям. Нищета защищает сию скорбную юдоль всероссийского масштаба от взглядов взыскательного обывателя подобно некоему колдовству. И заклинания те шепчут не одни кремлёвские небожители, мы и сами с удовольствием твердим их. Они широко известны: «проблемы бедняков – от их собственной лени», «нищий – значит глупый», или это Францевское – «кто хочет, тот найдёт возможность». Как всё это гладко, просто и утешительно, и как далеко от действительности, формируемой сотнями противоречивых обстоятельств, совмещающей скромные победы с жестокими ударами судьбы, ничтожной платой обесценивающей самоотверженный труд, топящей в депрессии, унижениях и болезнях миллионы отчаянных попыток вырваться из постылого существования…