Устроившись за столом, я включил компьютер, и пока этот дряхлый агрегат родом из нулевых загружался, визжа вентиляторами, осмотрелся кругом. Милинкевич, ссутулившись над клавиатурой, энергично клацал по кнопкам, время от времени сверяясь с лежавшим перед ним исчёрканным листом. Худой блондин, подсев к своему элегантно одетому оппоненту, что-то доказывал горячим полушёпотом. Тот не отвечал, взглядом указывая на меня – дескать, веди себя прилично на людях. Впрочем, по его ироничной улыбке и смеющимся глазам понятно было, что он лишь пользуется присутствием постороннего как поводом, чтобы позлить собеседника. Блондин, кажется, чувствовал это, и оттого сердился ещё больше.
Оглядывая новых коллег, я поверял ожидания от встречи с ними с реальностью. До поездки я каким-то краешком сознания предполагал, что преступника угадаю сразу – по внешности, по какой-то черте в манерах. Но этой наивной надежде не суждено было сбыться. Ни у одного из моих новоиспеченных коллег, разумеется, не обнаружилось признаков киношного злодея: брутальной физиономии, сурового взора исподлобья или каркающей речи. Но кто-то из них всё же владел ключом к тайне двух недавних жестоких убийств… Уверен ли преступник в собственной безопасности или держится настороже? – гадал я. -И если последнее, то как отнёсся к появлению незнакомца? Проглотил ли мою легенду, или уже заподозрил неладное?
Эти размышления прервало странное происшествие. Дверь в кабинет с тонким скрипом приоткрылась и в щель осторожно протиснулась взъерошенная голова. Я с удивлением узнал уборщика, виденного накануне в холле редакции. Он медленным взглядом обвёл помещение и наконец остановился на мне. Мы встретились глазами. Уборщик, однако, ничуть не смутился, и продолжил откровенно и бесцеремонно изучать меня. Внезапно его лицо приобрело плаксивое выражение, рука, лежавшая на косяке, задрожала, и он шагнул вперёд, порываясь войти. Я напрягся, не зная, чего ожидать дальше. В этот момент с места вскочил Францев. Быстро подойдя, он, не сказав ни слова, грубо вытолкал непрошеного визитёра, резко захлопнул за ним дверь и также, в молчании, вернулся к себе. Как ни странно, никто из журналистов не обратил на случившееся ни малейшего внимания…
Заметку о швейной фабрике я написал за полчаса. Информационный повод оказался не Бог весть какой – городская администрация заказала ей пошив униформы для сотрудников коммунальных служб. Осчастливленный директор не меньше десяти минут распинался в трубку о том, как чуть ни до слёз обрадовался коллектив работе, как для выполнения заказа пришлось расчехлить несколько старых станков, ржавевших в консервации и даже нанять двух временных сотрудников. Слушая его, я вспоминал эту фабрику – огромное двухсотметровое здание из красного кирпича. В советское время там работала половина города, и у предприятия имелись свои автопарки, базы отдыха, училища. Теперь же оно чуть ни с салютом отмечает ничтожный заказ на костюмы для дворников‑таджиков. В этой радости по самой её неестественной чрезмерности угадывалось что‑то нездоровое, истеричное …
Окончив текст, я отправил его Милинкевичу. Тот из редакторского самолюбия поправил два-три слова и передал в корректорскую. Вскоре я получил полосу на вычитку. Мой материал был набран в рубрике под названием «Возрождение», занимавшей целый разворот. Помимо прочего там обнаружился подробный рассказ о реставрации памятника Кутузову перед зданием администрации, сводка городских дорожных работ и занудное повествование о ремонте каких-то труб. Особенно умилила меня восторженная статья о бизнесмене, облагородившем территорию возле одного из пригородных водоёмов.
«На протяжении десяти последних лет Столяровский пруд, когда‑то являвшийся любимым местом отдыха горожан, был заброшен, – прочитал я. – Его затянуло ряской, дорожки в окружающем парке заросли травой, а скамейки уничтожили вандалы. Предприниматель Михаил Михайлович Фердыщенко не только на собственные средства заасфальтировал подъезд к пруду, но и организовал прокат рыболовного снаряжения и торговлю напитками для отдыхающих. В парке также работают тир и танцплощадка. Вход стоит недорого – пятьдесят рублей для взрослых и двадцать – для детей».
Под материалом красовалась фотография жизнерадостного толстяка с отвисшими бульдожьими щеками и нахальными глазами навыкате. В руках он держал исполинских размеров рыбу. «Двадцатикилограммовый карп, пойманный М. М. Фердыщенко в Столяровском пруду», – гласила подпись.
Я усмехнулся, вспомнив, что означенный пруд – часть городского Парка воинской славы. Такие объекты по закону в аренду сдавать нельзя, следовательно, Фердыщенко захватил его самовольно. Собственно, схема эта, отсылающая к классической проделке Остапа Бендера у Пятигорского провала, известна хорошо. В один прекрасный день в пустующий парк завозятся торговые палатки и игровые автоматы, а на входе появляются шлагбаум и билетная касса. Посетители, как правило ничего не понимающие в юридических тонкостях, расстаются с деньгами безропотно, ну а с редким бузотёром, набравшимся наглости потребовать уставные документы, побеседуют мордовороты‑охранники… Ближе к Москве подобные фокусы давно не прокатывают, и по их поводу строчатся не хвалебные статьи, а заявления в прокуратуру. В Терпилове же это всё ещё радостная новость, к тому же свидетельствующая о неком возрождении. Весёленькое тут у них «возрождение»: крохотный заказ для бывшего промышленного гиганта, покраска старого памятника да жулик‑бизнесмен, прибравший к рукам общественный пруд… Я понял, что нахожусь на местной фабрике грёз, производящей глянцевые иллюзии для обитателей этого серого, грязного, похожего на гетто городка. Но одна ли «Терпиловка» виновна в распространении розового тумана, мешающего жителям узреть правду? – задумался я. – Сны видят те, кто желает их видеть, и не будь местной прессы, люди забывались бы иначе, прячась от сырой повседневности в наркотическом или алкогольном угаре. Так что если рассуждать с философской точки зрения, то газета при всей своей сервильности и беспринципности, выполняла всё-таки и некую профилактическую функцию. Этот вывод приятно успокоил меня (ох уж эти маленькие мещанские радости!), но ненадолго. Память безжалостно воскресила посёлок миллионеров, посещённый накануне утром. «Воздушные замки для одних строят для того, чтобы сохранить реальные другим», – мелькнуло в голове, и едва зацветшая уютная мысль увяла под иссушающим ветром реальности.
С досады захотелось пить, и я спустился на первый этаж, чтобы взять в торговом автомате банку сока. Возвращаясь, ещё на лестнице уловил звуки спора, возобновившегося в моё отсутствие.
– Ну а что делать, куда идти, если у тебя совсем нет никаких вариантов? – кричал высокий возбуждённый голос, по которому я узнал Александра. – Вот если совсем-совсем ничего, и при этом денег – ни копейки?
– Если нет денег, работать надо, – флегматично отвечал ему Францев.
В этот раз разговор при моём появлении не прервался, спорщики лишь перешли на драматический шёпот, впрочем, хорошо различимый в тиши кабинета.
– Ну а где заработаешь? – напряжённо бормотал блондин, перегнувшись через стол. – Если вот человек живёт в деревне, если ни вкалывать там негде, ни учиться, если он даже до города доехать не может – и тех копеек нет. Как тогда быть?
– Кто хочет – найдёт возможность.
– Ну какую, какую возможность? – уже не сдержавшись, во весь голос вспылил Саша. – Сам‑то ты что бы делал?
Францев не ответил, отвлёкшись на что‑то в бумагах.
– Вот вы рассудите нас, – нетерпеливо развернулся ко мне молодой человек. – Я утверждаю, что наш народ спивается от депрессии и из-за отсутствия перспектив, а вот он, – парень трагически вытянул руку в сторону оппонента, – кричит, что алкоголизм – генетическое заболевание. Деды, мол, бухали, и нам велели. Кто, по-вашему, из нас прав?
– Я не знаю сути дела, – растерялся я, переводя взгляд с разгорячённого и раскрасневшегося молодого человека на Францева. Тот смотрел с ироничным сочувствием – вот и вы, мол, попались нашему забияке. – Тут надо опираться на какие‑то исследования, данные, которых у меня нет, и я…
– Исследования, данные! – отчаянно махнул рукой Саша. – Да вы по сторонам гляньте! Даже не надо в деревню тащиться, хоть город наш возьмите: работать негде, учиться тоже, все должности заняты кумовьями да друзьями чиновников, собственное дело не начнёшь без взяток. С места тут не сдвинешься, на взлёте сбивают! Вот от тоски-то люди и тянутся к бутылке. А этот утверждает, – Саша зло зыркнул на Францева, – что социальные условия не причём, главное, видите ли, генетика!
– Да потому что так и есть, – презрительно процедил Францев. – Мухи, мой друг, отдельно, а котлеты отдельно. Никакой связи между пьянством и отсутствием этой твоей, выражаясь по-научному, социальной мобильности, не существует. Не потому Ванька-дворник бухает, что не смог вылезти в депутаты или накалякать диссертацию – ему всё это до фонаря. Он потому боярышник глушит, что батька его лакал горькую, да и дед с прадедом – тоже. Вот тебе, кстати, и условия.
– Ну что за примитив! – звонко, словно в гонг ударив, возразил Саша. – Почему обязательно дворник? У нас полно работящих, умных людей, которые на минимальной зарплате живут! И которым в их духоте рыпнуться страшно, потому что семья, малыши, кредиты, обязательства… Как ему работу сменить, в какое-нибудь дело вложиться, когда любая неудача на корню всю его жизнь подкосит!
– Всё это нытьё от лени и тупости, – хладнокровно остановил Францев. – Не можешь на нынешней работе заработать, так новому чему научись. Информационный век на дворе, интернет вон под рукой. Кто ж ему виной, что он не за образованием в сеть лезет, а за порнухой и приколами?
– Ерунду ты болтаешь! – продолжал бушевать Саша. – Выдумал идиллическую какую-то картину, а жизни не знаешь! Да даже умеет он интернетом пользоваться (а это один из пяти), какой в этом прок?
– Ну как какой? Образование получит, работу найдёт.
– Где, в деревне своей подыхающей?
– Да хотя бы через тот же интернет, на удалёнке.
– Ну что за детский сад! Ни образования нормального ты через интернет не получишь, ни работу не найдёшь. Текстики разве на фрилансе лабать, да переводы делать. Ну ещё редко-редко программирование или бухгалтерия какая. И мало того, что конкуренция огромная и нужны определённые способности, так ещё и запросто к этим занятиям не подступишься. Требуются начальные инвестиции – на оплату обучения, на транспорт, на какое-то питание… Из пятнадцати тысяч, да когда у тебя семья, да дети малые, да долги – попробуй удели! Но главное, повторяю, депрессия. Человеку, чтобы расти, почва нужна! А у него нищета, забитость да безысходность с самого, может быть, детства. Пронзительная, звенящая тоска повседневности! Вот так побьётся-побьётся в капкане, да и начинает потихоньку горе заливать.
– Тоска повседневности, – насмешливо цокнул языком Францев. – Какой слог, сколько пафоса! Сознайся, дружище, – он подступил к молодому человеку и фамильярно взял его под руку, – ведь Гёте снова начитался?
– Не твоё дело, – как-то по-детски неловко, широким круговым движением вырвался Саша. – Ответить есть что?
– Да есть… – снисходительно усмехнулся Францев. – Вот ты говоришь – «чтобы расти…» Не о том думаешь…
– А о чём надо?
– О принципе. О том – нужен ли вообще этот твой рост.
– Как это? – изумился Саша.
– Да вот так. Ванька-дворник, если хочешь знать, со своими тупостью, ленью и водкой в тысячу раз счастливее тебя с твоими неугомонными поисками да нравственными метаниями. И если говорить совсем начистоту, то ото всех этих свобод, демократий, а иже с ними – карьерных лестниц и образований большинству один вред.
– Ага, надо безропотными тупыми скотами оставаться, какими мечтают нас правители видеть, – саркастически хмыкнул Саша. – Сидеть на диване в майке-алкоголичке, в быдло-ящик пялиться на любимого вождя и не дай-те Боже к чему-то стремиться.
– А почему бы и нет, – устало пожал плечами Францев, закидывая ногу на ногу. – Это скотство – как раз абсолютно естественное состояние средней человеческой особи. Неестественно, напротив, бежать, задрав штаны, к твоей грёбаной лучшей жизни. Ни одна война столько людей не изувечила, сколько сия светлая мечта. – Он взял со стола авторучку, щёлкнул несколько раз колпачком и лениво швырнул обратно на стол. – Хотят‑то все, а могут – единицы, – Что ты на меня так вылупился, не понимаешь? Ну вот желает какой‑нибудь быть большим начальником, да волей природа обделила, хочет стать певцом, а голоса‑то и нет, стремится изобретениями прославиться, да мозгами не вышел. А тут ещё лень‑матушка наша русская. И что в итоге? Разочарование, трагедия и деградация. Это же у нас на каждом шагу. Вот она твоя свобода выбора на практике-то! Тут пару месяцев назад скандал был, не слышал? Высмеивали одного профессора, лингвиста‑востоковеда, который предложил организовать у нас касты по образцу древнеиндийских. В какой касте родился, в той и пригодился. Нет ни роста, ни падения. Сразу ясно – чего в жизни можно достичь, а чего невозможно по определению. Нищеброд из Марьино не будет завидовать «Бентли» миллионера – он знает, что его потолок – кредитный «Фокус», миллионер не будет на яхту миллиардера пускать слюни, он тоже своё место понимает. И никаких бессмысленных и ненужных страстей. Тишь, благодать, всеобщее счастье. По-моему, хорошая идейка, а?
– Ага, хорошая! – побагровел Саша. – Кастовая система и феодализм! Человека развивать надо, воспитывать, чтобы он мог разыскать в себе искру, способную просиять для всего мира, а ты ему вместо того тюрьму предлагаешь! И для чего? В конечном итоге просто ради спокойствия богатых, чтобы те не волновались за свои бабки.
– Ну и это тоже, – пожал плечами Францев. -Так что тут несправедливого? Богатые – лучшие люди страны. Заслужили…
– Лучшие люди? – прыснул Саша. – Эти?!
– Ну а что?
– Да то, что богатые – наш всеобщий позор!
– О, попёрла коммуняцкая логика!
– Да причём тут коммуняцкая? Самая обычная! Страсть к излишествам во все времена считалась чем-то ненормальным, разве нет? Мы ведь называем больными или тупыми тех, кто много жрёт, пьёт, колется, тащит в дом всякое ненужное барахло ну или накупает столько еды, сколько никогда не схавает. Но вот, блин, в силу какой-то нашей всеобщей недоразвитости чувака, держащего на своём банковском счету миллиард долларов, мы почему-то уважаем! Мало того, ещё и предоставляем ему верховную власть над собой, становясь заложниками его психических проблем! В результате болезненная алчность несчастных утырков становится причиной войн и разоряет целые народы, травит миллионы людей, лишает их самых элементарных средств для жизни, убивает , наконец, планету…
– Опять галиматья,– зевнул Францев, тянясь к забренчавшему телефону. – Что? Петренко? Нет, не я писал. Стопорова наберите, – отрывисто бросил он в трубку. – Короче, ужасы капитализма, загнивающий Запад и прочая хрень, – обратился он уже к Саше.
– Ничего ты не понял… – отмахнулся молодой человек. – А что, нет ужасов? – вдруг с ядовитой усмешкой поинтересовался он.
– Ужасы-ужасами, а в погоне за богатством созданы великие произведения искусства, построены прекрасные здания, изобретены чудеса техники…
– Чушь! Ради одних денег… Стал бы Микеланджело писать свои полотна, когда мог бы стать капиталистом. Стали бы Гюго с Толстыми свои романы клепать, когда порнографические книжки всегда шли из-под полы лучше? А вот алчность – да, создавала весь сор и грязь! Вот хоть наш город если взять… – Валька! Валентин! – протянул он растопыренную пятерню к Милинкевичу. – Помнишь, ты писал об этом чудаке на букву «м» из «Горзеленхозстроя»? Напомни, как его звали?
– Сколько раз, Саша, я просил тебя не тыкать мне и обращаться по имени-отчеству… – угрюмо упрекнул Милинкевич.
– Ага, сам ты мне «ты», а я буду перед тобой на «вы» расшаркиваться?
– Да я ж тебя старше вдвое!
– Ну не важно! Так помни…те?
– Помню… – буркнул Милинкевич. – Глушкевич его фамилия.
– Вот! Глушкевич! – торжественно произнёс Саша. – Вот где жадность во весь рост: всё украл, что можно, даже канализационные люки на дачу себе утащил! Вот, Борь, твой прекрасный идеал и замечательные результаты, даваемые жадностью!
– Это другое… – отмахнулся Францев. – Ничего ты не понимаешь, а твоя картина мира…
– А что моя картина? Почётче твоей! Смотри – у меня – классовая теория, у меня – ясное осознание процессов, движущих обществом. А у тебя? Какая-то расплывчатая галиматья: нелепое имперство с вульгарным пониманием истории, а сверху ещё и тупорылой ломброзовщиной насыпано. Рубить вас надо, рубить с плеча! Фактами, математикой, наукой! Возвращать в реальность из этого вашего летаргического сна, в котором вы видите сны времён начала 19-го века!
– Ох, ну что за чушь… – лениво оборвал Францев.
– Ага, дрогнул! – торжествовал Саша.
– Нет, ты лучше скажи, как там твоя идея? Доработал великую мысль?
Саша густо покраснел.
– Вот, знал бы, что ты такое трепло, никогда бы не доверил! – сдавленно выговорил он.
– А что за идея? – поправив очки, с покровительственной улыбкой осведомился Милинкевич.
– Называется – ультракоммунизм, – иронично-торжественно объявил Францев. – Как коммунизм, но круче, выше. У него три правила – нестяжательство, потом…как это…– сморщил он лоб… – а, во! – свобода. И третье… Что там у тебя?
– Гуманизм, – угрюмо буркнул Саша, ещё больше краснея.
– Ну и как дела? Паства набирается? Ты же проповедовать хотел?
Саша молчал, нахохлившись. Францев ещё с минуту не сводил с него весёлого выжидающего взгляда, а затем уткнулся в свой компьютер. Спор затих.