Возвращение «Пионера» - читать онлайн

Глубокое решение

В голове уже шумело, а тележка не собиралась трогаться. Я толкнул поручень еще раз, нечаянно выдохнув немного драгоценного воздуха – пара пузырей выскочила из носа и рванула к поверхности, – но полозья тележки будто вросли в дно бассейна. Я наконец сообразил, что здесь что-то не так, нырнул вперед и вглубь, оттолкнувшись от поручня, и рассмотрел сквозь сумрачную муть и все более звонкий стук – не в ушах уже, а за глазами, – что передняя стойка тележки уперлась в тупик: черный узкий паз, который должен идти до стенки, перечеркивается другим черным пазом, как сходящиеся рельсы в дурацком кино про железную дорогу. Белому Биму так лапу раздавили, вспомнил я с содроганием, чуть не выдохнув остаток воздуха, и сообразил: стрелка. В кино рельсы переводила стрелка, и здесь тоже должна быть.

Я повел взглядом, перед которым было темно-зелено и в округлую крапинку, увидел торчащий поодаль рычаг, рванул к нему, с силой двинул и, не глядя, что там изменилось с пазами, рванул к поручню, понял, что коли не всплыву немедленно, то умру – под горлом ёкало, в голове клубилась, больно растопыриваясь, тьма. Оттолкнуться – и вверх.

Я ударил в поручень, рыча и теряя последний воздух. Тележка рванула вперед, как санки по склону, и почти сразу врезалась в стенку. Я отлетел, болтая руками и ногами, еле вспомнил, как надо всплывать и где тут поверхность, и выскочил на воздух с захлебывающимся ревом.

Закашлялся и снова вдохнул сквозь кашель. Глаза и нос резало, в горле как будто топор застрял, руки и ноги были ватными, но я дышал и держался на поверхности.

– Минута двадцать две, – сказал Константин Петрович. – Неплохо. Главное – задачу выполнил.

Он стоял у бортика возле мигающей лампочки и показывал мне секундомер.

Я подплыл к нему, делая вид, что спокоен и небрежен, вцепился в бортик и задышал уже с облегчением.

– Не все забыл, значит, – сказал Константин Петрович. – Пишут, почти два года занимался. Почему разряд не получил?

– Лень было, – сказал я.

На самом деле мне тренер сказал, что рано со всеми сдавать. Я обиделся и почти сразу, как нарочно, простудил ухо. Врачи сказали, плавать пока нельзя, и я радостно сбежал в хоккей. Давно мечтал. Там вообще ничего не получилось, ни в одной игре так на лед и не выпустили. Не буду же я это рассказывать.

– Боря борется, а Линар ленится, – сказал Константин Петрович.

– Леня, – поправил я. – О, Константин Петрович, а может, мне Леней называться? Ну, Леонидом.

– А чем тебя родное имя не устраивает?

Я дернул плечом. Как будто непонятно. У всех имена как имена – Олег, Антон, Андрей, – а у меня что-то странное. Спасибо хоть не Рушан или Фаниль, как у троюродных. У героев таких имен не бывает – ни в книжках, ни в жизни. Во всяком случае, я не слышал, чтобы полярника или космонавта звали Линаром.

– Ленар – это же Ленинская армия, – сказал Константин Петрович. – Хорошее имя, и звучит хорошо. Прославишь – популярным станет, детей в честь тебя будут называть.

Я хмыкнул, чуть не захлебнувшись, и смущенно напомнил:

– Я через «И».

– Н-ну… Значит, лениться нельзя. Вылазь, сушись, одевайся, через двадцать минут жду тебя на треке.

Я бодро выскочил из воды по пояс и застыл, упершись в борт и беззаботно болтая ногами, дождался, пока Константин Петрович выйдет за дверь, и ухнул обратно в воду. Приладился щекой в лужицу на кафеле и некоторое время дышал запахом сырости, хлорки и каких-то горючих смесей – мастерские были через стенку, видимо, чтобы быстрее водой заливать, если полыхнет во время очередного испытания.

Сил не осталось совсем.

Тренировка в бассейне была третьим занятием с утра – после математики и освоения скафандра и систем безопасности. А еще на треке выкладываться. Ох-х.

Я тяжело, со второго раза закинув и чуть не ободрав ногу, вывалился на бортик, полежал немного, понял, что теряю время, и поплелся в душ.

В раздевалку я вошел малость ожившим. Олегу, сидевшему на скамейке с полотенцем на бедрах, похоже, контрастные водные процедуры помогли меньше: он был неравномерно красным и совсем не двигался, уставившись на упавшие поверх полотенца руки. Подушечки пальцев были белыми и сморщенными.

Я, через силу растираясь, плюхнулся рядом и спросил:

– Кросс-брасс на скорость?

Он провел рукой над мокрым темечком.

Я сочувственно вздохнул. Бочка, значит. С виду просто колодец, доверху залитый водой, ныряешь – поверхность автоматически перекрывается крышкой. На дне загорается табло с уравнениями, надо тыкать в правильные решения. Решил – крышка открывается, выныривай, дыши и ныряй снова. Уравнений десять, можешь два или три подряд решить, чтобы побыстрее. Если не решил, а задыхаешься, можно нажать кнопку на крышке, она откроется, но за каждое нажатие добавляется одно уравнение.

Меня в бочку всего два раза окунули. В первый раз я всё в три нырка решил, а во второй чуть не утоп: Константин Петрович завелся и вывел на табло университетскую задачку. Пришлось ему самому нырять и меня вытаскивать, потому что я тоже завелся.

Поэтому я теперь толкал тележку, двигал гирьки и выстраивал разноцветные фигурки на дне. Оказывается, у меня фигово с пространственным мышлением. Вот и развиваю.

А Олег фигово считал. Цифрами, в смысле. Траектории-то он строил только так, я за ним ни разу не угнался ни на пересеченной, ни на велике, ни на карте – но, говорит, не считал, а просто понимал, куда ехать, где разгоняться и когда тормозить. Я тоже, как только врезался, понимал: блин, надо было тормозить. Но меня почему-то за руль сажали редко, а Олега окунали в бочку каждый день.

– Антуана не видал? – спросил я.

Олег покрутил рукой, сморщился и все-таки ответил вслух:

– На центрифуге вроде.

– Ну ему-то пофиг, – сказал я с завистью. – Пусть физику решает, двоечник.

Антон лучше всех переносил перегрузки на центрифуге и качелях Хилова – мог после десятиминутной болтанки запросто и кончиком пальца коснуться носа, и почесать правым мизинцем левое ухо. А я попадал то в глаз, то в рот. Пальцем в нёбо, ага.

– А маленькое привидение, как всегда, с моторчиком?

Олег пожал плечами. Где ж ей еще быть.

Инне везет – она занимается тем, что любит: двигатели, устройства, затворы, клапаны, вычислительные машины и прочие железки. Она с самого начала, даже когда нам объяснили, к чему будут готовить, долго и нудно выспрашивала, что это был за мотор, который она раскопала, кем разработан и почему зарыт в землю. «Я понимаю, что прототип, но все-таки…»

Доставала, пока Обухов не отрезал – мягко, но решительно:

– Я отдельно расскажу. Потом. Если захочешь.

Я, конечно, заржал. Над собой, получается. Инна занималась тем, о чем мечтала, а мы-то совсем не мечтали о бесконечных водных процедурах, аттракционах и перегрузках. И тем более не мечтали все время считать, смотреть по сторонам, оценивать обстановку, запоминать детали, не спешить.

Поначалу это было даже прикольно, но быстро утомило. Дополнительно напрягало, что больше половины испытаний проходит в воде. Как будто Главный не мог определиться, дар-ветров из нас делать или ихтиандров.

Сперва «Дальняя дача» служила базой для подготовки боевых пловцов, потом – для тренировки космонавтов. Я так понял, отдельного отряда, который должен был лететь то ли на Луну, то ли на Марс, причем не на обычном космическом корабле вроде «Салюта», а на таком межпланетном самолетике. Отдельно нам про это не рассказывали, но мельком показали пару картинок, когда объясняли про базу и про ее зоны, а Инна потом с явно непривычным для нее самой восторгом объясняла, что́ на этих картинках, скорее всего, изображено.

Я до последнего думал, что нас разыгрывают – ну или подтрунивают слегка.

Понятно, что, если отобрали, привезли, напридумывали испытаний, выполняют почти что любые желания, если не наглеть, кормят со страшной силой, значит, чего-то от нас хотят и к чему-то готовят. Но не к космосу же. Олимпиада, может, какая, международная программа «Дети – послы мира», в конце концов, секретные испытания человеческого организма. Всякие технологии же постоянно развиваются, особенно военные. Американцы вон нейтронную бомбу изобрели, которая только людей испаряет, а дома и мебель остаются – заходи, надевай тапочки растворившихся хозяев и доедай, что они не доели, прямо в их тапочках. Как в страшном мультике «Будет ласковый дождь». Наши же не могут просто так сидеть и ждать, пока нас растворят. Что-то придумывают в ответ, защиту какую-то. Ее надо испытывать. А у детей организм по-другому работает, не как у взрослых. Значит, детей надо защищать отдельно. Вот на нас и собираются этому учиться. Большое дело, если подумать.

Так я думал, пока нас не привели в модельный зал.

Вспыхнул свет, огромная ракета полыхнула бликами, и Обухов сказал:

– Это Р-7, на которой в космос поднялся Гагарин и до сих пор отрываются от земли все остальные наши космонавты. Модель в одну двадцатую натуральной величины, но точная и, можно сказать, действующая. Можете посмотреть повнимательнее.

Мы посмотрели и даже потрогали, а Антон попробовал на пальцах прикинуть, какова натуральная величина, если эта громадина – одна двадцатая. Получилась какая-то неправдоподобная ерунда.

– Она еще летает, – добил я его вполголоса.

Обухов, бережно погладив стальную бочину, сказал:

– Эта вот в космос не поднимет, конечно, даже Антона, но до Америки донесет.

– И что мне там делать? – сварливо спросил Антон, нервно относившийся к замечаниям по поводу роста и веса.

Обухов усмехнулся и стал показывать дальше:

– Это Н-1, которая должна была на Луну лететь, тоже одна двадцатая. Не полетела, увы. Но может, если прикажут. А это 15Ж53, ракета средней дальности, боевая часть комплекса РСД-10 «Пионер», одна пятая натуральной величины.

– Чего такой маленький? – спросил Антон презрительно.

– Да удаленький. Это наши щит и меч, совершенно секретные. Кино про штурм рейхстага смотрели? Вот с одной этой штукой никакой штурм не был бы нужен. Ни рейхстага, ни Берлина.

– На ней же не летают, – сказала вдруг Инна.

– На ней, конечно, нет, – согласился Обухов. – Но Р-7 тоже разрабатывалась и строилась, чтобы атомные боеголовки до врага доносить. А в итоге мирный космос завоевывает. Так, Инна, история и развивается. Без меча орала не выкуешь.

– Да я и без орала громкий, – пробормотал я.

– Мы помним, – сказал Обухов, открывая следующую дверь. – А теперь к вопросу о том, насколько права Инна. Здесь как раз развитие проекта «Пионер» в мирном ключе. И революционном. Ребят, совершенно секретно, помним, да?

– Подписку давали же, – уязвленно напомнила Инна.

– И честное пионерское, – добавил Антон.

– Да, – очень серьезно согласился Обухов, щелкая выключателем за дверью. – Извините. Прошу.

Мы вошли, помаргивая от света, разгоравшегося неровно и со звоном разной тональности, и замерли. Зеленоватая ракета, возле которой ждал Обухов, напоминала не стрелу или шариковую ручку, а толстый самолетик с гладким утолщением у носа.

Обухов сказал:

– Это как раз революционное развитие разработки, ракетоплан «Пионер-11 РПБПД».

– РП, очевидно, ракетоплан, – проговорила Инна. – Д – дальность. РСД – ракета средней дальности, а БП?

Я хмыкнул, смутился и быстренько, чтобы никто не понял, чего я там хмыкал, сказал:

– Беспредельной.

Обухов, конечно, понял, посмотрел на меня, чуть крутнув головой, но продолжил серьезно:

– Ракетопланы все, кстати, на «Б» – «Буран», «Байкал», потом изучим разработки. А этот долго называли «Бурлак».

Теперь зачем-то хмыкнул Олег. Обухов кивнул ему, будто понял, и продолжил:

– При этом идея разделяемых ступеней сохраняется. Этот носитель, тоже модель, один к пяти, видите, немногим крупнее спецпредшественника. Потому что задача носителя скромная, хоть и нетривиальная – вывести корабль за атмосферу и на последнем этапе придать максимальное ускорение, положив на нужный курс. Поэтому, видите, добавлен третий разгонный блок с некоторыми, э-э, изюминками. А после выполнения задачи – встретить, принять и доставить на Землю вот этого красавца. «Пионер-12». Модель один к двум.

Он показал рукой в дальний угол. Мы повернулись, поморгали, переглянулись и уставились на Обухова.

– Это… корабль? – спросил Олег, хотя явно хотел спросить другое.

«Вы издеваетесь?» – хотел он, скорее всего. Я уж точно хотел. Но не решился.

А Инна решилась, хоть и в смягченной форме:

– Вы… шутите, да?

Она медленно подошла к здоровенному, в полтора человеческих роста, и будто малость вздутому стеклянному яйцу в строгой черно-серебристой оплетке, похожей на подстаканник. Яйцо было заполнено красновато-бурой слоистой жижей, в которой посверкивали то ли искры, то ли снежинки.

– Не до шуток уже, Инна, – грустно сказал Обухов, не трогаясь с места.

Шутки правда кончились, так и не начавшись. И теперь мы с Олегом сидели на скамейке, не зная, как найти силы пошевелиться, – но зная, что через пару минут встанем, оденемся и побежим: один на трек, а другой в лабораторный класс, мастерскую, на стрельбище, в барокамеру или что там предписано пилоту Олегу Исичко индивидуальной программой подготовки к первому в истории человечества космическому полету за пределы Солнечной системы.

На живую нитку

Алексей Афанасьевич Кукарев придумал новый способ полетов в космос двенадцать лет назад. Способ позволял практически мгновенно перемещаться по Солнечной системе, выходить за ее пределы, достигать других звездных систем и даже других галактик, игнорируя скорость света и другие фундаментальные условия и ограничения, предусмотренные традиционной физикой. Кукарев опирался на современную физику, которая уже тогда, в начале семидесятых, нащупывала так называемую теорию складок – или струн, – дающую непротиворечивые ответы на большинство вопросов мироздания. К концу семидесятых, когда советские ученые математически обосновали существование космических струн, инженер НПО «Энергия» Кукарев уже разработал детальный проект дальнего полета, использующий эффект этих струн, а также необходимый для этого космический корабль.

– Школьные учебники до сих пор учат вас традиционной физике Ньютона с небольшим вкраплением Эйнштейна, – начал Обухов и замолчал, потому что мы переглянулись и засмеялись.

– Мы шестой закончили, у нас физика только год была, – пояснила Инна. – У нас там не Эйнштейн и не космос, а цена деления, сила трения и золотое правило механики. А Олег вообще не изучал еще.

Олег виновато сказал:

– Я на второй год оставался, болел.

Обухов подумал и продолжил другим тоном:

– Небо голубое, трава зеленая, мяч круглый, да? Это видно сразу. А мир большой, его нам видно, как микробу – яблоко, в тени которого он лежит. Для микроба яблока вообще не существует. Но мы, в отличие от микроба, мыслим. И наконец оглядываемся и замечаем тень, которая на нас падает. Мы изучаем границы и площадь тени и понимаем, что это и есть наш мир, он круглый и плоский. Потом смотрим выше и дальше, делаем выводы из того, как и когда падает тень, и понимаем, что даже видимый нам участок не плоский, а шарообразный и что есть гораздо большая часть мира, которая этот мир освещает, отбрасывает его тень, позволяет созреть, позволяет появиться. А потом, если повезет, мы понимаем что-то про яблоню, про деревья, про растения, про почву и так далее – даже не видя их. Так развивается наука. Что я упустил?

Мы переглянулись. Инна сказала:

– Яблоко для микроба непроницаемое. Если про складки говорить, то лучше про скомканную тряпку и, например, бактерию.

Я добавил:

– Ни фига микроб не поймет, пока не надкусит яблоко. Откуда он знает, может, оно гипсовое, как в витрине.

– Молодцы, – сказал Обухов. – Вот у вас в учебнике физики так и написано: не тряпка, а яблоко, непроницаемое и гипсовое, раз внутри примерно такое же, что снаружи.

– Вы про космос сейчас, что ли? – хмуро уточнил Антон.

– Правда укусили? – не удержался я. – Вкусный?

– Главного спроси, – помолчав, предложил Обухов.

И я заткнулся.

Спрашивать Главного о том, что он там откусил, было и страшно, и подло.

Я думал, что привыкну к тому, как он выглядит, но привыкнуть не получалось. Каждый раз вздрагивал, и ребята тоже. Главный вроде на это внимания не обращал – должен был уже привыкнуть. Но, думаю, он и сам вздрагивал, когда смотрел в зеркало. Если смотрел.

Он же раньше был, судя по фоткам, красивый дядька – ну как красивый, симпатичный, спортивный такой и нестарый. А стал кучей человеческих фрагментов, будто наскоро собранных и сляпанных после взрыва.

Главный никогда не снимал мягкой шляпы и темных очков, прятал нос и подбородок в широкий легкий шарф, носил мешковатый костюм и перчатки и, конечно, не вставал с кресла с большими колесами. Рассмотреть его лицо и фигуру не удалось бы при всем желании – если бы у кого-нибудь такое желание появилось. Мы и не рассматривали. Но любая нечаянно замеченная особенность – сморщенный розовый лоскут между очками и шарфом, локоть, торчащий не там, где должен, и способность головы то опускаться на уровень груди, то отъезжать далеко за спинку кресла – заставляла зажмуриться и учиться дышать заново. Я этого стыдился и старался на Главного не смотреть. А своего старания стыдился еще сильнее.

Голос Главного, кстати, пострадал меньше и в основном звучал нормально и даже приятно: низкий такой, мужественный. Сиплый, конечно, но это, может, с самого начала так, курил потому что – или врожденное даже. Но иногда у Главного как будто переклинивало горло, и голос либо пропадал совсем, либо принимался менять тон и высоту, как пластинка, если на ходу перещелкивать скорость воспроизведения с сорока пяти оборотов в минуту на тридцать три, тут же на семьдесят восемь и обратно. Пластинка звучала смешно. Главный в такие секунды звучал ни разу не смешно. Страшно.

Он это понимал, наверное, поэтому сразу замолкал, уезжал прочь и что-то с собой делал, потому что возвращался не сразу, утомленный и в промокшем пиджаке. Сейчас он не возвращался особенно долго, поэтому Обухов и принялся сам рассказывать про учебник и яблоко.

Продолжил, к счастью, про корабль.

Самый зоркий и востроухий человек видит и слышит лишь малую часть существующих цветов и звуков, горсточку океана, а все остальное называет каким-нибудь ультра – будь то фиолет или звук, а то и просто не подозревает о его существовании. Человек как вид примерно так же воспринимает мир: горсточку даже из того, в чем сидит по уши. Что уж говорить о том, чего он еще не потрогал.

Материя и вообще пространство-время гладки и непрерывны, лишь пока мы их наблюдаем. Современные физические теории не исключают, что в микро- и макромасштабе пространство-время прерывисто, ступенчато и складчато. Ученые спорят о том, что такое эти складки. О том, состоят ли складки из сверхпустоты, квантового разрыва или темной материи. И о том, действительно ли каждая из этих складок тянется на миллионы километров незаметно тонкой и страшно тяжелой нитью, паутина которых пронизывает всю Вселенную. Но уже понятно, что это не плоская паутина, сияющая на солнышке в углу окна, и не мутно-белый липкий шар, на который можно наткнуться в душном малиннике. Это невидимая страшно прочная сеть, которая объединяет все стороны света, все силы, от гравитационной и электрической до магнитной и атомной, и все миры – может быть, совершенно дикие и несовместимые с нашими представлениями на одном конце нити и знакомые-родные на другом, нашем конце. Если, конечно, допустить, что у этих нитей есть конец.

– И эти нити… струны даже в антивещество уходят? – недоверчиво спросил Антон.

Мы посмотрели на него с уважением, а Обухов усмехнулся.

– Ну что значит – уходят. Если считать, что эти складки – неотъемлемая часть Вселенной, и так называемый антимир – тоже, то складки должны быть и в антимире, и где-то должен быть переход складки нашего мира в антискладку.

– Как в ленте Мебиуса? – предположил я.

– Может, но, скорее, не как. Простые модели редко бывают точными. Струна запросто может сочетать частицы и античастицы, равновесное взаимодействие которых и составляет ее суть. Мы просто не знаем. Научные теории тем и хороши, что описывают мир на текущем уровне знаний. Знаний прибавляется – и прежняя теория либо отваливается, либо корректируется и становится частью новой, более широкой и всеобъемлющей. Античные выкладки стали частью ньютоновой физики, та вошла в теорию относительности Эйнштейна, из которой вырастают новые теории – струн, квантовых петель и так далее. Одна из этих теорий, или их симбиоз, или какая-то совсем новая сперва окажется наиболее верной, потом устареет и станет частным фрагментом более общей теории.

– А практики подождут, – сказал Антон.

– Если бы практики ждали, мы до сих пор не научились бы одеваться даже в шкуры, – ответил Обухов. – Ну и никакой теории не было бы, конечно, потому что она только обобщает практику.

– Струны, я так понял, к практике отношения не имеют – их же вычислили, а не обнаружили, – сказал я. – Такие нитки, как эти, к делу не пришьешь. Ни к какому.

Обухов терпеливо принялся втолковывать:

– Допустим, мы с тобой живем в соседних домах, оба на десятом этаже. Чтобы поговорить, мне надо выйти из квартиры, спуститься во двор, обойти забор детского садика, подняться на твой десятый этаж – в общем, пройти с полкилометра за пятнадцать минут. А можно натянуть между нашими окнами нитку и по ней перегнать записочку. Делали так?

– Мы по телефону больше, – снисходительно сказал я.

– Можно и по телефону, – согласился Обухов. – Если ты готов перейти из физического состояния в звуковой сигнал.

– Так вроде все эти новые теории говорят, что частица и есть волна, – сказала вдруг Инна. – Так что можно переходить туда-сюда, главное – научиться.

Обухов некоторое время смотрел на нее и сказал:

– Вот именно. И выяснилось, что научиться можно. Но все зависит от возраста. Как в кино, знаешь – строго до шестнадцати. Вот у нас так же.

– Тогда зачем мы тут… – начал Олег, который, я думал, так ничего ни на одном занятии и не скажет.

– Только наоборот, – уточнил Обухов.

Он рассказал, что разработанный Кукаревым корабль приводится в действие магнитным потоком, активная частица которого называется «монополь». Ее существование до сих пор считается недоказанным, однако Кукарев умудрился не только впрячь эту частицу в двигатель, но и заставить ее вводить корабль в резонанс с суммой всех электромагнитных, слабых и сильных, взаимодействий космической струны – и на очень короткое время становиться ее частью. То есть частью складки, пронизывающей Галактику и одновременно существующей в разных уголках Вселенной.

Мы выдохнули. Обухов грустно посмотрел на нас и добавил:

– Получается примерно так: в самолете тебя привязывают к очень прочной резиновой веревке и на лету выбрасывают наружу. Где ты летишь, куда, как, на какой высоте, ты не знаешь. Просто падаешь, а через несколько секунд веревка натягивается и забрасывает тебя обратно в салон. И ты по-прежнему не знаешь, где ты летишь, куда, как – и так далее. Если просто орал, а не умудрился запомнить или даже сфотографировать то, что было вокруг и внизу. Если успел – в следующий раз ты немного представляешь, как это бывает, куда лучше смотреть и как удобнее фотографировать. На десятый раз у тебя накапливаются знания, позволяющие в целом описать то, что вокруг самолета. На сотый раз ты представляешь себе картину целиком. Ну и так далее.

– И мы готовимся… – медленно сказал Антон. – Мы прыгнем вот так в первый раз?

Обухов кивнул и некоторое время грустно наблюдал, как мы беззвучно орем и трясем кулаками от счастья. Даже Олег не выдержал, присоединился. Но он же первым и утих – чтобы спросить:

– А почему мы?

– Вы лучшие, – меланхолично заметил Обухов.

Все опять засияли, но я-то про себя точно знал, что не лучший. И спросил:

– Мы-то да, а вообще – почему до шестнадцати? Тем более до четырнадцати – нам двенадцать-тринадцать ведь.

– Мне тринадцать через месяц, – уязвленно сказал Антон.

– Потому что у полета на корабле с двигателем на монополях есть несколько особенностей, – размеренно начал Обухов, и мы притихли. – После вступления в резонанс со струной полет становится практически неконтролируемым, подчиняясь при этом правилам и законам, о которых мы ничего не знаем. Мы убедились, что выход из резонанса возвращает корабль примерно в точку входа, но не имеем представления о том, стоял ли он в этой точке, переместился ли на другой конец Галактики или совместил оба этих агрегатных состояния, размазавшись, например, по всей струне – и, соответственно, размазав всю Галактику для наблюдателя, как, знаете, размазывается мир, когда вы летите на цепочной карусели. Второе – полет для членов экипажа длится пару минут, а на Земле проходят месяцы.