Кровь угрюмого погреба терема,
Лишь разбавить звёздной рудой,
Ворон выберет мёртвое дерево,
Хоть летит за живой водой.
Цветок
Зная не цвет… но – стынь,
Да и не будь той – от сердца до кончиков пальцев, —
В ночном саду цветок распускается,
Тьму превращая в синь.
Забайкалье
Друзьям той эпохи
Змея за мною ползёт по следу,
Оставленному – тому столько лет – на горе.
От следа, чаши извечной, отведав,
Исходит восьмёркой, шипя на заре.
К утру гора белеет, как череп,
Гудит мой двойник, мой возлюбленный терем,
И вторит серебряной молнии звон —
Вернулся домой костяной камертон.
Сдавило досками, любовью, сделкой?..
Морями будь.
Дощечка колыбели тайной стрелкой
Всё ищет путь.
Мотылёк
Мальчик узнал, что умрёт, и громко рыдает.
Улыбается мама: что за брызги из ландышей мая?
«Это будет не скоро, так не скоро, почти никогда,
И сперва буду я, и ещё не умру, а состарюсь,
Да и это почти никогда, сколько вёсен растает».
Не смолкает малыш: всё равно это будет, будет!..
Горе заговаривает мама, как водицу студит:
«Вон летит лепестковая жизнь, мотылёк,
И увянет так скоро, как домик-цветок».
Только это не в счёт.
Заговоры не действуют, горе кричит и течёт.
«Ах, малыш… С океанами тянется век черепах, альбатросов.
Им песчинка – век мотылька, но их жизни равны, говорят,
Если радостью мерить».
«Как же так?»
«Может быть, как во сне, не проснулся пока,
Здесь – миг, а там проживается много».
«Мотылёк проживает во сне?»
Вот и горе ушло.
Но какою дорогой?
Улетел мотылёк. И состарилась, и умерла красавица-мама.
В сон из тени на свет лиц и жизней обрывки,
Твоих парусов чёрных, алых летят панорамы.
Всюду женщина – знак… гений, ангел изменчивости, тёмное пламя,
Как дробится оно в диких водах над головой, под ногами.
И как будто родился горой… баобабом, сосущим века,
Океаном, гудящим черепахами, альбатросами,
Под луною вздымающимся, цепенея торосами,
Но отмерили век мотылька.
По судьбе, по стерне, чисто силой краплёною крыто,
И обрюзглые мысли плетутся, как свиньи в корыто.
Философскую паузу чуткое держит кладбище,
Отдалится, прикинется рощей уютной в накрапах
И стервятников, чинно кивающих, держит за лапы,
Гладит, но и грозит: чьи там глазки всё делят и рыщут?
Выручай, мотылёк,
Принеси ему
Орошённую утра улыбку,
Где беда так не скоро, почти никогда…
В любовь погружённое,
И зерно заполняет мир.
Кто любит, быстрее живёт,
Но между песчинок часов.
Колыбельная мраку улыбка.
Выноси, мотылёк.
Умащения
Мучит зависть – отмщение к мирозданческой роли,
И вот её словно не ты (одержимости дух)
Проживаешь в поступке-обряде и плоти-наряде.
Уподобясь творцу,
Прогонять себя сквозь воплощений хлысты,
Где внутри высекается рай,
А снаружи надсмотрщиком ад.
Где предатель и сребреники берёт
Не денежной выгоды ради;
Императрица,
Ночью шлюхи переодетая,
Берёт за любовь медяки с моряков и солдат.
Где казарма – излюбленная
Императора черновая рубаха,
А клинком распахнутая арена —
Парадный мундир, ибо гения праха.
От сожженья великого города до сожженья амбара —
Всё ступени единого восхождения над…
Умащенье Вселенною —
Как соскобленные
Пот и кровь гладиатора,
В благовония, в драгоценную склянку, —
Плоть и кровь зажигающие
В патрицианке.
Рыба и океан
И если кто бывает приголублен,
То океан давно его прирыбил,
Где в коконе всея материй глуби —
От капли, впадины, до млечной зыби —
Всё памяти кристалл, един глоток,
Теперь вмещённый дабы в твой роток.
Посылы рыбе, горевая стать,
Чтоб одиночествами обменяться,
Как будто сопричастиями братства,
И просто, наконец, друг другом стать…
Где рыбе, тяжестью в сам океан,
И вдох дырою чёрной будет дан.
Ветер
Руками мысли не удержишь —
Ветер
С извилинами рвёт,
Как листья с веткой, —
Где был с вещами и людьми иными
Листок последний – собственное имя…
Я кто? Я где? Почти что пустота,
Пространство облетевшего куста.
Похоже,
Это не совсем и ветер…
Или – возникший не на этом свете.
Теперь он возвращается на тот —
Вот-вот макушку-голову снесёт.
Так помнят созвездия волгло —
Ощупью-светом…
Тонко
Алмазная тлеет наколка
В плече океана: «Ольга»…
Трепеты белых наливов,
Талая ветка смущенья
И святотатство наива
В каждом прикосновенье.
Этим кубышку наполни,
Дрожь закрывая ставнями…
Только подумалось – полно —
Всё – истаяло.
Ночь океана горела,
Схватывая перекрестья,
Над глубиною тело
Вспыхивало созвездьем.
Вечно созвездье тела,
Остановись – прекрасно!..
Мысль отлететь не успела:
Всё – погасло.
Спирт – морозное утро,
Вермуты – чёрные ночи.
Выпьем, звёздная утварь,
Чтоб захлебнулись корчи.
Ковш, эфиоп-виночерпий,
Чокнемся – не было донца,
Темень от пяток до черепа
С теменью перехлестнётся.
Цыгане
1
Наследства – кот наплакал…
Правда, плакал
Брильянтами из тётушкиных дней.
Их блеск был вместе с ней и юн, и лаком,
В ушах, кудрях невестился на ней,
Дробя огни венчальные свечей,
Подушки, взгляд с подложкою ночей.
…Тела поистлевали, как лотки,
Намытые оставив огоньки.
Ты тщилась к ним и своего добавить —
От скудных засух капельку росы
Для внучек, для красавиц дальних, бальных
Улыбку с оболочкою слезы —
В тот чудный день,
Ещё от школьной парты
Обещанный, куда народ, страна
(Он лучше и видней с подложки дна)
Спешили то во сне, а то в запарке.
Те сколочки звезды из-под земли
Не то, чтоб к очагу благополучья
И даже не на тёртый чёрный случай,
Но всё же в красоту глаза вели.
А денежка зажата в кулачке —
Всё светится и, вроде, налегке.
Пожалуй, там была ещё отдышка,
Так аскетизмом превращаешь ты
Убогий быт в сияние звезды,
Графит спрессовывается
До вспышки.
2
Просил повременить, но ты как будто
Идеей одержима беспробудной.
О, как ты торопилась передать,
Как будто перезреет благодать.
Как есть, когда всё сыплется вокруг
Быстрей, чем пересчитанные деньги, —
Успеть с последней пригоршнею – денно,
Покуда держишь лодочкою рук.
А внучке вышла мозговая взбучка…
Цыганкой невеличкой, закорючкой,
Поставленной в рассудок чьей рукой?
Как знак – не преступить и не объехать,
Лишь разгадать – и в памяти прореха,
Когда сотрёшь. Останется с тобой.
Разбив яйцо, цыганка показала
Дух курицы в разводах черноты, —
Ниспосланность проказы и развала
Семье, чью кровь, как чашка, носишь ты.
Мол, «золото-брильянты» нечисты —
Как в тазике, промыть их в Божьем храме,
Чтоб получили Божии охраны
И украшенья и семья, и ты.
…Звон колокола, голос, вера, крылья? —
Головку подхватили и накрыли.
Цыганка… церковь… узелок…
Слова?
И в ней, и с ним —
Всё в басне такова!
И Бог не выдал, и свинья не съела,
Лишь тень уже пустого узелка,
Свернувшись бантиком, взмахнув несмело
Развязанностью кончиков, помлела,
Ушла над колокольней в облака
(А вдруг то было херувима тело,
Платочек Господа – так это кстати,
И здесь Он не оставил благодатью).
Рыданья первыми очнулись сами,
Стуча в мозги и комнату с ментами.
А что менты?
Менты цыганам братья
Карманно-разыскных мероприятий.
3
Я знаю, тон, в котором говорю,
Тебе пришёлся б, мягко так, не очень,
Но здесь, по сути, даже не творю,
А всё, как есть, вколачиваю в строчки.
Прости, что жизнь случилась таковой,
Как сучка с кобелём под визг и вой,
Позолоти, как эти ручки, разно,
Сей тон – а всё в собачьей свадьбе вязнуть.
И как мне было уберечь её?
Учить, что все цыгане сволочьё?
А вдруг не все?
Ведь я же не фашист,
За свастику кишками не подшит.
И что? Она хотела всем помочь,
Отмыть от бед семейство, липнут коли…
За то её по-цыгански казнить
Продленьем мести —
Значит, с ними вместе,
В цыганскую же обращая сыть?
…За хмарью дня присматривает ночь,
При случае свой доливая колер.
Да, этот хлев —
Хоть весь устли соломкой —
Найдут прогал, раздвинут и – с мечты —
Тут с чердака…
Побольше высоты? —
Так с крыши да с конька, с предельной кромки —
Чтоб хрустко, кости норовят, чтоб ломко!
Слеза, которой воздаянья нету,
Сама поёт себе,
Чтоб стать отпетой…
4
С тех пор – как «мелочь» после стольких ран
Котовы слёзы в «сбруе» у цыган.
А те бредут себе, черня, по свету,
Кому-то белому, возможно, им,
Где блеск слезой протравленной монеты,
Как девственность, борделями ценим.
В рыданий недрах тот же грош, ей-ей,
В них сдавленный, алмазней, золотей,
А стало, по всему, иная плата
За вход, а стало, и в иную дверь —
У каждого свой бог и слово свято,
И вдохновенье, конь (иль кто?) крылатый,
Чьей при́горшнею меряешь теперь?
Где статус повышается верёвкой,
Тобою загнанных по петлям ловким.
Ты скажешь, только по добру всё проще —
Во зле и те горят, несчастны, мол…
Да полно, что темнить чумную рощу?
Горит, доху дохаживая, моль!
Но моль – блондинка, эти все чернявы,
Живучи, ибо сами из отравы.
Где сказка пела, чавкала, чернела,
Смеялся гадалчонок, а не плакал,
Подсаживая на иглу, как на кол.
Конечно, грустно, что цыганок бьют,
Когда они добычи не приносят
Баронам; что баронов порча косит,
Свинец, железо, замыкая круг
Всея нечистых дружек и подруг.
Гармония? Порядок и уют.
Барон под камнем делается князем,
Как титул, отшлифованный червём,
Восходит в превращении своём
К прижизненно прилипшей рифме: грязи.
Опять ты скажешь:
«Не впадай в чернуху».
Но знаешь, если все —
под дых да в ухо,
Всё менее спасает красота
И выражения лица и рта.
5
Танцуют – врут и врут – поют и врут
Всем, что имеют, – картами, руками,
Младенцами, больными стариками,
Закатом, сном, своим, чужим лицом,
Куриным, человеческим яйцом.
…Среди хоров тасованных колод,
Когда любая вещь – рубашка карты
Краплёная, гудит орган азарта,
Исхода нет, сюда лишь только вход.
Те облаченья разуму несносны,
То ль упомянутые их обноски!
Чумазыми руками-мотыльками
Бренчит беда на клавишах вещей —
Врунишек… эту музычку подшей,
Как бантик, от извилин до ушей.
6
Всё ж ты права, кота над цыганами
Да будет плач! Они и в нас, и с нами,
В чужих мечтах надетых, как шелках…
Как смерть, что носит украшеньем прах.
И здесь сотрём повторы и эстетство,
Пролитые в невымытый ушат
(Газетой – недоразуменье это!),
Мечтою Зверя с Богом по соседству,
Где всё – звучание, а в числах – средство,
Где мир героев – выросшее детство,
Ты сам – живой тот эпос, ибо в сердце,
Седом и льдистом… в нём, а не в ушах,
Те арии, как бездны, всё глушат.
Цыгане – тучки крови и рубах,
Чужих и с них надетое дыханье,
Как то, чему приглядно издыханье,
Донашивать, что на груди стихает.
Так Смерть плетёт истории ажуры,
Сырцы братая с теми, кто из них
Тянул в татуировке абажуры,
Перчатки для возлюбленных своих,
Её впуская в страсть, любовь, лямуры,
Как падающих листьев дух и стих.
7
Прости за мрачноватость в обороте,
Закончим на весёлой, доброй ноте.
Цыгане, понимаю, не прочтёте
Вы этих строк, они вам до… звезды.
Так мне и надо… вам… выходит – нам.
Тут не запутаться б, короче, дам —
Клянусь на всём, что дорого, в почёте
У вас – кобылах ваших и колёсах
Телег, и на колёсах наркоты,
На картах, верных псах и плётках хлёстких,
В ручонке с дозою рождённых детях,
На вас, ни слов, ни дел не знавших этих,
Клянусь на всём, что тотчас же отпето,
Едва к нему вы прикоснулись где-то, —
Дам цену… две… чёрт с вами, три цены —
Верните только краденые слёзы!
Котовы ли? Где пальчики видны,
Глаза, мечты, чей пыл оплошно роздан.
А если нет – пусть не долижет червь
Барона вашего – чтоб тот из гроба
К вам ночью шёл, гроб захватя, чтоб оба,
Нет – трое лучше:
Червь до кучи – бучей,
Ленивую свою гоняли чернь —
Досыпать недокраденное, чтобы,
Как ни расти воровушка-казна,
Чтоб – пусто ей, поскольку гроб без дна.
8
Бог шельму метит, и не только Бог.
Кто метит их, вопрос, увы, изрытый,
Как говорится, было бы корыто,
А свиньи будут… Метит Кабысдох.
Да будет с ними Кабысдоха мета,
А над тобой – с брильянтами комета,
Которой, впрочем, все в одной цене.
Тебе не так, но так почти что мне.
9. Апология цыган
…Но Ольга, вещая в стихе, Шевчук,
Как человек, меня гораздо лучше,
Не говоря про цыган (будь я слущен!),
Да и знакомый голос всех излук
Воды, земли, поэзии и прочих
Стихий, где, как в извилины, вколочен
Вселенский разум, где все устья разом,
И да! В пределе – перевёртыш-эхо,
Ещё бы чуть (нельзя!) и – альтер эго —
Предписывают мне любить цыган,
Как братьев, пусть не меньших, может, сводных.
Да я любил… Сам чувствую изъян,
Младенец выплеснут? Утоплен в водах?
Рассмотрим поподробней от исходных.
Вот эту строчку, будто занавеску
Из ситца подними – в окне за ней
Базарный клёкот городов и весей,
Мерцанье сбруй, гаданий – горсть огней,
Созвездием летящих над дорогой,
Крылатый клин до искончанья дней,
Где всё возьми, спусти – узду не трогай,
Что свешена с небес, – сей искус Бога,
Ведущую в огни и без огней.
Она распятьем даже в изголовье,
Средь талых туч и солнц, метелей носких,
Где ветра вечного с попутным ловля, —
Выходит, реквизит всея подмостков.
Любовь, что вечно окликает кровь,
То ж эхо криво, близнецы, творцы —
Да кто – кого? Да обе, да по кругу
Изгонному… смешаться, стать друг другом,
Всё, всё есть ложе, выстланное сердцем,
Как в полынью иль молнию одеться.
Тут в оберег себя не скажешь: «Чур!»,
Хоть смехом, хоть проклятьем поливая,
Для русского то рифма роковая,
Как для французов их лямур – тужур.
Так средь земель на кошелёк напасть,
Мог и не брать, но взял и тратил всласть,
Хоть чуял костью – это всё не просто,
А в кошельке, что ни деньга – напасть.
10. Из протокола разума
«Народ за дочь свою не отвечает».
«Скорее, дочь иная за народ».
«А впрочем, кто их, к чёрту, разберёт,
Кто за кого, кого и как дерёт».
В картинках протокол забыт? Нечаян?
А разум в пробуксовке сам не тот.
Рука перекрестить стремится рот,
Гранёный посох шаря наперёд.
11. Апология чистого разума
Идея воли обыскалась тела,
Для воплощенья лучше не нашла —
В напев навоз отёрла, как сумела,
И в гривы розу дикую вплела.
Вбивая кол, шепнула: «Ни кола!»
Зато и в ручку волю заложила,
Чужого горя золотую жилу.
Коней, костры, шиповник – век изжил,
Оставив ручку золочёных жил.
Позолоти – когда тебя ети.
Что править, если создавал не ты,
Что утирать морщины мелодрамы —
Возьми сновья и холст, и кисть, и раму —
Вдруг прежнее осколкам красоты
Подложка, зданья истинности ниша,
Где омовение теней излишне —
Чтоб мрамор новорожденней блестел,
Как радость, страсть… Да неужели лучше,
Как в бизнесе проплаченные кущи,
Всеправедно, где самый смысл дебел?
Месторождение
Бред неба превращённого,
И луч, и гвоздь.
Наколото, и кровь запомнила настои.
Вселенная колючей проволоки звёзд.
Богатство горьких душ, распятие святое.
Завязью, червоточиной яблони
В камнях дома
Вызревало заклятье: «От ворот – до ворот»,
Где уличная девчонка читает слепому,
Прозревая страницами, по которым ведёт.
Прожилки листьев – деревца повторы,
Все вместе – реки, пущенные вспять.
Одни текут во тьму земного моря,
Те тянутся к небесному… Не вскоре
В надежде где-то там друг другом стать.
Все воды тянет глубь…
Но лишь слились —
Уже воронкою морочит высь.
Что душам – высь?..
Им снятся – лишь взлетели —
Тела, оставленные на постели.
От ангелов Христовых
До языческого блуда —
Беспредельность,
Взыскующая предел.
Любовь – сообщающиеся сосуды
Душ и тел.