Одной ногой я опираюсь на деревянный помост, другую держу на педали велика. На его голубой раме застыли темные пятна ржавчины. Холодный ветер перебирает мои волосы и хлопает футболкой.
С вышки океан похож на плоский синий лист с белыми царапинами волн. От нее к самой воде уходит вниз узкая трасса.
Я глотаю солоноватый воздух.
Все замирает: и ветер, и мое прерывистое дыхание. Я собираюсь оттолкнуться ногой посильнее, а потом скатиться вниз. Но вдруг сбоку вижу черно-красно-белые полоски, огромную пушистую голову. На меня внимательно смотрят желтые глаза, а океан заслоняют крупные зеленые листья…
Я воображаю вышку по вечерам, когда не могу заснуть и лежу на постели, пронзенная невидимым столбом. Он тянется от самой земли, проходит сквозь мой живот и улетает в космос.
На соседнем диване обычно сопит мама, пудель Джим ковыряет опухшее ухо. Фары ночных машин вползают узкими лучами на потолок и, расширяясь, исчезают за окном.
Я закрываю глаза. Велик становится водным скутером, подпрыгивает на волнах. Мои волосы и лицо покрыты белыми брызгами пены.
Я вспоминаю об этом полете днем, когда гоблин-одноклассник тычет мне в бок острым карандашом и гнусаво шепчет: «Твой капюшон похож на горб». Но эта фантазия больше не приносит облегчения.
Мне тринадцать. Я боюсь неожиданных прикосновений, странных пятен на коже, громких звуков, будущих менструаций, дрочащих мужиков – один раз целый урок географии перед окнами расхаживал тип с бегающими глазками и мял свой вялый пенис. Учительница только ухмылялась и не звала никого, кто мог бы его прогнать. Мы тогда не знали, что это всего лишь жалкий эксгибиционист. И что он не порежет нас на куски, когда мы пойдем домой по грязной каше из снега и льда.
Боюсь, мама узнает, что я курила и материлась. Каждый вечер я пряталась от страхов в своем мире, но в тот раз произошло нечто странное. Появился тигр и чертовы листья. Может, дело в том, что я впервые напилась?
Вспоминаю один эпизод. Мне шесть. Мы с соседским мальчиком сидим у него на кухне, гипнотизируем бутылку темно-зеленого стекла.
– Хочешь пива? – спрашивает он. – Очень вкусно. Смотри, еще немного осталось.
Как-то мы уже пробовали хрустящие звездочки кошачьего корма, и они оказались вполне ничего, поэтому у меня нет причин не доверять ему.
Я взяла бутылку в руки, открыла рот и брызнула на язык несколько капель. Потом долго отплевывалась под его веселый смех.
В тринадцать лет, в тот самый день, когда я потеряла способность представлять полет в океан, пиво показалось вкусным. Мы сидели у Наташки на длинной захламленной лоджии и передавали друг другу бутылку с золотистой жидкостью. Допив, покурили невзатяг ментоловый «Норд Стар», тупо пялясь на серые балконы соседних домов. Потом пошли на тарзанку. Мне казалось, что ноги почти не касаются выщербленного асфальта, что шел вдоль школы.
Мы подружились с Наташкой недавно. Осенью, когда деревья стояли с ног до головы в желтом, а листья нежно хрустели под ногами. После звонка я зашла в туалет с двумя лысыми унитазами. Наташка опиралась ногой на ободок и выдувала густой дым в провонявший хлоркой воздух.
– Не скажешь никому?
Она наклонилась к кожаному рюкзаку, стоявшему на разбитых плитках. Достала освежитель воздуха «от табачного дыма» и пару раз пшикнула в мою сторону. Ее круглые глаза внимательно меня изучали.
– Конечно нет, – ответила я.
После уроков за ржавыми гаражами я дрожащей рукой подносила к губам первую в жизни сигарету. Кашляла и нервно вертела головой по сторонам. В каждом прохожем мне чудились соседи или мамины знакомые. От никотина кружилась голова.
– Ничего, скоро научишься и кашлять перестанешь, – подбодрила Наташка. На ней была строгая юбка до колен, но она все равно ходила вразвалочку, как моряк, и на прошлой перемене уже пообещала кому-то вломить…
В этом году друзей в классе у Наташки не было. Училась она плохо, как и я, но это недоразумение искупали родители. Мама Наташки работала поваром в банке, папа – водолазом. В деньгах они не нуждались, в школу приходили исправно, а подарки подносили нестыдные, поэтому учителя Наташку не трогали. Тройки натягивали даже там, где и на ноль наскрести было нечем. У меня такого иммунитета не было. В школе доставалось за все. Даже за «отсутствующий вид».
– Ваша дочь на уроке как будто бродит по Луне, – жаловалась моей маме француженка – классная руководительница, встряхивая пергидрольными кудряшками и недовольно глядя густо подведенными глазами. В них часто лопались капилляры, окрашивая белки красным. В тот год маму часто вызывали в школу. Один раз ей показали мой дневник, запятнанный красными двойками. До этого момента я успешно подделывала ее подпись и говорила, что у меня все в порядке. Мама за это истязала меня молчанием три дня.
А потом ушла в запой на несколько дней, и это был единственный раз, когда я радовалась этому. Протрезвев, она забыла о назначенном мне наказании.
Наташкины родители давали деньги не только учителям, но и ей. Поэтому она могла покупать сигареты и алкоголь. В любом ларьке работала незатейливая мантра: «Это для папы».
Тарзанка у школы была нашим любимым, если не единственным, развлечением. К громадной железной перекладине с лестницей в виде буквы «Л» привязаны брандспойты с палками. Перелетать лестницу было легко слева и довольно опасно справа.
Но под пивом я лезу на эту страшную лестницу, хватаю самую страшную для меня тарзанку. Волосы летят в разные стороны, ведь внизу опять океан, а я – на вышке. Мне кажется забавной шутка старшеклассника Лысого: «Мама, не жди меня к обеду! Передайте, что я любил ее борщ!» Однажды Наташка видела, как он в подъезде занимался любовью с местной красоткой.
Сжимая обеими руками брандспойт, вытертый кое-где добела, я отталкиваюсь от перекладины, лечу вниз и уже через мгновение болтаюсь вокруг столба расплющенной макарониной. Волосы прилипают к влажным щекам, метут по грубому розовому песку.
Боли нет, я кричу от восторга. Но, как часто бывает в нашем святом городе – черная туча резко наползает на небо, съедая жар и свет, так и в моей голове подобная туча мгновенно заслоняет собой сверкающее счастье.
Я извергаю теплую горечь изо рта, что еще мгновение назад светился улыбкой. Слезаю с тарзанки и медленно, поднимая невидимые гири на ногах, шаркаю домой. И нарочито смотрю мимо учительницы, что идет мне навстречу.
Дома я падаю на кровать и долго смотрю в потолок, вспоминая прошедшее лето.
Я честно пыталась забыться, но вечером не смогла вернуться в свою любимую фантазию. Меня выгнал оттуда огромный тигр. Он еще часто будет являться мне.
Выпал первый снег. Наташка купила две голубые банки джин-тоника. Я пришла к ней с утра, соврав маме, что мне нужно на нулевой урок. За окном стояла холодная тьма, в которой вяло ковырялись утренние люди.
Желтый свет лампы падал в наши стаканы с горькой пузырящейся жидкостью. Один-два глотка, и спасительный туман окутал мою больную голову. Я иду в туалет по квадратным половикам, разбросанным по коридору. Первым уроком физика. Меня вызовут к доске, где я буду смотреть на все сквозь расфокусированную линзу и получу очередную двойку.
Вечером, мучаясь от головной боли и тошноты, я запишу все, что думаю о школе, в свою потертую тетрадь. Сначала запах: от него внутри все взбалтывается, словно хочет выпрыгнуть через рот. Как-то кусочек яблока я положила в формочку, полила водой и забыла на несколько дней. Вот похоже пахнет и сейчас: горько, тухло. Из-за этого я ничего не могу говорить и, словно рыба, смотрю вокруг. Но все странно сжимается, видны лишь кусочки-клочки.
Змея розовым узлом лежит на чьей-то голове. Месиво из белого и черного – это мельтешит одежда, надетая на детские тела. Платье, передник, рубашка, туфли на ногах: топ-топ по полу, стало кисло во рту. Ходуном пол заходил-заходил, крутанулся да остановился.
И вот наконец нас ведут по длинной кишке из серо-зеленых стен, и все не кончается она, не кончается. Душит.
Дома мучительнее всего вспоминать даже не девчонские ленивые издевочки, а вот эти стены. Я узнала их как-то в фильме про концлагерь. Такие же.
Каждое утро как вхождение в воды Стикса. Про него я читала в книжке. Со многими иду, а потом втягиваюсь в темную синеву с горящими огнями.
Запах, что рождается в столовой, где большие женщины мешают зелья в огромных тусклых кастрюлях. Переворачивают раздутыми руками большие котлеты из ошметков рыб и животных. Вываливают серых слизняков на стыдливый фарфор тарелок и поливают коричневой жижей.
Жуй, не горюй.
Каждая трещинка серо-зеленых стен в сговоре с этим запахом, пропитана им.
Затем заходишь в класс. Стульчики в ряд, занозистые по краям, хватают за колготки, если зазеваешься. Плитки линялой кожей сползают с бетона. Пнешь такую, и поднимется серая пыль. Белый туман размазан по влажной зеленой доске. Мы стираем его холодной тряпкой, от которой подушечки пальцев скрипят.
«Звезда полынь», – говорит женщина днем, когда мы, мальчики и девочки, сидим, зажатые в пространстве между двумя колючими дзи-инь.
«Полынь – горькая трава», – говорит мама вечером, уютно и тепло обнимая меня.
«Мама, здесь все как полынь», – пишу я утром в тетрадку, испачканную солеными чернилами.
Даже пьяной, мне хватает ума не рассказывать Наташке, что я влюблена в охранника нашей школы. Ему лет сто или пятьдесят – не все ли равно. Явно слишком много. Я о нем ничего не знаю. Но каждый день тяну Наташку вниз, на первый этаж. Там, делая вид, что рассматриваю свое отражение в зеркале или выбираю календарик в маленькой лавке, на самом деле мельком разглядываю этого уставшего мужчину. Пытаюсь понять, почему меня так к нему тянет. Может быть, он втайне любит маленьких девочек?
В тот день мы решили продолжить бухать после уроков.
Под ногами мокрая каша. Наташкины родители уже пришли с работы. Поэтому я говорю:
– А пойдем в школу?
– Зачем это еще?
– Ну, просто прикольно же, прийти после уроков, когда никого нет.
Наташка смеется, ей нравится нарушать запреты. На ее кудрявых волосах, торчащих из-под черной шапки-носка, тает мокрый снег.
Я кидаю краткий взгляд на охранника, но он ничего нам не говорит. Заходим за угол и зажигаем сигареты. Курим, прохаживаясь по коридорам, даже не пытаясь скрываться. Я почти надеюсь, что он придет. Но ему наплевать на двух малолеток. Школа пуста, как моя голова. Темнеет.
Тяну Наташку на пустырь напротив моих окон и ссорюсь с ней у приземистых кустиков, недружелюбно торчащих во все стороны. Летом мы с Лизой нашли там череп маленькой собачки. Он торчал из земли выбеленной костью. Мне становится еще хуже. Почему она уехала и даже не попрощалась?
Кажется, что все вокруг давит на меня: серые одинаковые дома, зло гудящие змеи проводов над головой, отяжелевшее от сырости небо.
Я ложусь в мокрый сугроб лицом вниз и кричу. Ем снег и, плавясь в моем горячем нутре, он выходит наружу слезами. Наконец я встаю: вымокшая, растрепанная. Наташка давно ушла, устав от моей истерики. Нет никого вокруг меня. Нет никого для меня. Я одна. Поднимаюсь и иду домой.