Северная Франция, начало марта 1915 г.
Стрелковый полк Северного Тайна засел в глубоком тылу, сильно западнее Руана, после долгой зимы, которая должна была быть спокойной, как следовало из логики войны. Дурацкие надежды. Джек и Саймон сделали по последней затяжке из самокруток, прежде чем выбросить их, стряхивая остатки табака с губ. Листики табака прилипали, как будто не желая присоединяться к своим сородичам, лежащим на мокрой земле, где шипели и гасли окурки. Мужчины направились обратно к двери в казарму, навстречу ветру, пряча в карманы онемевшие пальцы и рассматривая подкрепление, подходившее слева, справа, отовсюду. Их призвали после китченеровского «Ты нужен своей стране!»[2].
– Тут подонок не так уж не прав, – пробормотал себе под нос Джек, увидев, как проносятся над старыми дубами темные облака, и услышав звук разрывающихся снарядов со стороны деревни где-то в километре от них. Дорога, ведущая оттуда сюда и дальше, была запружена грузовиками, трясущимися по грязи, людьми, марширующими отдельными шеренгами, телегами, везущими снаряды, и каретами «Скорой помощи».
– Что ты там говоришь? – Саймон приподнял фуражку и мотнул головой в сторону тренирующихся солдат.
Хотя бы дождь прекратился, по крайней мере сейчас. Зимой было особо паршиво не только из-за шума, взрывов и воя снарядов, снайперов и вражеских атак, но еще и из-за каждодневной пытки стояния в траншее, полной снега, – особенно было плохо, если ты соскальзывал с настила, и все довольно быстро учились этого не делать. Даже когда они стояли во второй линии обороны, было не намного легче – они просто лежали, съежившись в разваливающихся укрытиях, а вокруг падали снаряды, как будто бы специально для того, чтобы они не расслаблялись. Здесь, в глубоком тылу, никто из них так и не смог избавиться от постоянного ощущения холода, хотя они находились тут уже почти месяц. В Оулд Мод хотя бы было жарко.
Джек резко дернул головой, указывая на мужчин, которые месили грязь и утопали в лужах в поле, которое капитан Бриджес реквизировал вместе с домами для постоя солдат. Надо сказать, они были весьма шикарны – у них даже были крыши и стены без дырок.
– Я просто подумал, что нам пригодятся все эти дураки, дружок, хорошие, плохие и даже никакие – коли такие есть. Но не думаю, что им скоро придется получить первые боевые ранения, да и, скорее всего, они уже будут мертвы до того, как им предоставится такой шанс. Посмотри на дороги, они ползут по ним толпами, как чертовы муравьи в муравейник. Что-то назревает.
Капитан Брамптон появился из-за угла и крикнул ему:
– Этим утром ты снова полон жизнерадостности, да, сержант?
– Я просто говорю как есть, сэр, – Джек подтянулся и отдал честь. Оберона совсем недавно повысили до капитана, и они с Саем думали, не ударило ли ему это в голову. Не ударило.
– Да расслабься ты, Джек, ради бога, – сказал ему Оберон. – Ну, давайте сделаем все, что в наших силах, чтобы как следует присмотреть за этим полчищем, когда мы двинемся обратно на передовую, если вообще двинемся, особенно за ребятами из Ли Энд. Ты отлично поработал, Джек, заставил их пройти сквозь ад и обратно и, насколько я понимаю, насладился этим в полной мере, да?
Все трое рассмеялись. Оберон продолжил:
– Теперь я бы смело отправил их в бой против отряда глазгианцев или канадцев[3], а уж о немцах и говорить нечего. Так что хватит ходить мрачнее тучи, и вытащи уже на свет маленького Мистера Счастье, которого ты где-то прячешь. – Оберон широко улыбнулся и зашагал к капитану Бриджесу, который совещался с сержант-майорами групп, по полю, разбрызгивая лужи и завязая в грязи, пока не дошел до настилов.
Джек привалился к стене казармы, не сумев сдержать широкую улыбку, которая растянулась на его лице. Ну да, эти негодяи могли драться как безумные, но они с Саем помнили, как когда-то побороли их, когда собирали на берегу морской уголь.
– Славная тогда была заварушка на пляже в Фордингтоне, правда, дружок?
Саймон прекрасно понимал, что он имеет в виду.
– Да уж, каким же несусветным дураком был пастор Мэнтон. Наша Эви говорила, что он не может самостоятельно даже дорогу перейти, так высоко витают его мысли, так что каким образом он собирался пересечь весь пляж с Библией в руках и обратить кучу пьяниц, одному Богу известно. То погружение было единственным возможным исходом. Они бы закончили тогда свое дело, если бы вы с Тимми не пошли в атаку и не отправили их восвояси, так что у них только пятки сверкали, и не нырнули бы за этим дураком в воду.
Они обратили внимание, что два капитана неподалеку от них стоят близко друг к другу и что-то обсуждают. Возможно, им предстояло двинуться еще дальше? Джек надеялся, что нет, но потом нащупал посылку Эви в кармане. Ну, может, это будут и не самые худшие новости.
Саймон продолжил:
– Нечасто же нам это удавалось – я имею в виду ходить в атаку. Зато мы чертовски хороши в сидении в окопах и воронках от снарядов и совершенствуемся в искусстве сохранять носки сухими, ноги ненатертыми и головы целыми. Так что, ты отнесешь эту посылку Грейс Мэнтон, старик? Ты не можешь откладывать и дальше.
Джек наблюдал, как мужчины из Ли Энд, которые жили дальше отсюда, чем шахты Сидона, и даже дальше предприятий Хоутона и Истона, формировали четверки. Они маршировали четко, очень четко. Потребовалось несколько походов за казарму с кулаками наготове, чтобы показать, где они неправы, но, да, теперь эти негодяи были совсем не теми беременными верблюдами, какими пришли. На самом деле Оберон был прав – они были лучшими из этой чертовой толпы новоприбывших. Они заставили его вспомнить о канадцах. Никому не служат, но сражаются до последнего. Он просто хотел быть уверен, что его люди из Ли Энд пробудут на передовой настолько долго, что потом их жизни будут в безопасности – насколько это вообще возможно. Чтобы потом все уже зависело от них. Да, это его люди, черт возьми.
Саймон уложил полоску табака на папиросную бумагу и скрутил папиросу; он лизнул ее и зажег, выпуская дым в воздух.
– Ты носил с собой эту посылку месяцами. Как она пережила Ипр – одному Богу известно. Возьми себя в руки, старик, и дай мне отдохнуть от тревожных писем нашей Эви. Просто позволь мне написать ей, что ты ее отправил, или мне нужно встать перед тобой на колени в этой грязи?
Он сделал вид, что уже готов плюхнуться на колени, но Джек схватил его и вернул в вертикальное положение.
– Брось, Сай. Я пойду.
Саймон покачал головой.
– Почему она просто не отправила посылку этой женщине, я не понимаю. Они же друзья, в конце концов, и, если вещь необходимо куда-то отправить, обычно люди пользуются почтовыми услугами, черт побери! Женщины? Я просто их не понимаю.
– Раньше ты никогда не ругался, молодой Сай. Твоим розам это не понравится, так что думай хорошенько. – Джек уже собирался уходить, но встал по стойке «смирно», когда Оберон поспешно вышел от капитана Бриджеса и жестом попросил его остановиться.
– Удивлен, что ты еще здесь. Ты разве не должен уже быть в пути? Пожалуйста, передай от меня мисс Мэнтон самые лучшие пожелания, и от Вер тоже, хотя я думаю, что они и так поддерживают регулярный контакт. Ты заслуживаешь несколько часов вне лагеря, ты чертовски много трудился.
Джек бросил взгляд на Саймона.
– Спасибо, сэр. Капрал Престон также сделал то немногое, что было в его силах, для обучения людей.
Оберон засмеялся:
– Вы слышали это, капрал? Слабая похвала, но все же похвала.
Саймон встал по стойке «смирно».
– Я все слышал, сэр. Как вам удалось заставить его согласиться поднять свою задницу и доставить посылку туда, где она должна быть?
Оберон посмеялся и постучал себе по носу.
– Случайно столкнулся с подругой Вер, которая оказалась одной из Дивно Милых Красавиц[4], и спросил, нет ли среди них Грейс Мэнтон. Я уже утомился получать письма из дома с вопросами, отправил ли Джек эту чертову штуку. Кажется, моя сестра не понимает, что добровольческий корпус – это своего рода передвижной балаган и может находиться где угодно, и, что более важно, что у нас тут идет война и есть вещи поважнее, чем исполнять желания Эви.
Саймон содрогнулся.
– Не говорите ей этого, а то нас всех закопают.
Капитан Бриджес стоял неподалеку и смотрел на новое подкрепление, пока сержант-майор кричал, чтобы они пошевеливались.
Оберон посмеялся.
– Не смею даже думать об этом, капрал. Но чудеса случаются, и эта сестричка сказала мне, что мисс Мэнтон здесь или чертовски близко, всего в нескольких милях отсюда или около того, в полевом госпитале рядом с железнодорожной станцией. Я сказал Джеку, что могу найти ту особенно привлекательную медсестру и попросить ее передать посылку, но наш Джек отказался, сказав, что хочет сам удостовериться, что посылка достигнет получателя. Осмелюсь предположить, что это была одна из директив Эви. Поэтому я был лишен благопристойного предлога вступить в контакт с одной из последних услад моих очей.
Джек слушал, как эти двое вели себя как две маленькие девочки. Глупые бахвалы. В их головах звучали фанфары. А ведь в полевом госпитале все так же, и сестры так же скользят по настилам, как делают мужчины здесь.
Он позволил им закурить с ним еще по папиросе и выдохнул дым из-за их плеч, ничего не говоря. Зачем им знать, что он всю дорогу знал, где находится Грейс Мэнтон, потому что спрашивал об этом у каждой медсестры или сотрудника добровольческого корпуса, кого встречал.
Оберон погрозил ему пальцем.
– Почему ты еще здесь? Разумеется, ты помнишь, что я в своем сообщении назначил мисс Мэнтон встречу в четыре часа в небольшом погребке, – но помни, что у нее есть статус офицера, а у тебя нет, так что постарайся сесть где-нибудь в углу, где тебя не будет видно, и будь тише воды ниже травы. И подумай о звании, которое тебе предлагал капитан Бриджес. Мы все поддержим это решение.
– И что, я должен буду сам себе покупать чертову форму и якшаться с начальниками? – парировал Джек.
Оберон рассмеялся.
– Не думаю, что начальники готовы к такому, но он будет отлично смотреться в высоких сапогах, правда же, Саймон? За это ты получишь его погоны, и прежде чем успеешь оглянуться, мы и тебя заставим покупать форму самостоятельно. Всего лишь небольшой шаг – и вот вы уже руководите чертовыми военными действиями, каждый с таким же денщиком, как Роджер.
Все рассмеялись. Джек сказал:
– Только через мой труп.
– Весьма возможно, Джек. – Тон Оберона был сухим, а их смех – громким. Казалось, этот смех для них многое значит, но не проникает в душу.
Оберон сказал, что до погребка добрый час пути или больше, и даже предложил ему прокатиться на грузовике, развозящем продовольствие. Джек отказался. Зачем встречаться раньше, чем было условлено?
– Как только окажешься там, – сказал Оберон, – увидишь узенькую дорожку, уводящую с главной площади с большим собором. Она ведет к кафе «Ле Пти Ша».
Оберон только пожал плечами, когда Джек спросил, правда ли там живет маленькая кошка[5].
– Тебе нужно сесть и ждать, и ради бога, старик, дойди туда и передай посылку, и после этого можешь идти в подвал Рожи. Да. Я знаю, что там отличное пиво, но оно такое же, как и в «Ле Пти Ша», я пробовал оба. И имей в виду, что я лично сдеру с тебя погоны, если ты отступишь до того, как все будет окончено. Просто дай нам насладиться спокойными письмами из дома и будь молодцом, и давай закончим на этом.
Джек направился к выходу, пройдя мимо отряда из Ли Энд, который закончил свою тренировку и рыскал среди палаток и складов, очевидно выискивая материал для самодельных бомб, которые дополнили бы их амуницию; жестяные банки, кусочки металла и шурупы, обрывки фитиля – все, что, как знали Джек с Обом по опыту, могло принести ущерб. Ходили слухи, что скоро родные фабрики предоставят что-то получше, но у кого есть время ждать?
Он вышел на дорогу, думая о войне, а не о своей встрече. Это было проще. В этот момент его голову занимала одна мысль. Эти молодчики из Ли Энд могут что-то выкинуть после того, как одержали полную победу над рекрутами из Ньюкасла всего за несколько минут в зимнем матче по крикету. Этим они заслужили пиво от капитана Бриджеса. Не очень хорошее решение, потому что ему и Саймону, а также Эдди и Фрэнку из январского призыва, двум каменотесам, может быть, придется отлавливать их и загонять в казармы и буквально сидеть на них до утра, чтобы не допустить кровавой пьяной драки, не говоря уже о том, что они должны следить за всей частью.
Джек отошел к обочине, когда мимо него вперед проехали несколько повозок с боеприпасами: по направлению к станции, или, возможно, в Ипр? Фронт настолько разросся, что для его нужд использовали все доступные виды транспорта. Грузовики с красным крестом были загружены как никогда, они катились либо на фронт, либо обратно, в Руан, в главный госпиталь, или в Ле Турке, или даже к кораблям, если находились счастливчики, которые были настолько серьезно ранены, что их отправляли назад в Блайти. Такси и автобусы тоже были приспособлены для военных нужд, и повсюду, разносясь по ветру, слышался треск и приглушенный рев артиллерии, строчили пулеметчики. Часто раздавались выстрелы одинокого снайпера. С каждым шагом ближе к фронту шум становился все громче, к нему прибавлялись крики людей и взрывы ручных бомб.
Он шагнул на мостовую, заляпанную грязью, и пошел по городку, разбрызгивая воду из луж, которые занимали почти все пространство, хотя дождь закончился уже около девяти утра. Черт подери, как насчет тепла или солнца? Но был только март. Монахиня подгоняла детей, идущих вдоль дороги по направлению к церковному шпилю. Шли ли они на мессу? Джек не знал, и ему было все равно, потому что Бог был просто большим обманом, но если это делает несчастных бедолаг счастливее, то ладно. Это их страну разрушили до основания, и как человек должен с этим справляться? Он не стал задерживаться. Зачем, если его это только расстраивало?
Машин и грузовиков становилось все больше. Лошадь заржала, когда возница залез на нее верхом и погнал вперед вместе с повозкой, полной снарядов. Теперь он видел церковь в конце улицы и длинную вереницу детей, заходящих в ее массивные двери в сопровождении монахинь. Посреди площади был рынок, где люди покупали и продавали, разговаривали, торговались. Это по-своему успокаивало – что жизнь шла своим чередом под звуки канонады. Это обозначало, что однажды разум восторжествует, потому что кто-то еще будет помнить вкус нормальной жизни. Он уже не помнил, больше нет.
Он направился прямиком к повороту, о котором говорил Об. Сюда не проникало солнце, и ему стало холоднее. Он замедлил шаг, оглядываясь по сторонам, и увидел его. «Ле Пти Ша». Он остановился, нащупывая в кармане посылку. Будь ты проклята, Эви. Он расправил плечи и глубоко вдохнул, потом еще раз. Будь ты проклята, Грейс. Будь проклята навсегда за то, что сделала.
Внутри сидела Грейс Мэнтон, в самом дальнем углу кафе, рядом с распашными дверями на кухню. Пожилой официант в длинном белом фартуке иногда проскальзывал мимо нее, высоко держа поднос на кончиках пальцев. Как ему удалось сохранить такое изящество? Неужели у него не болела спина, не гудели ноги, или он был просто лучше нее? Ее ноги никогда так не опухали, спина не ныла, а колени – не страдали. Она откинулась назад, наслаждаясь этими минутами отдыха. Погребки были настоящим спасением для всех медсестер и медицинского персонала, местом, где можно укрыться от больничных звуков и запахов и где, как правило, подавался восхитительный кофе. «Ле Пти Ша» не разочаровывал, и она уже заказала себе один кофе и пиво для Джека. Оба напитка должны были принести, когда он придет.
Официант сказал ей, когда она пришла сюда две недели назад, что владелец купил довольно много бочек из подвала Рожи для англичан перед Рождеством, потому что война не закончится еще много месяцев. Она ответила:
– Если есть деньги, чтобы их тратить, и глотки, чтобы их смачивать, то так тому и быть. – Поскольку она говорила по-французски, теперь она была его лучшим другом.
Грейс затянула ремень на своем пальто потуже. Не было нужды обнаруживать ее статус добровольца, хотя тут обычно и не водилось фантазеров. Этим словом обычно называли тех новых офицеров, которые задавались, когда обычные призывники оскверняли их святилища. В передней части кафе за столами веселились офицеры, но сегодня все они имели тот самый взгляд и ту самую бледность на лице, которые безошибочно выдавали в них бывалых вояк. Позади сидели несколько рядовых, некоторые – с кем-то из добровольческого корпуса, некоторые со старыми друзьями из офицеров, которых они знали еще дома.
Зазвенел колокольчик над дверью. Она подняла глаза, но это был не Джек, а всего лишь майор Сильвестр, американский хирург, который переплыл Атлантику по собственной инициативе, чтобы работать в полевом госпитале. Он познакомил их с процедурой переливания крови, которая спасет еще много жизней, благослови Бог его доброе сердце. Он заметил ее и помахал, пробираясь через столы по направлению к ней.
– Грейси, сидишь одна?
За его спиной снова открылась дверь. Это был он, Джек. Она привстала. Майор Сильвестр растерялся и обернулся.
– По всей видимости, нет. Может быть, позже?
Джек остановился и осторожно прикрыл дверь, оглядывая помещение. Он увидел ее сразу, и майора Сильвестра рядом с ней. Кровь прилила к его осунувшемуся лицу, к его невыносимо усталому, худому, печальному лицу, он развернулся на каблуках и потянулся к двери.
– Джек Форбс, даже не смей.
Ее крик заглушил звон посуды и разговоры вокруг. Майор Сильвестр тихо хохотнул:
– Оставляю вас с вашей добычей. Будьте с ним помягче, похоже, он нуждается в нежной заботе. – Он дотронулся до шляпы и весело зашагал своей широкой американской походкой к дальнему столу.
Грейс видела, что Джек колебался, вцепившись в дверную ручку, но потом поняла, что он готов сдаться. Он устремился к ней, огибая столы, его голова была опущена, а корпус наклонен вперед, как будто он шел на врага. Но ведь он не думал о ней так? Неужели она ошибалась все это время? Она встала во весь рост, отбросив сомнения.
Он подошел к ней и коротко кивнул. Она села. Он смотрел куда угодно, только не на нее.
– О, садитесь же, – резко сказала она, будто разочарование лишило ее всяких остатков вежливости.
Он сел. Она сказала, стягивая перчатки:
– Я заказала пиво для вас и кофе для себя.
– Спасибо, мисс Мэнтон. – Он положил свою фуражку на стол и стал рыться в карманах. Мисс Мэнтон? Неужели он и вправду забыл о тех последних взглядах, которыми они обменялись, когда он отправлялся на фронт? И теперь снова, как и каждый вечер перед тем, как рухнуть спать от усталости, она ругала себя за все свои ошибки.
Он наконец перестал копаться в карманах и извлек посылку, о которой Эви говорила в своем письме. Письме, которое пришло ей на Рождество, когда она была в головном госпитале в Руане. Дорогая Эви, она знала, как сильно она любит Джека, она знала это всегда и была уверена, что как-нибудь эта ситуация разрешится.
– Господи, какой же я была глупой.
Она даже не осознала, что произнесла это вслух, пока Джек не поднял глаза, ошеломленный, и не произнес:
– Вы никогда не были глупой.
Он сразу же снова опустил голову, рассматривая посылку так, будто это было нечто занятное, что он никогда не видел раньше. Она была размером приблизительно два на три дюйма и очень потрепанная. Ленточка, видимо, когда-то была серебристой, а сейчас она стала грязной, но и пятна, и особую ценность она приобрела из-за того, что была у этого молодого человека с Рождества. На этой мысли Грейс остановилась. Да, он молодой человек. Ему двадцать четыре, ей тридцать два, неудивительно, что он забыл. Официант скользнул к их столу с кофе и пивом.
Он с особым трепетом поставил чашку кофе перед Грейс и пиво перед Джеком.
– Il n’y a pas de frais, – сказал он.
Джек ответил по-французски.
– Нет, конечно же, мы обязаны заплатить.
Грейс сказала одновременно с ним:
– Вам нужно на что-то существовать.
Официант покачал головой, улыбаясь:
– Это для тех, кто говорит на нашем языке, и для тех, кто защищает наши семьи, так что мы настаиваем – и тем более для тех, кто говорит в унисон. Война – время влюбленных, вы должны помнить об этом, потому что времени мало, – сказал им он.
Затем он исчез. Грейс и Джек смотрели на посылку, никто из них не говорил ни слова. Наконец Джек пододвинул посылку к ней через стол:
– Это от Эви, мисс Мэнтон, и я должен сказать вам…
– Да? – она понимала, что слишком настойчива.
– Что французский язык, который вы преподавали ей, чтобы помочь в карьере повара и отельера, сослужил мне здесь добрую службу, потому что она, конечно же, пересказывала содержание всех уроков и мне. – Он сделал большой глоток пива, вытерев рот тыльной стороной руки.
– Конечно, – сказала она. – Это наша Эви.
Как же формально они общаются – вот о чем думала Грейс, и ее сердце разрывалось. Она развязала ленточку на потрепанной посылке. Внутри была сплющенная белая картонная коробка. Она начала разворачивать высохшую и потрескавшуюся упаковку из пергамента внутри. Официант придвинулся поближе к их столу, наблюдая с добродушной улыбкой. Она сняла один слой, потом следующий, и еще один, пока не обнаружила легкий, пропитанный жирными пятнами мешочек, также завязанный ленточкой. Это было что-то бесформенное, на ощупь напоминавшее – бисер? Песок? Да что же это было такое? Эви отказывалась признаваться. Она развязала узел, открыла мешочек и увидела там еще один сверток из пергамента. Она раскрыла и его, и внутри лежал кусочек рождественского пирога, вернее, кучка крошек.
Джек откинулся на стуле. Официант, вероятно ожидавший увидеть кольцо, только покачал головой и пробормотал: «Les Anglais?» Пожав плечами, он с шумом открыл распашные двери и вернулся на кухню.
Джек выпалил:
– Чертова Эви, и весь этот путь проделан ради крошек? И что ты об этом думаешь, Грейс? – Он рассмеялся, наклонился вперед, собрал несколько крошек и протянул их к ее рту, она приоткрыла губы, и ее язык коснулся его пальцев. Через нее как будто прошел электрический ток. В этот момент он отдернул руку.
– Боже мой. Прошу прощения.
Он отряхнул пальцы от крошек, схватил свое пиво, прикончил его и потянулся за фуражкой, но Грейс вцепилась в его руку и довольно сильно прижала к столу.
– О нет, ты ее не получишь, Джек Форбс. Черта с два ты ее получишь.
Он попытался высвободиться. Она не отпускала.
– Ту думаешь, что я тебя отпущу? Я работала с мужчинами, выжившими из ума, и с боем возвращала их в койки, я вынимала скользких, жирных, раздутых личинок из ран и дезинфицировала руки миллионы раз, чтобы не перенести инфекцию от одного к другому. Я срезала одежду до тех пор, пока у меня не появлялись мозоли от ножниц. Ты, Джек Форбс, легковес. У меня теперь мускулы в таких местах, о существовании которых я даже не подозревала, мои руки настолько тверды, грубы и жилисты, что у меня хватка боксера. И ты меня выслушаешь.
Прикосновение его пальцев к ее языку убедило ее, что ее любовь была всепоглощающей. Она всегда такой была, но она сделала ошибку и отступила. Она была в доме Фроггетта и утешала его семью в день, когда погиб Тимми, и сказала ему, что всегда будет рядом, когда понадобится, но подвела его. Сегодняшний день может быть последним для любого из них. Даже здесь, в погребке, она слышала шум орудий.
– Может быть, я и была первым нанимателем Эви, но мы все стали друзьями после того, как вы спасли Эдварда от банды из Ли Энд, ты и Тимми. Это так?
Она все еще сжимала его руку, но он уже не сопротивлялся. Вместо этого он уставился на свой пустой бокал. Что же, ему придется подождать, если он хочет выпить еще один. Она слишком долго репетировала, что ему скажет, когда он придет с посылкой, чтобы тратить время на заказ еще одного пива.
Джек кивнул.
– Так, красавица. – Он все еще смотрел на свое пиво.
– Ты помнишь ту поездку на повозке, на ферму Фроггетта, когда мы решили закрепить за собой три дома – два для Эдварда и меня, чтобы использовать их для лечения и отдыха шахтеров, а один для вас? Вы почти собрали деньги, но не до конца. Мы смогли отблагодарить вашу семью за спасение жизни Эдварда, одолжив вам оставшуюся сумму. Это значило, что ты мог продолжать свою деятельность в профсоюзе, не боясь выселения из вашего шахтерского дома? Ты помнишь это? Помнишь? А помнишь, как я завязала ворота веревкой, чтобы не позволить Оберону опередить нас?
Джек кивнул, и на этот раз посмотрел прямо ей в лицо.
– Ну разумеется, я помню, мисс Мэнтон. Вы были также очень добры к нам, когда погиб наш паренек.
– Ты только что назвал меня красавицей, теперь это мисс Мэнтон, но тогда это была Грейс. Мы были друзьями.
Лицо Джека на этот раз скривилось.
– Ну да, и я трудился над ремонтом вашего дома сразу после покупки – так же, как над ремонтом своего, и копал ваш огород, и высаживал вашу чертову картошку вместе с вами, а потом вы обняли меня, когда я плакал по Тимми. Я любил вас, красавица. Я любил вас и думал, что вы чувствуете что-то ко мне, а на следующий день, когда я пришел к вам, чтобы еще попачкать для вас руки, вы сказали, что справляетесь «просто прекрасно, спасибо» – и весьма высокомерным тоном – и что вы не нуждаетесь во мне. Я должен был вернуться к своим делам и устраивать свою жизнь. И я ее устроил. Я женился и усыновил сына Роджера, который оказался просто чудом и которого я должен защитить, как не смог защитить Тимми.
Официант принес еще пиво, убирая со стола пустой бокал в подтеках пены и поглядывая на нетронутую чашку кофе Грейс.
– Для вас, мадам, я сделаю еще кофе.
– На этот раз мы заплатим. – сказали они одновременно, остановив глаза друг на друге, а вовсе не на официанте. Грейс любила глаза Джека, такие коричневые и темные, совсем как у Эви, и его почти черные волосы, похожие на волосы отца и Тимми, – у Эви на голове была копна каштановых локонов, совсем как у матери.
– Возможно, – пробормотал официант, прежде чем убрал чашку и вернулся на кухню через распашные двери.
Майор Сильвестр поднялся из-за своего стола у окна. Грейс видела, как он смотрел на ее руку, сжимавшую руку Джека. Отношения с военными были запрещены. Что же, пусть вредит как хочет. Он постучал по своей шляпе, улыбнулся, но ничего не сказал. Грейс знала, что вредить он просто не захочет.
Грейс слишком хорошо помнила, как прижимала к себе Джека у ворот дома его родителей, успокаивая его, пока он рыдал по ушедшему брату, уверяясь, наконец, в том, о чем она подозревала уже несколько недель, – что она встретила любовь всей своей жизни. Но она была старше, она была скучна, она была сестрой пастора и первым нанимателем Эви. Он же был любимцем девушек, восходящим лидером профсоюза, сильным и уважаемым работником, блестящим молодым человеком, которого поверг бы в ужас тот ураган эмоций, который бушевал внутри нее. Она укатила на своем велосипеде прочь, чувствуя, что должна установить между ними дистанцию, или она принесет невыразимые страдания всем, воспользовавшись его горем и уязвимостью.
Только когда Стрелковый полк Северного Тайна отбывал с центрального вокзала Ньюкасла и она пошла проститься с ними вместо Эдварда, они впервые вновь по-настоящему посмотрели друг другу в глаза, и тогда она поняла, что его любовь была такой же сильной, как и ее. Но для всего этого было уже слишком поздно, потому что на его руку опиралась Милли, его жена. Было по-прежнему поздно, но он должен был узнать, насколько он любим. Он должен унести это с собой в траншеи.
Об этом Грейс и говорила Джеку сейчас, и она почувствовала, как он повернул свою руку под ее ладонью и сжал ее, крепко. Наконец-то он улыбался, наконец-то его плечи расслабились и напряжение покинуло его, наконец-то он встретился с ней глазами и позволил ей понять, что все это время она была права. Между ними была любовь, чертов океан любви, любовь связывала крепким швом чертовски высокого качества ее и этого замечательного человека. Она действительно была в них.
– Я ошибался, – сказал он. – Было чертовски глупо думать, что ты воспользуешься мною, милая, ведь ты – та, которую я желал все эти годы.
Подоспел еще один кофе, и на этот раз Джек полез в карман за франками, твердя Грейс:
– Ты позволишь мне сделать это для тебя, и ты позволишь нам удержать эту минуту, потому что это, возможно, единственное, что у нас когда-либо будет?
Грейс знала это.
– Я должна была сказать об этом. Я не могла дальше терпеть и молчать о своих чувствах, потому что Эви чувствовала, что ты был так несчастлив и ощущал себя таким нелюбимым. Но это не так, мой дорогой. И никогда не будет.
– Ох, Эви, – рассмеялся Джек.
Она улыбнулась, но не могла думать о его боли. Он взял обе ее руки, поднял их и приложил одну к своей щеке, а другую поцеловал.
– А она говорила тебе, что я любил тебя так неистово, что иногда мне казалось, что это сожжет меня изнутри?
Грейс пожала плечами.
– Она говорила, что ты, вероятно, любишь меня. Ничего такого про возгорания не упоминала.
На этот раз они оба засмеялись. Она поднесла его руки к губам, целуя их, видя синие шахтерские шрамы и новые раны. Это были руки мужчины, не молодого парня. Она нашла глазами его глаза. Она провела пальцем по его искривленному носу и поломанному уху, поврежденному еще в его первых кулачных боях, которые помогали собрать деньги для оплаты дома Форбсов. Она тронула его губы, отчаянно желая их поцеловать.
Она расспросила его о Марте, чувствуя его дыхание на своих руках, когда он говорил, держа их у лица:
– Я не могу поверить, что его больше нет и я никогда не услышу его мычание, которое постоянно сводило меня с ума, или как он говорит, как тогда, когда мы были в самом центре заварушки в Монсе: «прямо дом вдали от дома, приятель». Он имел в виду, прямо как в шахте – опасность подстерегает на каждом шагу. Глупый пройдоха, видимо, выронил свою кроличью лапку, вот почему его настиг снаряд. Они так и не нашли его. Он лишился головы – так сказал Берни, – но его тела не было, когда они пошли собирать останки, только чертово месиво из воронок от снарядов и отдельных кусков.
Он остановился на минуту.
– У нас не было возможности обсудить это как следует, до этого момента. Грейс, ради всего святого, скажи мне, почему ты отказалась от меня?
Она поцеловала его руки.
– Потому что мне не повезло иметь голову на плечах от рождения. Но теперь, если я скажу тебе, что приду в любой момент, когда ты будешь во мне нуждаться, я говорю это от глубины своей сильно потрепанной и глупой души. Я буду любить тебя до конца своих дней, мой дорогой Джек Форбс.
– И я тебя.
Ее кофе опять остыл, его пиво осталось нетронутым. Они просто сидели, взявшись за руки, обращая внимание на то, что кто-то входит и выходит, но не придавая этому никакого значения, пока часы на площади не пропели свою звонкую трель и Грейс резко отняла свои руки.
– Это верно, что твои руки теперь не такие нежные, красавица. И это к лучшему.
– О, Джек, я оттирала полы до такой чистоты, что они бы получили одобрение даже у Эви и уж конечно заткнули бы за пояс любые потуги Вер. Я помогала на операциях – можешь себе представить, – настолько нужен был кто-то, хоть кто-то, кто имел хотя бы малейшее представление, что нужно делать. – Она взглянула на свой кофе, выпила его холодным, но вкуса не почувствовала.
Джек опустошил свой бокал с пивом.
– Что же, я вполне могу себе это представить.
Он оставил деньги и чаевые на столе. Они вышли вместе и пошли к площади, держась за руки так, будто никогда в жизни их не размыкали. Когда они дошли до площади, она указала налево, он направо.
– Пора, – сказал он, поправляя фуражку. Вокруг них сворачивался рынок. Проехала тележка с пустыми деревянными ящиками и парой турнепсов. Колесо наехало на колдобину, водитель выругался, старая кобыла заржала, и турнепс упал на землю, чтобы быть утащенным пробегавшим мимо парнишкой.
– Браво, – прошептала Грейс.
Кто-то из добровольческого корпуса направлялся к кафе. Два офицера проехали мимо на лошадях бог знает куда, но она догадывалась, что на фронт, может быть, даже на новый фронт, потому что госпиталь освобождал палаты: отправлял в Блайти раненых, достаточно тяжелых, чтобы их можно было лечить дома, прямо по железной дороге в порт, а ходячих больных, которых уже подлатали, – в их части, чтобы они освобождали койки. Доставляли новые кровати, и санитары, проклиная все на свете, устанавливали их под тентами. Накапливались бинты, горы и горы пачек. Прибывал новый контингент санитаров, медсестер и немного добровольцев. Боже, скоро и на них обрушится все безобразие этой войны, потому что те, кто сидит в тылу, снова разработали какую-то безумную схему, с помощью которой они смогут осуществить прорыв. В своих мечтах, может быть.
Она почувствовала, что он высвобождает свою ладонь, но потом его рука обвилась вокруг нее и он ее поцеловал – наконец-то они поцеловались, и чувство было такое, будто ничего больше не существовало.
– Я люблю тебя, и это потрясающе, что ты до сих пор пахнешь лавандой, даже здесь, среди всего этого. И еще потрясающе, что я могу почувствовать этот запах сейчас, – вздохнул Джек.
Она сказала негромко:
– Это все глубокий тыл и свежий воздух, дорогой Джек. – Она плакала, хотя обещала себе, что не будет, и сама не понимала смысл слов, которые произносила, когда он отстранился, а она удержала его, всего лишь еще на несколько секунд, и прошептала: – Будь осторожен, будь удачлив. Живи. Я знаю, что не для меня. Но живи и знай, что ты любим.
Он прижал ее снова и запрокинул ее голову, держа за подбородок и неистово целуя. Его дыхание отдавало пивом.
– Если я буду жить, то для тебя, Грейс, черт тебя дери, Мэнтон. Я всегда любил тебя, и всегда буду, и проклинаю тебя за то, что ты отпустила меня тогда, и себя – за то, что позволил тебе это.
От его следующего поцелуя, казалось, у нее останутся синяки на губах, и она была рада этому, и он сказал, не отрывая своих губ от ее:
– Я найду тебя, когда этот ублюдочный бардак закончится. Как-нибудь я все устрою. Мне этого недостаточно. Этого никогда не будет достаточно, но дома меня ждет мой паренек, мой Тим. О, Господи Боже…
Теперь плакал уже он, и Грейс понимала, что она должна изобразить что-то наподобие смелости, но была не уверена, что ее на это хватит. Она освободилась из его объятий, вытерла его лицо своими руками и заставила его посмотреть на нее:
– Джек, у тебя есть ребенок, и его мать – твоя жена, а война может привнести большие перемены в характер Милли. Мы оба понимаем, что чувствуем, и это лучше всего, что мне казалось возможным. Этого хватит на всю жизнь. Правда хватит, Джек Форбс. Занимайся своей войной, сосредоточься на ней и возвращайся назад к семье. Знай, что я буду любить тебя каждый день до конца времен, просто позови, если я понадоблюсь тебе. Но я никогда не встану между тобой и тем, что до́лжно.
Он промолчал. Просто убрал ее руки со своих плеч, повернулся и быстро пошел прочь, а потом побежал, почти наперерез мчавшейся повозке.
– Осторожно! – крикнул возница, Джек остановился, помахал и засмеялся лающим смехом.
– Хорошая бы была эпитафия. «Был раздавлен повозкой». Сама будь осторожна и удачлива и вспоминай, как мама говорила: все будет хорошо – каждый раз, черт ее побери. Я буду давать тебе знать, что я цел, после каждого наступления. Я хочу быть уверен, что ты знаешь об этом.
Затем он побежал дальше.
Она смотрела на него, пока он не исчез среди повозок, грузовиков, прилавков, ружейных дул и еще чего-то, и еще. Сумерки быстро сгущались. Она зашагала обратно к полевому госпиталю, мимо полуразрушенных домов с поломанными черепичными крышами и собак, которые выскакивали из-за углов, гоняя кошек. Ее смена начиналась в восемь часов. Она засунула руки глубоко в карманы своего пальто, разрываясь между чувством тоски и странного спокойствия. Она была любима. Она любила. О чем еще можно просить, когда твоя жизнь болтается на волоске посреди чего-то, что должно было закончиться три месяца назад, если бы газетам можно было верить?
По пути она встретила Энджелу Фезерс, которая вышла на дорогу перед ней, с высоко поднятым воротником замызганного пальто. Она была добровольцем из Халла. Грейс взяла ее под руку:
– Это когда-нибудь кончится, Энджи?
– Лучше бы закончилось, но дальше-то что, а? Опять хранить семейный очаг, вынашивать потомство и обожать наших мужчин?
– Нет, ничего такого, для меня – нет. – Грейс почувствовала, что ее голос дрожит, и стиснула губы, крепко. Замолчи. Замолчи.
Энджи сжала ее руку.
– Так ты повидалась с ним? Проклятые времена, но давай даже думать не будем о том, что будет после. Давай просто попробуем прорваться через все это. Ты слышала, что сестру Мэрривезер убило, когда она перевозила раненого, каким-то маленьким осколком?
– Проклятье, бедная женщина. – Грейс достала сверток с крошками. – Рождественские крошки, из Истерли Холла, приготовленные очень близким другом; они точно будут изумительны. Мы поделим их со всеми, каждому по крошке, но я напишу, и она пришлет еще, на этот раз напрямую.
Обе женщины улыбнулись.