В апреле на пороге нашего дома появился высокий, по-прусски короткостриженый светловолосый мужчина, и вежливо представился комиссаром, направленным Reichsprotektor[5] для того, чтобы «ариизировать» наше еврейское предприятие. Просмотрев записи и понаблюдав за работой мастерской, он пришел к выводу, что ателье зиждется на вкусе и старании его владельцев, а также на их отношениях с клиентами. Потому он решил, что мастерская не станет для него «золотой жилой». Намекнув, что его жене нужны новые платья, комиссар по секрету посоветовал нам «на бумаге» передать предприятие одному из наших сотрудников, а самим остаться в качестве наемных работников.
Когда комиссар ушел, мы с матушкой вышли к сотрудникам, чтобы обсудить сложившееся положение. Нашим швеям и портному не было еще и тридцати, и мы так верили в их преданность, что нам и в голову не пришло беспокоиться о том, что это предложение может дойти до слуха властей.
Казалось, они не были удивлены. Подобные случаи уже стали в Праге обычным делом, но мы не думали, что с нами это случится так скоро. Разговор о том, кто станет владельцем ателье «на бумаге», перерос в оживленную дискуссию. Мы сказали, что объявим решение на следующий день. Родители боялись передавать источник средств к существованию в руки работника, каким бы преданным он ни был, в то время как я считала это отличным и простым решением проблемы. На самом деле выбора у нас не было. Мы могли просто закрыть ателье, но тогда нам бы пришлось жить на отложенные сбережения, а десятки человек лишились бы работы.
На другой день мы предложили Мари, которая работала у нас дольше других, стать частью сделки. Надежный адвокат и член чешского подполья, который организовал не одну подобную передачу имущества, подготовил секретный договор. Мы с Мари должны были получать равную зарплату и делить прибыль пополам. Дабы обставить все более правдоподобно, адвокат дал Мари взаймы, чтобы она могла выкупить у нас бизнес. Мы вернули ему ссуду. Контракт был захоронен в саду его загородного дома. Художник изменил имена на вывеске ателье. После этого жизнь более-менее вошла в привычное русло, за исключением того, что персонал отныне обращался к Мари не просто по имени, а не иначе как «Мисс Мари». Наши клиенты, в том числе и немцы, избегали высказываться по этому поводу. Некоторые осторожно интересовались, получила ли моя мама свою законную долю.
Затем началось систематическое унижение чехов в целом и евреев в частности. Сначала появилось определение того, кого же считать евреем, – любого, у кого хотя бы по одной линии бабушка и дедушка были евреями. Я узнала, что все мои бабушки и дедушки были евреями.
Потом евреям запретили появляться в общественных местах, а на улицах, игровых площадках, в кофейнях, бассейнах и театрах появились подтверждающие этот запрет знаки: «ЕВРЕЕМ ВХОД ВОСПРЕЩЕН».
И только река все еще была нам доступна.
Профессоров-евреев выгнали из университетов. Докторам-евреям было разрешено лечить только евреев, а их врачебные кабинеты конфисковывались один за другим. В конце концов все предприятия, принадлежащие евреям, подверглись «ариизации», а Национальная коллегия адвокатов исключила из своих рядов всех евреев. Но некоторые чешские организации и предприятия не спешили следовать их примеру. Чешский филармонический оркестр сопротивлялся дольше всех, почти год. Национальное спортивное общество «Сокол»[6] выполнило требования, но многие региональные филиалы организации в частном порядке дали понять евреям, что им там, как и прежде, рады.
Нам было приказано носить желтую Звезду Давида, в центре которой было написано «ЕВРЕЙ». Она должна была быть нашита на верхней одежде с левой стороны – там, где сердце. Любой, кто не подчинялся этому приказу, подлежал немедленному аресту. Мы с отцом сочли это страшным оскорблением, мама приняла это философски, возможно, как наказание за то, что долгое время игнорировала свое происхождение.
Затем последовала конфискация всех ювелирных изделий, которые владелец должен был лично принести в указанные места. Потом радиоприемники. После этого евреям было предписано ездить только в последнем вагоне трамвая, а сидеть разрешалось исключительно в том случае, если всем арийцам хватило места.
В следующем году только работающие евреи и те, кто имел специальный пропуск, могли пользоваться трамваем. Те же, у кого пропуска не было, должны были ходить пешком.
Конечно, среди чехов находились такие, кто сочувствовал немцам и был очень доволен притеснением евреев. Но большинство из тех, с кем я общалась, были возмущены новыми указами. Некоторые демонстративно уступали в трамвае место еврейским женщинам. Порой эти жесты, исполненные благих намерений, приводили к неловким ситуациям. Прага кишела немцами в штатском. В трамваях и автобусах между чехами то и дело вспыхивали ссоры, перераставшие в драки, но, если свидетелем этого становился немец, ситуация могла кончиться очень неприятно.
Тем временем угнетенные как могли пытались дать отпор. Незастрахованные украшения прятались у арийских друзей. Большие радиоприемники переносились в дома к друзьям и соседям не еврейского происхождения, а вместо них сдавали аппараты постарше. На улице желтые звезды часто прикрывались специально захваченной книгой или сумкой, а порой и не носились вовсе.
Долгое время я и сама так поступала, и в качестве дополнительной предосторожности я сделала ринопластику. Отец и некоторые друзья-евреи часто дразнили меня из-за моего так называемого еврейского носа. Я страшно любила смотреть кино, а запрет на посещение кинотеатров стал для меня одним из самых трудных. И я решила, что с другим носом и без звезды смогу пройти в зал, ничем не рискуя. Я сделала операцию, и после четырех недель головных болей стала похожа на маму с ее прямым, слегка вздернутым носом. Но в кино я так и не сходила: стоило мне только заикнуться об этом, у мамы начиналась истерика.