Воскрешение сердца - читать онлайн

Пора раскрыть Начало Слóва

Пусть будет в чувственной нужде любая мысль, и даже буква. Коль сердце выберет любовь, тогда в любви раскрой и душу, а при раскрытии души́ узришь и тайну. Коль сердце выберет совсем иное, то и оно не будет тьмою, но станет светом и теплом, в котором сеется величие любых основ. Без них никак. И не осилить этот век.

Ты человек, а человек рождён Величием Благим, с добром, без зла. В благом величии Иисус рождает верный смысл. И пусть же в Нём течёт великое дыханье, оно и станет пробуждать на внутреннем чутье достоинство Святой Любви, а без неё прожить нельзя, она есть рай, стирающая ад.

Если льётся удивление на способность рассыпающихся слов, тогда смело открывай свет своего немеркнущего (и почётного) вдохновения и устремляйся на покров Живого Слова, могущего и оживотворить твою несомненную благость и верность. Коли нет тайного вдохновения по такому желанию, тогда лучше не мучить себя напрасными возможностями данного наречия.

Но какая бы воля не пробудилась на момент двигающихся мыслей, какая бы сила не укреплялась на непосильной жажде желания, пусть сие только одно сумеет вложить на дух плоти – воскрешение вашего смелого сердца!

Без воскрешения невозможно унаследовать правду, нельзя и удержаться на бездорожье. А погибать – удел слабых. А для кого же сила определена? Вот-вот. Сильный устремляется на поиск и находит исток надежды. С надеждой уже можно спокойно двигаться, куда пожелаешь, главное – не утерять огонёк Любви.

Коль слово вывело в такой рубеж, тогда и славно, тогда почёт, и уважение, и множество добротных свойств. Теперь лишь прошагай со мной весь этот путь. Не тяжек и недолог он, нет вольнодумств, но есть печаль, несущая раздумью слог.

Пусть же на сём пути не стянут мысли ум зловредностью и горечью тоски, да гнилью. Одна любовь пусть разольётся в чувственном порыве и не сомнёт удел земной, но приоткроет глубину, чтобы, нырнув в неё, не утонуть, а отыскать заветный берег для себя. Он так желанен. И не придуман.

Теперь пора.

Пора бежать вперёд. Бежать не торопясь, но и не медля, ведь опоздать весьма опасно будет. Сомнения оставить хорошо бы позади, они сжигают чувства незаметно, а надобно приметить важность, твёрдость шага своего, чтобы пройти сквозь холод, тьму и выйти на благие просторы бытия, где и встречает путника Иисус, любя.

О способности мысли

Что такое мысль? Это основа человеческого мышления, по которой строится форма общения со словом, сообразующимся на каждом мгновении. На словах нам дана жизнь тела, и от них мы ориентируемся в идеях разнообразных талантов. Предложенный сюжет даёт впечатление для человеческого ума, чтобы ум сей мог различать добро и зло внутри своего настроения так, как движется мыслительная способность, как она формирует качество слов.

Кто находится в бреду и нежелании, это слово покажется бредом нежелательным. Кто отыщет здесь любовь Иисусовой сладости, тому явится сладостная благодать и сомнёт горечи страхов и боли, познáет сие только тот, кто сумеет вкусить таковые пробуждения, а чужому дыханию дело оное покажется странным. Кто слышит жёсткий навет, у того сердце обливается кровью сомнений. Главное – это то, чтобы пробудилось реальное чувство или чутьё достойной (и неизменной) благости, на которой строится непростая мудрость данного слова, защищённого любовью Иисуса Христа. Постигнет правду только тот, кто способен размышлять!

У каждого человека есть своё личное мнение, (принято считать, что мнения проистекают от духов зла, а рассуждение уже даётся на божественном и духовном поиске), но ни у кого нет своих мыслей. Поэтому принять или отвергнуть слово – это уже зависит от строения чувственных навыков, коими наделена человеческая душа, но на правах, не зависящих от собственного суждения, хотя борьба, несомненно, в уме засвидетельствует истину так, как она сама себя удостоит проявить.

Свобода слова – это смысл жизни на доле человеческой плоти, а всё остальное – есть избрание по истоку жажды накопления. А как оная скапливает стремление – это уже чувствуй самостоятельно и обустраивайся в сём. Пусть нравится или нет, но суть заключена на сильном впечатлении своего достоинства, а есть ли оно внутри настроения – покажет этап заключительной мысли по последней странице. Не сомневайся, обязательно покажет! И не только покажет, но и родит более того! Теперь же ни к чему глаголать про сие. Узнаешь в своё время, которым облечётся твоя сущность!

Все мысли и словá находятся в Божественном Дуновении Святого Творчества, и когда человек получает своё собственное рождение в этом творческом проекте сил, то сразу же на него проистекает и персональный Промысел Божий. Мысли высеваются разнообразно, но проявляются – и мудро, и примитивно, горячо и холодно, сильно и слабо, от личного желания ничего не зависит, каким бы устремлением человек себя не выдвигал вперёд. Ему на этой земле ничего пока не принадлежит, кроме свидетельств на данное тело по слову Бога.

Гумисóль – главное действующее лицо предложенного слова. Он получил грязное тело, но эта грязь омывается поиском себя на даре гениального голоса, то есть именуется сие – талант или Божий дар. Божий дар у всех, но далеко не все способны его в себе засвидетельствовать правильно и осмысленно.

Гумисóль получил и тело, и душу, и чувства, и желания, и прочие принадлежности по миру земли, но он стремится выявить свою святую причастность к Иисусу, Которому доверяет. Поиск истинной веры его заставляет страдать, потому что человек переплавляется в искушениях и так получает совершенство Бога или настоящее Его подобие.

На страдании человек всегда отрекается от святой любви, потому что её мудрость, мудрость самих страданий, не так-то легко познать, а, познав, и принять. Отрекается и Гумисóлька, но отрекается он не от веры в Иисуса, а от того, что свет Его любви ласкает только богоподобных людей, так ему кажется. А многие же отрекаются от Бога на закате чувственного наследия и даже при благополучии земных (изобильных) даров, не пытаясь вовсе познавать, Чья Воля бьётся в их сердцах, Чья Мысль функционирует в дыхании!

Но, в конце концов, Гумисоль уразумевает, в чём правда Иисуса Христа, как обретается Его великая свобода и Его неиссякаемая любовь, и кто истинный мудрец и кому божественная красота открывается и даётся в наследие.

Страдания и мытарства не остаются без наградного утешения, ведь их труды были задействованы в исторический процесс мятущегося человека не просто так, ради забавы или болезненного утруждения. По духовному прозрению Гумисоль понимает, что его уродство – это лишь факт, на котором воспитывается любовь к Истине. И тогда он воскресает и получает тело, готовое к подвигам ради любви, той любви, которая всегда плескалась у берегов его плоти!

Можно прожить длинную или короткую жизнь, но так и не познать Бога правильно, Каков Он на самом деле, какова Его могущественная воля и сила. Можно молиться устами, можно творить достойные дела добра, которые даже и не есть само добро, но так и никогда, никогда не приблизиться к Иисусовой правде Слóва

Какие бы чувства не всплыли во время чтения данного сюжета, пусть только одно проявится на задворках ума – это сильное, мощное впечатление, пробуждающее любовь. А кто определил меру языка?! Кто возложил на Живое Слово какие-то обязательные (стандартные) условия? Или Бог реализует Своё многообразие одинаковыми способностями?! Бог предстоит вне всего! Следовательно, и словá Его раскинуты повсюду на разнообразии и изобилии, и писать слово можно так, как оно выплёскивается из души, хотя бы кому-то это и не совсем нравилось.

Слово себя позволяет развивать не в узком пространстве текущих мыслей, а на полной непредсказуемости, в которой и проявляется личность, пусть даже и такими странными и непривычными впечатлениями. Во всех номинациях движет Единый Бог!

Суть заложена на то, чтобы человек, стремящийся внять образующемуся слову, хотя бы чуть-чуть испил боль Гумисолькиной жажды и пожалел страдание маленького гения. Понял бы, как тяжело жить в мире с теми людьми, которые презирают твоё незаслуженное убожество, и только одними внешними признаками на вздохах – ох и ах проявляют свою унизительную, подлую и лицемерную жалость, не ведая вовсе, какая драма напитывает ум такой нежеланной плоти.

Тебе, который живёт на достатке своего тела, не признать покровительство страхов иного достатка, когда душа просто горбится на мрачном произволении… Гнётся… Изламывается… А жить надо… И прожить не день и не два, а многие лéта… Попробуй-ка, осиль такую жизнь! Не хочешь?! А они тоже! тоже не хотят, но живут, живут посреди нас и стремятся к достойной благости, к чувственному покою, к настоящей любви, но ничего не могут получить, потому что мы уже всё захватили в свои руки. Наши руки в крови… Как отмыть? Любовью сердечной и истинной!

Любовь Иисуса Христа не лицемерна в том случае, когда она даёт право нести тяготы друг друга, а не разглагольствовать о них по фарисейскому слову. Любить легко, если есть должная взаимность и единомыслие. А если их нет?

Тогда любовь уже трудна и горька, и свет не в силах разбить мрак душевного мучения. Всегда необходима дружба и помощь, взаимопонимание. А кто, кто может подарить это сокровище, кроме Иисуса? Никто. Из нас – никто! Увы, но факт!

Вот и ищет Гумисолька себя в этом пагубном, адовом мире, ищет повсюду, спотыкается, падает, встаёт из руин, встречает свою мудрость, что так явно предстала пред ним. Мытарства позади, а впереди – новая жизнь… Что принесёт она? Покой или… О, мир, как ты жесток! Но ведь человек, человек сделал тебя таким…

Пожалуйста, люди, если вы считаете себя покровителями и королями судьбы! Не извращайте ценности добра! Не искажайте волю божества! Не стирайте с себя святость! Помогите любви, и она осияет вас светом Иисуса! А Он соединит нас всех на полноте единства! Это и будет рай на земле! А к иному и не будем устремляться!

Посвящается любви и уродству, где любовь и именуется светом Христовым, а уродство – убогой душой, но именно два завета и стянуты единством сего начала – душа и тело, позволяющие слиться духом прозрения в Боге, но со всем человеческим родом безраздельно.

Рождество

Он родился первым.

Свет, возложивший на него бремя тяжких усилий этого злого и пагубного мира, облёк его крошечное тельце явным уродством, которое тяготело над ним длину многочисленных дней и ночей. Но называлось это единым словом – жизнь, хотя само назначение жизни измерялось долготой утомительных лет, лет, которые предстояло прочувствовать собой на всех периодах роста в теле, знаменующем волю рая, а напитанных болью ада.

Даже само чувственное рождение было сопряжено с мрачным утром, которое вспыхнуло грозовым привольем проливного дождя на взбесившемся ветре, что разветвлял путь чёрных туч, гнездившихся на сероземном небе, но на небе, принадлежавшем всему человечеству.

Мать, носившая плод в утробе, где созревал ум существа новой плоти, была примята и раздавлена покровом грязи и воды. Не имевшая достоинства и прозрения на потоке насилия и ужаса, посреди огромного мира, где царил бездарный хаос, разврат и помрачение нравов, она трепетала от болезни и унижения в полном одиночестве, на диком ужасе женского отчаяния.

Она одна, совсем одна. Нет никого рядом. Нет помощи заботливого и доброго мужа, даже подруги любящей и искренней не нашлось, или хотя бы понимания со стороны тех, кто истоптал святое произволение чувства, именуемое – любовь.

Разве любовь такова?

Разве она приносит печаль? Смотря, с кем любовь ласкалась. Если с чистотой, то она – великá на свойстве смысла, а если иначе, то она сопричтена к разврату и позору и уже не может носить титул святого восторга.

Потеря невинности стяжается памятью утробы матери, и она этою памятью утробного свойства облекает чувственную плоть растущего тельца на период дальнейшей тяготы, которая и будет складывать пороки и ужасы.

Женщина, ныне облёкшаяся волею испитого унижения на сладострастии тленной плоти, прежде тоже была воспитана матерью блудницею. Наследственность блудного насилия уже внесена на долю женственного изнеможения однажды, то есть один раз.

Эта мера привнесена из рая на землю первыми людьми, когда Адам и Ева, вкусив запретный плод, познали друг друга иначе, чем теперь познаётся Бог из условий земного века. Они же познали себя из телесных впечатлений, окунулись в кровяные лжевосторги и оставили эти убогие мгновения целому поколению, потому-то никому и не удаётся избежать сетей обмана в любви.

Человек постепенно утеривает ценность и, следовательно, становится всё менее и менее мудрым, но более и более развратным и грубым, а отсюда и само тело меняет форму пробуждения, и только по смерти тела приходит способность, которая уже правильно открывает нам нашего Творца.

Но никто и не виноват в опеке своего странного совокупления друг в друге или плоть с плотью. Ведь такая основа заложена в естество человеческое не зря, не просто ради забавы, ради мучений или ради смерти, хотя, исходя из жизненных моментов, можно с лёгкостью заверить, что Бог услаждается болью человека!

Откуда же сошла нежеланная болезнь? Как ни странно. Но с облагодетельствованного неба. И на узаконенных (упрочнённых) началах. Избежать нельзя, невозможно, а прожить предложено всем (от первого до последнего), исключений не существует! Посмотри на себя и определишь сие весьма откровенно…

Теперь другая женщина и с другими ценностями своего подобия в отношении божественной Евы, в коей и предначертана мера всему поколению, лежала посреди мрачного убожества пустынно-грязной улицы и слушала навет зла, распростёртого пред ней так явственно и убедительно. Но жена без мужа – это всё равно, что земля без неба. Совокупность даёт возлюбленное плодородие. Мужчины служат прихотям тела более организовано, и потому их бремя насилуется от тьмы иначе, нежели у женщины.

Все друг с другом, но не все одинаково мыслят, а похоть реализует себя однотипно. Пришла и стянула узлы членов до боли и сумасшествия на безумных идеях кровяных притоков а, стянув, и осквернила мысли, и человек испил унижение, хотя кому-то это покажется блаженством, а это потому, что он никогда не зрел подлинное блаженство, которое приносит восторг неземной!

Она в свои семнадцать лет смотрела на мир в розовом чувстве, когда жизнь – это рай. Рай в любви присутствует, несомненно, но на земле любовь соприкасается ада обязательно, в этом историческая сущность дыхания вечности. Рай – откровение света. Ад – вместилище мрака.

А на единении – человек с человеком (мужчина, женщина) и купаются оба во свете, во тьме. Найти что-то единое для себя – нельзя, просто невозможно. Поэтому приходится жить в обоюдной символике, а отсюда и господство страсти, и речевая лирика образов, и болезненности, и прочие неустройства.

Страсть возникает из союза, но не сливается ни со светом, ни с тьмой. Страсть расходуется самостоятельно на приливах и отливах крови, которая и есть – главный источник чувств. При избытке чувства кипятятся кровью, и человек не в силах совладеть с тем, что творится внутри тела.

Осуждать телесное жжение (немеркнущая жажда плотского недомогания) – ума много не надо. А вот выяснить его смысл – это уже мудрость, предоставленная веком нынешним. А знания и вовсе не каждому по зубам.

Вот и текут, льются, скачут мгновения как-то пресно и весьма болезненно, убого и мученически, а ответа нет и нет, хотя всякая (полезная и потребная) правда спрятана внутри человеческой души. А попробуй, отыщи её!

Рвалась воля испёкшихся чувств. Женское достоинство сломлено на пути, что предстал так горько и страшно, и теперь оно не выискивает себе равенство, не выискивает любовь, которая вечна, умереть – неспособна, или смыться дождём зла.

Он говорил ей слова, лаская так откровенно, что девичья красá и гордость парила вне всяких впечатлений. Нет, сами впечатления не стирались на данном этапе полюбовной и лиричной опеке, но она, эта опека, лобзала её душу как-то слишком горячо и взволнованно. Поверила слову, поверила жесту, поверила взгляду и упала в объятия не грубого человека, именуемого мужчиной, а в объятия человека, которому доверилась безгранично!

А зачем поверила-то? Зачем доверилась?

Пусть, пусть шептал о любви…

Но разве мужчина достоин правды на теле, коим испивает сладострастие? Нет, его тело – это игра, игра в любовь и в слова. Он думает иначе, поступает иначе и реализует своё право не чувством души, а желанием прихоти.

Сперва глаголет словечки попроще, чтобы сломать женский ум, потом скудость незаметно испаряется и на смену является изобильное красноречие, яркая вольность и безудержный огонь! Осиль-ка устоять, не упав!

Кто осилит? Кто выдюжит?

Этот не щадящий огонь обжигает волю ума, воспитанную нежностью и женщина или девочка, у которой опалён мозг таким благостным наречием, уже не совладает с тем, что в ней живёт. Тогда наступает не перелом, а болезненный приступ, рождается страх…

–Я люблю…люблю… – Шепчет он, – ты единственная, не такая, как все…моя…моя… А я твой… И между нами любовь. Нет ей конца и не будет во век… Мы родились друг для друга, ты моя, я твой… Кто нас вырвет из райских чертогов?

Разве этот фарс назовёшь мудростью?

Нет.

Но липнет, липнет и сминается плоть на плоти…

О, тупеет воля нервов…

Поэтому и сжигает рабская зависимость словá, сжигает в миг. Так горячо и утомительно, но приятно… Голова в тумане, сознание стирается нежностью, тело плавает на горячем дыхании, с которого брызжет лава чувств, а мудрость тает и скрывается в глубину, нет ей места на таковом накале крови. Тьма насилует волю свободного дыхания, жжёт, жжёт разум, не выкарабкаться из его сетей… Истома душит… Рвётся грудь от желания, а тело на безумном порыве…

–А-а-а…

Любить умом или звуковой принадлежностью для женщины – есть не борьба, а поражение. Такая победа мужчине по вкусу! Он мнит себя истинным героем, но героем, который проходит через ужас женского унижения. Это уже не достоинство мужской чести, а позор!

О, сколько слов произнесено устами мужей?! И все они истекают из тела похотливого и трясущегося! Разве такое совладение чувств можно отнести к намёку на любовь? Нельзя. Почему? Именно слова губят искусство любви настоящей и нелицемерной! Подлинность её усматривается в Божестве и Святости, ибо эти величины никогда не врут, их блаженство поистине всегда, всегда приносит покой и желанное умиротворение.

О! уловить бы момент! Улови, попытайся!

Бог любит в Святом Молчании, такая любовь не губит, не умирает, не испаряется по утру, а напротив воскресает, позволяет рассуждать правильно и мудро. Именно Любовь Бога и сотворила весь мир, то, что над ним и то, что под ним!

Но отчего тогда Он извратил сущность Своей Любви? Не смущайся, человек! Вникни лучше в себя. Если бы Бог не разлил в человеке кровяное жжение плоти, тогда человек никогда, никогда не познал бы принадлежность святой любви, любви, которая бессмертна, которая в истине радует и наслаждает!

Человек изначала сотворён таким, чтобы засвидетельствовать своё истинное достоинство на творчестве всегдашнего преуспеяния и успеха, хотя и с трудностями на различных болезненных воздыханиях. Если сотворить человека иначе, на другой образности, он будет уподоблен совершенно иному творчеству, и естественно утеряет принадлежность к человечеству.

Ангелы сотворены Ангелами и у них свои впечатления и мудрости, а человек сотворён человеком и потому он всегда – Адам и Ева. Это и есть человеческая условность, внесённая на тело и душу. Бог творит так, как того требует творческое вдохновение. И на таком проекте все и ищут личное торжество от человеческих усилий, возможностей и желаний, пусть даже и Бог ведёт их на Свою вершину явного богоподобия такими трудными путями кратких лет!

Богоподобие стяжается умением жить в терпеливом молчании, в непрестанном размышлении и исследовании, поэтому святые и говорили: молчание – золото, а слово – серебро. Молчит Бог, а человек в слове ищет добротный смысл.

Любовь – это полнота всякого впечатления, и потому она заключена в едином Боге. Человек раздвоен и он совладелец полноты, он может себя внести в этот проект таинственно. Два – муж и жена – получают неоценимую способность составить единое, то есть полноту любви! И сеются их усилия постоянно на разных вариациях.

Пока идёт воспитательный процесс с земным фактом познавательных слов, любовь всегда будет провоцироваться телом на поступки странно и невнятно. Руки гладят, глаза обволакивают, сознание теряет существенную ориентацию. Звуки речи пьянят голову влюблённой девушки, которая теряет свою независимость.

–Любимая…

О, разве мужчина способен произнести своим дыханием это магическое слово, чтобы женщина осталась равнодушной или какой-то истеричной?! Нет, не остаётся равнодушной она, которая выискивает земное счастье посреди обмана и разврата, в этом грязном и роковом моменте судьбы, но судьбы, принадлежавшей ей по праву.

И её красивое, молодое тело теперь тоже принадлежит ему полностью, неминучая страсть срывает условности вместе с одеждой. Пламя загорается всё сильнее и сильнее, всё ярче и ярче, словно ждёт впереди великолепие чуда. И неужели это чудо достойно сожаления? Что потом?

А потом отупение… Огонь погас. Страсть не умерла. Изломана воля часов, и ожидание исковеркано, а суть осквернена. Душа на потоке ада, и этот чёртов ад коверкает сознание, заставляя кровь безумствовать в отчаянии.

–Ты клялся мне в любви… Говорил, что я единственная, я твоя, только твоя… – Напоминает она в испуге. – Что произошло? Что случилось? – О! как хочется ей познать истину и остаться с любимым, но он-то совершенно равнодушен к страданиям и стонам. Добился, чего жаждал, и теперь она ему не нужна!

Ну и что?! Да, клялся! Клятва осталась при устах.

–Я по-прежнему люблю тебя и принадлежу только твоему, твоему желанию, милый и дорогой… А ты, ты ещё любишь меня? – Она искала опору, а наткнулась на препятствие и, причём на непреодолимое препятствие.

–Ты мне больше не интересна. Я познал тебя, весь твой исток, всю твою жажду… – Ответ страшен, ужасен, безжалостен. Он хуже смерти. Лучше бы убил и один раз отмучиться, а так… Как же жить дальше? Где выискивать долю равенства?

–Почему? – Отчаяние слетает с губ, которые измяты в поцелуях.

–Уйди… – Раздражение явное, оно летает в воздухе, как топор палача, забирая всё лучшее, оставляя худшее. – Ты ещё найдёшь своего парня…Ты красива, у тебя большое будущее… Ты со своими достоинствами отыщешь своё счастье… – Говорит, словно смеётся над ней.

–Не бросай меня…

Позор омывается горькой слезой!

Он смущён, но не раздавлен. Не знает, как отвязаться, лишь бы ушла, оставила его. – Ты молода… Найдёшь своё счастье… За дверями этого дома тебя встретит не один прохожий… Твоя любовь покоится в их желаниях, только позови…

–Но мне никто не нужен! Я тебя люблю…

–Прости…

–Разве ты не видишь мою боль?!

Но он уходит поспешно, уходит навсегда…

Ищет познания смущённая душа, душа, испёкшаяся в холодном разврате горячего дыхания ночи. Таких ночей немного, они покрыты грязью отвратительных впечатлений. Судьба коверкает смысл, стирает его грани отчётливо.

–Постой…

Силится затянуть мгновение. Не хочется расставаться… Но неизбежность очень жестока и трагична. Она испивает оцет и желчь, а впереди… Впереди её ждёт болезнь, страхи, новые унижения и новые бесчестия.

–Не реви. Твои слёзы запоздалые. – Говорит он ей резким голосом и равнодушным к её страданию. Она уже использована им, и она ему не нужна. Коварен, напыщен, ядовит. – Ты мне не интересна… Я определил тебя… Сама виновата…

Да, она виновата, виновата, что поверила ему, что посчитала его за счастье, которого так ждала и к которому так устремилась… А есть ли ещё какая вина этого юного создания? Есть, несомненно есть… И какая же? Пусть тебе ответит совесть.

–Не покидай меня…

Мольбы бессильны.

–Прощай…

Она остаётся одна во тьме и боли, которую одной не пережить, не осилить и не выдюжить Кто посеял плевелы зла? Они сошли тоже с неба. О, небо, разлей благо на человека, лишённого чести! Честь ускакала, и нет её. Небо молчит. Ликует земля в разврате. Молчи, человек, и сей, сей неизменную славу! Если не в силах молчать, тогда рыдай и стремись на вершину Молчаливого Бога, хотя бы и в рутине грехов увяз, но не умер ещё.

Дышит женщина. И само дыхание как-то неровно ожигается страстью позора, с которым приходит непрошеная боль и стыд. Глядит в высь надломлено. Ждёт чего-то. Память воскуряет испитую отраву. Больно. Тяжко. Одиноко. Но ничего уже не возвратить.

–Любимый…

Нет его. Куда-то вдруг подевался, словно и не появлялся в этой её судьбе человек, на которого можно опереться или довериться хотя бы в трудную минуту. Ушёл и смылся запах желания! И бросил погибать. И погибла.

Душа занемела от горя, а тело было продано тем, кому нужна не честь, а позор. И ныне её душа будет томиться в воле адского кипения зла, она будет рваться и задыхаться от грязи и вони наглых и вспотевших рук, омерзительных и знойных глаз, которые так и лазят по её телу и от вонючего дыхания, что так скверно стекает внутрь…

–Иди, иди к нам. – звали чужие и беззубые рты и лапали так противно, что хотелось испариться, но всё повторялось в каждый день. Нет рассвета, нет покоя…Только ужасная и отвратительная воля страха и зла… – К нам, к нам, сюда, сюда…

–Смилуйтесь… Пощадите…

Крик разбивает волю земных часов без всякой надежды. А есть ли она, безликая и утомительная надежда там, где живёт могучее солнце и светит для кого-то? Есть. Но этот рассвет двигается для того, кто увидит его благость и торжество в своём тоскующем сердце, которое открыто для любви святой и молчаливой.

Что ж! Пусть, пусть и в осквернённой душе зажжётся пламя этого святого молчания, и огонь сотрёт все грани блудных извращений, и родится человек от святого молчания, и засияет свет посреди мрака и безобразия, посреди разврата и похоти, засияет ярко и таинственно.

Аминь.

Молитва воспела! А раз воспела, то обязательно родится человек! Только пусть он не напитается материнским ядом осквернившегося тела. О, пусть, пусть он не пьёт этой страсти! А если яд уже глубоко? Если он в крови?

Любовь, любовь, как ты терзаешь, испытываешь, утруждаешь и изматываешь путников земли, заставляя страдать и скорбеть на таких началах?! Как они беззащитны порой, сломлены, умерщвлены. Одно сожаление и ужас.

Но это зря или не зря? Не зря.

Награды – для каждого, без исключения (и сословия), а вот найти их способен далеко не всякий… А так хочется не просто найти, а и прожить с ними рай вечного счастья… Где ты рай? Где покоишься на благословенном величии?

А она, она, упавшая в грязь на боли ужаса, она найдёт или нет?

Ответ не может запоздать?

–Го-осподи-и, помо-оги-и…

Почти коснулась заветного…почти… Услышан человек.

Но услышит ли Бог?

Нужда толкнула в ров смерти, но толкнула и умертвила… А когда человек на пике голода, он готов сожрать не только корову, но и своё собственное достоинство! Голод ведёт на самые непримиримые уловки с совестью и оправдывает себя на любых условиях, чтобы погасить невольную страсть.

Осудить легко, а помочь, разве помочь трудно? Тогда и не судите свободу и рабство. Пусть всё останется на правде Бога, ибо Он Единый Господин в нашей жизни. Но отчего слышен вой, и гнётся воля земных часов? Судьба покривилась, нет уже ничего светлого и радужного. Можно ли отыскать приветливое торжество, можно ли ещё выйти на берег спокойствия?

Одна…

Да, всегда одна – и тогда, и сегодня. Но теперь внутри уже бьётся новая плоть. Дыхание согревает очень осторожно. Может быть, Свет Христа облагодетельствует её покой, к которому она так стремилась, к которому рвалась?!

Может быть.

В животе росла душа сына, росла… И ласкалась измученная мать таинственно и странно, не понимая достоинство, жившее в утробе, но зато она знала, что скоро, очень скоро наступит радость и тогда сгинет надоедливая печаль.

Дивная и богоподобная музыка истекала из живота постоянно, но на звуках при болезненных вздохах, точно ребёнок чувствовал материнское страдание и уже жалел её и любил беззаветно своим чутьём детского впечатления.

Мать касалась живота и слушала, как дышит человечек! Это было чудом непознанным, но реальным, объяснить такое состояние, нет, невозможно! Чувства омывались кровью, кровь не кипела от шального безумия, она утихомиривалась осторожно, и лилась песенная правда каким-то незнакомым движением так упоительно, что затмевалась любая боль! Страдание исчезало, и надежда взлетала к престолу немеркнущей славы! А слава ведь не могла, не могла уничтожить добро, но уничтожала почему-то.

–Сынок мой дорогой, желанный и родной! – Восклицала мать в радостном миге струящейся благодати. – Мы преодолеем с тобой любые потери! Я всю любовь подарю тебе одному! И ты, ты никогда не будешь страдать, как я…

И сын отзывался мгновенно, молниеносно! Песенное журчание двигало впечатления внутри истомившейся плоти. Страх отступал. И такое упоение вырывалось из души, что жизнь больше не тяготела над женщиной!

Время бурлило, оно не могло остановиться, оно реализовало свою историю, завершая и итог судьбоносного долга. Пришла, сошла с руин безволия и хаоса пора возмездия! Начались схватки… Сын рвался на свободу материнского отчаяния.

–О! помогите… – Вопль потонул на потоке вихря.

Небо было грозное. Мрак сгущавшихся туч покрывал весь прежний смысл, словно и не было ничего прекрасного никогда, лишь одна безликая жажда утомлённого дыхания будоражит кровь внутри. Бог сердит и сегодня Он не молчит! Он сотрясает миг!

–Спасите моего сына… Спа-а-си-ите-е… – Отчаяние тонет во мраке, а мрак бесконечный и рыдает, стонет его злая волюшка. Бездна, раскрывшаяся так откровенно и безжалостно, покрывает чело женщины подлинным ужасом. – А-а-а…

Падает…

Никого рядом нет…

–Люди…

И людей тоже нет…

Им наплевать на тебя, мать, им наплевать на твои отчаяния, стоны, вопли, страдания, на твои ужасы и страхи и на твои нынешние болезни, ведь они сегодня ждут своих радостей, а тоже, тоже получают иные возможности. Не напьются благих успехов…

Сын должен был родиться в эту роковую для него минуту, когда свод обезумевшего неба почти упал на грешную землю, пытаясь размыть её зловоние, кровь и смердящий разврат своим гневом возмездия, гневом, направленным на грехи человека.

Дождь бил злобно, неистово и невероятно яростно, разрывая всю одухотворённость горького и болезненного чутья одинокой и беззащитной женщины, которая рожала своё дитя, плод нелюбви, одичалости, опустошения. Отвергнутая и отринутая всем миром, она, пытаясь отыскать себе пропитание, тепло, уют, вошла на ложе ничтожного сладострастия каких-то свирепых и злобных человечишек, которые обезобразили её женскую сущность и осквернили её образ материнства, святость невинности, ввергнув в страдание и болезнь весь смысл желания жить в любви и чистоте.

И теперь, когда ей необходима их явная помощь и истинное внимание, их нелицемерная любовь и забота, они, хозяева её тела, прежде такого юного и красивого, теперь, теперь, когда она умоляла дать ей пристанище, приют, выбросили её на улицу, как какую-то ненужную вещь.

Поиграли и кинули одну, совсем одну… О! как омерзительно улыбались их мерзкие рты, как по-звериному горели глаза, когда они закрывали перед ней свои двери. Осквернялась душа, застывшая на потоке слёз, отчаяния и страха.

Едва-едва стал заметен ненавистный живот, все сразу же и отвернулись от неё, от такой вымученной и обездоленной. Они пинали женщину ногами, выливали на голову помои, унижали незаслуженно, тем самым, выявляя своё подлинное ничтожество, коим и были напитаны, кричали пронзительно, страшно:

–Пошла, пошла вон, грязная потаскушка…

–Гоните, гоните её…

Но ведь прежде, прежде ее любили! ею восхищались! её желали! звали! А сегодня, на трудном, не щадящем моменте, она никому не нужна, и жизнь на этом не закончилась. Жизнь лилась размеренно, не останавливалась и не затихала, потребность в еде, питии, жилье была реальной, а внутри, внутри униженной и оскорблённой – плод, плод, покоящийся на лаврах похотливых извращений и злобы. И он чувствовал материнские муки!

–Помогите мне… – Просила измученная и обездоленная.

–Прочь, прочь…– Таковы ответы на просьбы и мольбы.

–Вон отсюда…

–Ты нам больше не нужна…

–Не нужна…

А прежде ведь была нужна, нужна, нужна!

Кто?

Кто же поставил её на путь, который изменил образ невинности, образ материнства, образ жены?! Кто, кто толкнул её, такую юную и чистую, на ступень, ведущую в разврат?! Тьма великой бездны возлила в неё силу порока, а предписанное зло опутало весь строй чувств смятением, чувств, гнездившихся в душе, облачённой в тело.

Да, ей хотелось ощутить себя нужной, единственной и любимой, но отчего-то это уже всё раздали другим, а осталась лишь прихоть чужая и безликая, что овладела и покорила саму историю жития, и где же ныне отыскать счастье, которое для всех существенно, но которое даётся избранным?!

И тогда она, загнанная в тупик явного безумия и окончательного помрачения, шагнула в объятия человека, который осквернил не одну чистоту девства, но и саму чистоту мысли! Уничтожил её светлую мечту! и оставил на растерзание целому миру, где она испеклась в грязи и лицемерии.

Оставил опять одну!

Одну…

А расплачивался за всё сын, образованный утробою матери, воспитанный страстью и ненавистью, смрадом удушливого зловония и рекою страданий плача и стона, всем тем, чем она сама прежде засвидетельствовала своё положение в таком жестоком обществе, именуемым себя великим и разумным народом. О, народ измен?! Народ, достойный участи рабов, а стремящихся к свободе богов?! Нет, никогда такие умы не наследуют величие покоя и любви!

На пажитях святого раздолья осмысленной веры жена всё-таки возлагала упование на Того, Кто позволил ей обрести благодать чрева, где и загорелся огонь новой жизни, огонь, прожигавший скверну тела и подающий надежду на воздвижение великих наград и чувств.

Но вера, будучи всегда, тоже обманула женщину, когда поп, именуемый пастырем человеческих душ, выгнал блудницу с паперти священного храма! А не утерял ли тот храм своё священное благо, когда отверженная человеком, но не Богом, содрогнулась на ужасе возникшего отвращения от испытанного зла, в которое влилась сущность души?!

–Поди, поди прочь… Это святая обитель, а ты оскверняешь наше достоинство… Уйди, блудница, и поищи себе место иное, какое заслуживаешь… – Изрёк пастырь и старался прикрыть тяжёлую дверь перед ней. – А разве достоинство таково? Разве его сущность измеряется отвержением?! Эх, человек соблазна! Ты всегда, всегда на пороге своего невежества предстоишь, и будешь предстоять, пока твоё сердце не согреется любовью к Иисусу.

–Помогите мне… Некуда идти, у меня никого нет… – Попросила она ещё раз и протянула руки к попу, у которого искала приют. – Кроме вас никого нет… Разве у вас не найдётся для меня немного сострадания и милосердия?

Но тот лишь с явным отвращением отстранился, шамкнул золотыми зубами как-то слишком поспешно, словно ему было стыдно её, словно он боялся каких-то обличений. – Иди, иди, женщина, здесь тебе не надо стоять… Это святая обитель. – И скрылся за стенами, где главенствовал Иисус…

Ад…

Ад восстал посреди руин бытия…

Восстал…

Иисус…

О, ужели и Он, Он тоже отвернулся от блудницы?! Нет, Он не отвернулся, ведь когда-то такая же блудница была Им обласкана и помилована. Тогда Иисус подарил ей вечность и рай… А что же случилось сегодня?! Или Он отверг мать нынешнего мира? Вникай, вникай же в идею на своём чутье, и пусть оно тебя несёт к Нему за ответом! Только не опоздай, не опоздай!

И в тот самый момент, когда плод истекал из тела вместе с кровью и водою, само небо потряслось от смятения. Миг, сопричастный чему-то тайному, вдруг затмился и замер в одночасье, затихла природа, спрятался звук и на свет произволением Промысла, вырвался человечек, огласивший округу звонким криком чудесной песни. Песнь была благом целого мира! Это была неземная песнь слов, это была песнь чувств!

Мать слушала голос своего новорождённого сына! Она не сомневалась, что это сын, её гордость, её смысл, её победа! С ним теперь преодолеет все невзгоды, все трудности, и униженная она возвысится над людьми благодатью рождённого ею малыша!

Голос младенца лился повсюду, как истинное, великолепное чудо! И тёплый покой воцарился в душе обозлённой и измученной женщины. Она устало вздохнула, взглянула в чёрное Лицо безмолвного неба, пытаясь отыскать там святость, которая подарила ей облегчение и надежду, стёрла бы грехи и печаль, но она не нашла того, чего так желала утомлённая мысль.

–Я спасена! Я победила… Я уже не одна… Нас двое, я и мой сын, мой сын… И теперь я поднимусь из хаоса и страданий! Мы вместе с ним шагнём в радость, в любовь. – Воскликнула женщина. И успокоилась. Её дух искал свет. – Я не одна… Уже не одна…

Там, где возвышался покров Великого Сущего Бога, жена не узрела ничего, лишь чёрное молчание облобызало чело родившей сына, и страшный раскат грома поглотил песнь младенчика, который с нетерпением ожидал материнских рук, тепла её дыхания, едва не захлебнувшись от холодного и безжалостного дождя.

Мать очнулась от забытья, всколыхнула поступь омертвелых членов, вздохнула полной грудью воздух ледяного утра и приподнялась из грязи, посмотрев на своё дитя. Едва взгляд коснулся сына, почти окоченевшего и уснувшего от холода, мать вздрогнула, тело сотрясло жгучей болью и новым приступом страха!

И опять ад раскрыл перед ней новые врата своего неоспоримого и гнетущего господства. Так не хотелось входить в них! Все, все прежние мечты рухнули на моменте истины, что предстала перед ней так явно и убедительно!

Вскричала:

–Кто ты?!

Глядя на него, она впоследствии постоянно испытывала унижение и стыд. Память всегда пробуждала итог её злобных грехов осквернённого тела! И смыть этот нечеловеческий, болезненный приступ позора могла только такая же и мучительная смерть, ведь расплачиваться за вольность чувств будет малыш всей своей жизнью, которая станет для него не наградой, а наказанием!

Дитя было иным, чем само ожидание! Его несовершенное тельце изуродовано и размято, но тихонько, несмело он принимал собой эту грязную жизнь на лаврах безобразия и страдания, что уготовила ему слабость, подающая определение греху.

–Кто ты, дитя страданий? – Снова воскликнула опечаленная мать, обретшая в миг титул материнства; дикая, тупая боль пронзила не одно тело, кровь замирала на ужасе нового унижения и скорби, которые есть плоды разврата и похоти. – Кто предстал во мне таким ужасным откровением?!

«Я твой сын!» – Отозвалась плоть от плоти.

–Мой сын?! – Повторила она тихо и обречённо.

И в этот самый трагический миг младенец открыл свои маленькие глазки! И прозрел этот жестокий и злобный миг своего рождения! Он имел полное право получить образ малыша, и он имел право не на сострадание, а на любовь, на любовь, которая творит не одно милосердие, а вечное блаженство.

О! сколько в этих глазёнках рассвета, любви лучилось к той, что лежала перед ним! Они теперь связаны единством, неразрывностью, но понимает ли это мать, желавшая изменить ситуацию, стремившаяся отыскать благо среди злобных наветов?!

Свет невольно коснулся души и дух женщины, сокрытый в утомлённом сердце, загорелся нежностью сокровенного чувства. Излилась непонятная, но благостная сладость, сладость, нисшедшая от сыночка, неизвестным образом попалившая страсть отчаяния.

–Ты не бросишь меня умирать? – Вопросило белое личико, ангельские глазки засеребрились драгоценной слезою, которая будет теперь пробуждать день и ночь своим постоянством господствующего страха, который снизошёл, как тать. – Не бросишь умирать здесь одного?

Дух матери дрогнул, она тихо отозвалась, но уверенно:

–Нет, сынок, не брошу!

–Как назовёшь меня?

–Гумисóль…

И личико детского впечатления вспыхнуло потаённой радостью. Посиневшие губки сотворили улыбку, глазёнки закрылись, а маленькие пальчики искали с трепетом мать, чтобы она защитила его от пагубного мира. Ему хотелось спрятаться на её груди и прижаться головкою на чувственном покое, но у него не могло быть столько сил, он лишь ждал, когда она сама с нежностью приласкает его собственными усилиями.

–Мой сын… – Прошептала исступлённо и потерянно. А разве нет? Разве он виноват в том, что родился таким?! Все впечатления смывались дождём, и ничего больше не пробуждалось на смысле. Кровь вместе с болью текла по чужой земле. А там, неизвестно где, там пряталась мудрость и рыдала вместе с матерью. Стыд прижал естество так основательно, что сил не было для борьбы. Теперь только смерть могла спасти их от нового унижения. Но жизнь пульсировала ровно и вовсе не собиралась уходить. – Господи… – Слово замерло. Оно уже не согревало на моменте безысходности. Всё случившееся не имело абсолютно никакой ценности для той, которая истаивала на завете тягучего мрака, что раскрылся каким-то страшным убеждением перед женщиной и матерью. Только тупая и обезличенная воля рабской зависимости скакала принуждённо и отвратительно, скакала и хватала за плечи, за ноги, за мозги. Сил нет. Ничего нет, кроме ужаса и отчаяния. И сжимают со всех сторон, расползаясь по всем внутренностям незаметно, но ощутимо и весьма противно. – Как мне жить теперь?

Жизнь не ответила, она лишь ещё крепче сжала виски и сердце женщины, сжала страстью. Болезненное дыхание проходящей ночи утомляло, изнуряло, и хотелось раствориться посреди бытия и не чувствовать ни единое мгновение.

Иисус тоже не говорил. Его великая сила и благодать разливались для новорождённого малыша. Отныне и Его святая любовь будет принадлежать гению, которому придётся страдать и терпеть позор матери, носить на себе её грехи и её стыд.

Женщина подняла дрожавшими руками своего первенца и крепко прижала на груди с возгласом, потревожившим, однако, и дух тленной земли. – Господи! Ты дал моему сыну возможность увидеть свет, так дай ему чистоту и силу, крепость и любовь, всё то, чего не было у меня, и чтобы он никогда не познал исток страдания, грязи и позорного унижения, как я! Дай мне средства воспитать его или дай умереть сейчас вместе с ним здесь, но не позволяй испить новых мучений. – Она молилась в горячем приступе своего вскипающего разума. Он кипел от болезни, омывался кровью так истошно, что вся поступь души тряслась от свершившегося факта. Казалось, вот-вот человек сойдёт с ума, лишится того, чем стянута жажда дыхания, но нет, напротив, чувственная ориентация проявлялась весьма ярко, и событие не менялось, оно отравляло мысли. – Господи, я сотворила очень много ошибок в жизни, но я искала любовь, любовь… Не сумела найти… Зато пришёл обман, пришёл и погубил мою волю, мою душу и мою благость… Я виновата перед Тобой, виновата… Но зачем, зачем страдает мой сын? Мне тяжело… Помоги Гумисолю, если Ты в силах помочь…

Молитва матери потрясла холодный воздух, и Небо вдруг сжалилось над ними. Солнечный луч восходящего солнца прорвался сквозь гущу мрака той самой бездны, что раздавала миру грехи, их определения. И благодать, сущая вне всего, пролилась на женщину с малышом явственно и трезво.

Мать услыхала Голос. Он был мощным, чувственным, укрепляющим момент и подающий не одну надежду. – Пока твоя материнская любовь покоится на челе твоего первенца, твоего сына, скорбь не коснётся ни его, ни тебя!

Неужели кто-то услышал её истошный вопль?! Услышал и отозвался?! И теперь, теперь у неё будет всевозможная благость и смысл?! Посмотрела направо и налево – никого! И тогда она вдруг поняла, Кто благословил её и её сына!

–Аминь! – Шепнули уста.

И вновь, вновь пробудились слова на торжественном утре, которое уносило печаль с собой. – Помни завет! Я с вами! – Голос был везде! Голос был в ней! Голос был ниоткуда! Но он сладил любовь из святого молчания! Сладил и давал надежду.

Дрогнувшая рука неумело сотворила крестное знамение на челе уснувшего сына. Так они обручились с Ним, в Ком почивала вечность, которая притягивает к себе свои творения. И никогда не оставляет тех, кому необходима помощь.

–Господи…

Минуты побежали на восток с тихой радостью и с трепетом. Жена затихла, надеясь выявить и узаконить своё желание. Думала о чём-то таинственном, страсть вдохновенная пролилась на неё вместе с любовью, а душа уже не тряслась от страха.

Неожиданно послышался топот лошадей. Она мгновенно вздрогнула и оживилась. От озноба и внезапности таковой помутился рассудок, горячие и благостные мысли были на потоке ожившей мечты. Ветер прибежал резво и остудил горячий приток чувств.

–Кто, кто здесь? Ответьте… – Слабо спросила мать и затряслась от ожидания и ужаса одновременно, пытаясь подняться на локтях и рассмотреть, что же происходит. Ничего не видать. – Кто? – Несмелый вопль потонул под ливнем.

Человеческая душа ждала ясности и понимания. Стало опять не по себе. Приступила новая тоска и проползла по всему телу с осторожным вдохновением. Новый приток страсти забился под сердцем. Не хотелось боли, хотелось успокоения.

–Прошу… Отзовитесь…

Ожидание не подвело на сей раз.

Красиво-огненный жеребец остановился возле неё, из его ноздрей валил густой пар, а копытом он разбивал мокрую землю, по косматой гриве струились алмазы дождя. Высокий статный муж быстро спешился с коня и оказался возле напуганной матери, что в страхе прижимала на груди сына, благодать которого касалась её постоянно, ведь он подарил ей свет и прощение! Подарил любовь!

Человек был знатного рода, богат, красив, молод, полон сил! Его мужественнее лицо глядело с удивлением на женщину, лежащую в грязи и крови. Она тоже красива и молода, но безродная и бедная, хотя имела полное право на земное счастье.

–Что ты тут делаешь? – Спросил с непониманием и состраданием незнакомец, надеясь вызнать правду своего поступка. И его смелое сердце было не лишено благодати. – Где же твои родственники и почему оставили одну?

–А ты? Что ты делаешь здесь в такой час?– Как-то глупо прозвучал вопрос. Но она уже не могла думать правильно или выискивать какую-то правду, у неё не оставалось сил, она измучена, лишена милости, ей необходима помощь доктора.

–Конь принёс меня сюда, – отозвался он бодро.

Женщина раздумывала над чем-то.

–Что случилось с тобой? – Снова повторил мужчина. Сильное волевое лицо изображало неподдельное удивление светящихся глаз. Энергия била ключом! Мужественный, благородный! От него веяло чем-то необыкновенным. Но это не сон! это явь! и пусть она накроет женщину своим крылом!

–Помогите нам, – попросила не громко, покров святой радости уже придал ей уверенность и силы. – У нас никого нет, мы совершенно одни в этом мире… Прошу, помогите… – Женщина боялась, что и он уедет, оставит её одну умирать тут.

–Конечно, помогу…

–Правда?! – Она начинала верить в удачу.

С неба уже не раздавался вой и гром. Тучи понемногу рассеивались по округе. Страсть потихоньку разбивалась и утекала незаметно в просторы мрачной бездны. Таинство веры складывало особенное усердие любви. Любовь не казалась напыщенной или обманной, напротив, её величие было реальным и настоящим.

–Пойдём со мной, – предложил мужчина и протянул руку.

–Пойти? – Она смутилась.

–Да. – Повторил незнакомец.

Женщина обеспокоено бросила взгляд мольбы на спасителя, о чём-то замешкалась чуток, потом решилась сказать всё, как есть, ведь ей уже нечего терять. Помолчала малую минутку и добавила дрогнувшим голосом. – Мой сын… – Слово онемело в мысли, она не осмелилась договорить, слёзы покатились по холодным щекам болезненно, обречённо и униженно, обличая все грехи.

Мужчина только теперь заметил мальчика, покоящегося на груди измученной женщины. Его вид не изменился, нет, отношение не проявилось неприязнью, он тоже знал, что в этом ребёнке соприсутствует святость Великого Гения, Который привёл и его самогó на путь этого совокупления с чем-то неведомым и тайным, странным и великим! Ведь и к нему явился Голос Небесный посреди восходящего покоя и привёл на тропу к той, кого он повстречал ныне, и кто сейчас был у его ног.

–Это твой сын разливал чудо песенного звука?

–Мой…

–Малышу дано благо Творца…

–Да…

–Как его имя?

–Гумисоль…

Наступила минутная пауза.

–Ты передумал нам помогать? – С надеждой спросила страдалица, хотя уже теряла уверенность, она как-то вдруг померкла. И опять приступила несвойственная боль и разрезала пополам застонавшее сердце. – Нам нужен доктор…

–Я помогу вам,– отозвался он, не ощущая ни брезгливости, ни желания поскорее отвязаться от них. Верующий человек никогда не пройдёт мимо беды. В этом и есть закон Христовой мудрости. А он верил, верил в могущество Божье.

–Нам? – Недоверчиво и обречённо переспросила мать, не веря всё ещё провидению или случайности, что сотворил ей Вершитель человеческих судеб. – Мне и моему сыночку? – Миг затрясся в ожидании чуда, но чуда могло и не быть.

–Да.

–И вы не будете смеяться над моим сыном? – Бедная мать всячески пыталась осознать свершившийся факт. А вдруг над ней снова посмеются?! Вдруг снова возьмут и растопчут в жестокости и помрачении?!

–Нет.

–И издеваться?

–Нет.

–И мучить?

–Нет… К чему эти бессмысленные расспросы?! – Мужчина осветил томительные минуты доброй улыбкой. Эта улыбка была какой-то особенной, словно кто-то ещё улыбался в нём этой больной, измученной женщине с малышом на руках.

-Я боюсь верить… Столько раз обманывали… – Нет, рассвет не забрезжил вдалеке, но надежда вдруг совсем внезапно ожила. И, ожив, повела куда-то вперёд, к лучшим берегам и к лучшим гаваням.

–Клянусь этим небом, что над нашими головами! – Заверил он. Сейчас весь его облик казался совершенно иным, каким-то облагодетельствованным что ли. – И, если я нарушу эту клятву, пусть проклятие освежит мою память!

Это слово понравилось матери, и она поверила в своё счастье, в свою удачу, в свою судьбу. Её взгляд пронзил серое небо с благодарностью, эта чистая мысль воспарила в запредельную даль, где покоился Всемогущий Бог. Мысль пролетела беспрепятственно, мгновенно, коснулась Незримого и Неизведанного, и опять возвратилась на землю копить итоги скорбей и надежд.

–Идём со мной, – повторил твёрдо муж, обращаясь к жене, которая уже истаивала от усталости и пронизывающего холода, что сковали не одно её вымученное тело, но и саму сущность крови. – Всё будет хорошо. Я обещаю. Ты веришь мне?

–Да, но я не могу подняться, мы с сыном связаны…

Солнце окончательно выползло из-за туч, а ветер ласковым чутьём погнал их прочь, прочь. Пусть ныне они не тревожат покой этой улицы, сегодня наступил рассвет любви. Оставалось разбить сопричастность по душам, дав каждой своё сугубо-личное направление, надо мальчику обрезать пуповину, связующее звено с матерью.

–Вы меня не бросите умирать? – В последний раз спросила несчастная. Всё-таки унаследовать искреннюю помощь от чужого человека – это не так-то просто. Всегда нужно оплачивать счета своего успеха и своего позора. Но он не врал и был честен. Судьба связала возникшую правильность рождеством мальчика.

–Нет.

–Неужели Бог сжалился над Своей рабой?! – Прошептала мать.

–Что? – Мужчина не слышал её вопиющее слово.

Душа отогревалась от зла. И теперь мир не казался таким жестоким и пагубным. Как важно найти себе друга или товарища, с которым можно поделить боль. Одному всегда тяжко и очень горько, но поделённая печаль сердце не надломит.

–Спасибо тебе, добрый человек… – А, в сущности, она благодарила Бога, пославшего ей тяготу испытания. Лишь бы ты, мать, не утеряла ореол дальнейшего целомудрия и настоящей любви в отношении своего крохотного малютки.

Тут уже подоспел и слуга на второй лошади с подводой.

–Не бойся. Всё будет хорошо. – Пообещал он ей ласково и мягко. С его голоса пролилась особенная теплота. – Я помогу тебе и твоему ребёнку. Ты не будешь страдать… Судьба даёт тебе ещё один шанс. Так не откажись от него, а прими с радостью. – Человек словно прозревал прошлое. А наверно так и было.

Молитва всегда позволяет познавать то, чего не может сделать грех. Грех притупляет мысленную способность и вводит его в рамки примитива. Молитва же стирает такие грани и представляет широкий обзор всяким пробуждениям.

–Я надеюсь… И я так рада, что ты не побрезговал сегодня мной и моим сыном. Пусть твоя жизнь будет тихой и мудрой, пусть твой миг никогда не охладится болью… Ведь это не так просто получить заботу от посторонних и… – Она не смогла сдержать горячих слёз. Они сыпались изобильным ручьём по бледным щекам, но они уже не отражали горечь пропащей женщины. Тягота омылась светом Иисуса.

–Никто не обидит твоего сына. Это я тебе обещаю! – Снова повторил он уверенно, хотя его зоркий взгляд и коснулся Гумисоля, и, коснувшись, не застрял, не оробел, но укрепился лишь. – И ты, ты тоже найдёшь свою радость…

Она с благодарностью посмотрела на всех, кто сейчас был рядом и кто не испытывал брезгливого отвращения в отношении блудницы. Это необычно, но это так. Если Бог в искреннем чувстве складывает веру внутри человека, то Он никогда его и не посрамит на пороге житейских бурь.

–Спасибо…

–Не переживай…

–Я постараюсь… Поверю ещё раз… А мой сын, мой Гумисоль не умрёт? – Опасения искренние и материнские. Она тяжело вздохнула и взглянула на него с мольбой. – Очень холодно… Он заболеет… – Даже кровь как-то трезво заломила во всех её членах.

–Нет. Малыш крепкий и сильный. Он победит мир жестокого равнодушия своей великой любовью к Иисусу! Я открою ему смысл счастья. Тебе остаётся довериться нам и Ему. – Он как-то тепло поднял свой ясный взор к небесам.

Слуга помог женщине с ребёнком, а остальное уже образовано самою природою, здоровье матери и сына укрепили и дальнейшую жизнь этого удивительнейшего события. Мальчик словно прослышал Голос Любви, опять его дивная песнь зазвучала в сверкающей синеве. И, кажется, весь мрак утеснился на бездонных началах этим чистым раем любви. Такое чудо излилось Оттуда, с высоты поднебесной, и накрыло всех присутствующих явным крылом благодати.

Песнь рождала такое светлое великолепие, что хотелось жить, жить со всем миром в любви! Мелодия рассвета неслась навстречу проснувшемуся чуду, которое надо осязать на покрове своего счастья, что непременно отворит врата рая. Только вот сумеет ли человек ужиться в нём на собственной жажде колыхающихся чувств?!

Слуга воздел руки к небу и воскликнул. – Слава Тебе Сладчайший Иисус! Ты сегодня воскресил забытое торжество! Мы обрели свет и надежду! Такое нелицемерное блаженство вдруг ниспустилось к нам, как дар необъятного вдохновения…И впредь всегда и неизменно оставайся с нами!

И Иисус отозвался Своим желанием в каждом миге, который был воспет малышом, воспет в такой удивительный день! Песня блаженного образа парила в прозрачно-хрустальном воздухе и давала каждому дивное дыхание, от коего не хотелось отказываться.

–Слава Тебе, Благодетель!

Всё ожило, разлилось в воскресшем чуде! Песня облобызала всех четверых: мужчину, который объявился на свет преодолением разлитых скорбей, чтобы размыть их итоги чувством испытания, уготованным всякому смертному на праве жития земного; женщину, покрытую мраком безверия и унижения, но которая воскресла на благе нынешнего покоя, обещанного ей от слова Бога; слугу, нёсшего тяготы близких ему людей на своём горбу до последнего вздоха и на самогó малыша, рождённого под сенью Великого Саваóфа, подарившего и ему, маленькому гению, Своё чистое покровительство истинного чуда!

Она, Песня Счастья, сплотила их по-настоящему, потому что светилась Любовь, самое высокое чувство, чувство, позаимствованное от Бога, и оттого оно и скрепило искренне союзом царственность семьи, то есть, царственность истинного блага.

Взлетело песенное слово к престолу Иисуса Христа, взлетело к Нему и опять вернулось к Гумисолю на завете божественного единения, которое сроднило его и Иисуса на вечные веки. Мир встретился с душою человеческою, и небесная радость связала тело смертного с Телом Бессмертного.

Слава Тебе, Боже! Слава и Твоему Веку!

Величественно имя Священного Бога! Но как много оно нам даёт в этой земной жизни! В мире Бог ведёт нас путями многих знаний, которые и наше тело пытается объять постоянно. Человек же есть чудо! самое большое чудо из чудес, но только человек этого не понимает, поэтому и выискивает чудеса где-то ещё, где-то вне себя! Чудо заложено внутри чувств, они позволяют видеть нам Невидимого Бога, ощущать Его, понимать Его, определять Его, а мы думаем, что Бог нам недоступен, как Божество!

Смысл подарил людям своё особенное благо Любви. Теперь лишь бы не утерять сокровище и не сделаться подобием бесов, не имеющим никакого достоинства и никакого отношения к ценности любви. Потому что любовь – достояние сильных!

Пока светит день, будет и приходить ночь, а она хранительница разных пороков, надо только всегда помнить об этом, помнить постоянно! Как велика мудрость, если её можно уже сегодня увидеть на образе чистого и не осквернённого ума и не просто увидеть, но и прикоснуться к её источнику и напиться из него! Только как увидеть, если не открыть прежде своё сердце ей?!

Иисус Христос – Хранитель человеческого сердца! Он покоится там неизменно, если есть достоинство Слóва, соединяющего человека с Богом на вечные веки! Слово ведёт всегда вперёд, лишь бы не затеряться в темноте, где сами истоки мыслей затмеваются бранью или болью! Такое слово Иисуса не оживит в душе!

Иисус всегда там, где истинная радость и добрый покой, а сами основы этих предместий стяжаются досточýдной любовью и молитвой! Любовь и молитва есть святость человеческого сердца! В Ангелах Иисус Христос почивает иначе.

Так пусть же сердце загорится огнём непрестанной, неусыпной молитвы! Молитва спасает дух, даёт свободу затмившемуся дыханию, выводит в чертоги Царствия Небесного, а на земле не позволяет быть обречённым и одиноким!

Молитва верностью и важностью объединяет с Христом, в Ком весь смысл любви и покоя! А Христос всегда ведёт вперёд Своих чад на вечное совладение по Отцу и Духу! В этом и заключена правда нашей земной жизни!

Вот и поют души:

–Иисус!

А Иисус отзывается в них, и радуется чувственная доля истинного наречия всеобъемлющего слова! Радуется и смывает грехи, которые обезличивают смысл своими вялыми наветами. Слово постоянно роднит нас с Богом! А Бог разливает Свои мудрости в каждом движении, в каждом звуке, в каждом миге! Слово для нас – это Иисус Христос! Он и творит чудеса!

Слуга помог матери и мальчику обрести долгожданную свободу. И теперь пребывал в потаённой радости. Прижал тельце маленького человечка к себе и ощутил любовь, которая и объединила его с Гумисолем до последнего дыхания.

Молвил негромко и с радостью, теплотой:

–Я помогу тебе, малыш!

Сам же малыш дышал ровно и тихо, со свойственной ему святостью. Он знал, что его жизнь теперь связана с Иисусом, связана на веки. И такая опека его, конечно, немного обломает, но она и приведёт его на порог мудрого откровения.

–Я буду твоим другом… И помогу познать Бога…

Сердце рождённого мальчугана воспело неописуемое благо. Это было новое удивление, которое так благодатно разлилось посреди земного чутья вдохновенным началом! Иисус облобызал их (слугу и Малыша) общностью Своего Бессмертного Слова! Никто не ощутил неудобства или новой боли, потери, либо разочарования. Так хорошо, что душа парила возле рая.

–Господи, пусть Твоя любовь всегда соприсутствует на этом дивном мальчике, получившем Твоё вечное дыхание. Огради от страданий всех, кому дана жажда чувств, Твоих Чувств. – Молитва слуги полетела к престолу Славы.

А мать обрела покой. Её душа прилепилась к молитвенным речам слуги. – Спасибо, Господи… – В третий раз оно облобызало завет святого свидетельства и рассыпалось посреди таинственного вдохновения на раннем утре.

Бог рассыпал Своё благоухание на всём!

На каждом миге! На каждом вздохе! На каждом взгляде! На каждом сердце! Его любовь была настоящей и вечной! Она не предаёт и не умирает! Иисус! Подари человеку Своё право любви! Пусть не безумствует кровь завета! Пусть рождается свет на жизненном моменте непрестанно и благостно! Пусть пробуждается заря света и мира и ведёт к берегам счастья!

Малыш пел.

Его песня была истинным, но не познанным чудом. Те, кого соединила владычица судьба, слушали великую песнь любви… А сама молитва ожидала своего маленького гения, которому предстоит ещё прошагать трудные коридоры времени, земного времени, и не просто прошагать, но и научиться жить так, чтобы вечность не показалось скучной и безликой, лишней и безнадёжной.

Для этого и предложены пороги мучений и страстей, предложены тебе, человек, не ради пустоты и забавы, так пройди же по ним со слезами и болью, а потом, потом уже и вечная радость без слёз и болезней и без обмана!

Иисус!

Спаси нас!

Спаси и помоги во всех началах!

Доведи до конечного пути и встреть там, где Твоё Царство! О! это Царство уже готово к встрече! Поспеши же, человек, объять его собой, своими делами и мыслями! Ведь там такая красивая жизнь света и покоя, там любовь настоящая и там твоя доля равенства, только твоя и больше ничья! Молись сегодня, и любовь придёт завтра! Придёт и останется с тобой!

День завершил историю этой дивной неожиданности. Но случайностей в мире не бывает – это известно всякому мудрецу и даже простаку. Всё уже довольно точно и конкретно предписано законами Высшего Творчества один раз, без повторов. А мы лишь проживаем то, что и дано каждому человеку на его долю при благостном ожидании будущего века, именуемого Эрой Бессмертия.

Аминь.

Гумисоль спасает брата

Этот прекрасный год целиком принадлежал ему; вся сила материнской любви и ласки почти тратились на него одного. Почему почти? потому что другая любовь, любовь женщины к мужчине, уже не могла принадлежать сыну. Эта любовь плоти разливалась к мужу, на груди которого покоилась и нежилась голова жены.

Но любовь к мальчику была вполне естественной, яркой, нелицемерной; никто в доме не замечал его уродства, его явного убожества, потому что дивный, божественный голосок этого маленького существа покорил всех, кто жил с ним соприкосновением чуда на пажитях счастливых дней. И эти дни давали всем великую радость и достойный покой.

Когда песенная сладость разветвляла силу одухотворённости, тогда уродство тела покрывалось таким ярчайшиим светом, что младенец представлялся истинным ангелочком, которого невозможно не любить. Эта незримая богообразность делала малыша истинным творцом чуда: он был любим, и чистота неподдельного чувства парила на радостном покое каждого дня.

Мальчик рос умным и очень необычным ребёнком под опекой самой матери, под заботой отца, который мудро олицетворял своё главенство семьи. А также за Гумисолем ухаживал седобородый слуга хозяина, Ортонсóльз, человек, который просто душою и сердцем прикипел к этому необычному существу.

Ортонсользу было около 45 лет, у него очень длинные волосы, заплетённые в косу, проницательно-добрый взгляд и он всегда улыбался, невзирая на то, что покоилось внутри него. Его доброта духа привязала и к нему дух малыша, который только при одном его виде облекался песнею, что всегда приводила в слёзный восторг человека, открывшему Гумисолю священное имя Иисуса и за сей дар, возложенный на него, он навсегда удостоился места в Эдеме. Да, как ни больно и ни горько, но именно страдания открывают Врата в Царствие!

Любовь, царившая в доме Э́нтони и Марсэли́ны, не кровного отца и кровной матери мальчика, освещала жизнь светом Благодатного Бога, они помнили, чем связаны и боялись утерять эту святую связь. Покой и мир укреплялся на достоинстве их судеб. Держались крепко за нить благословений.

Минул год, но мальчика не называли Гумисолем, а просто Малыш, хотя имя даёт определённые гарантии человеческому духу. Именно имя и организует баланс внутри души, когда его значимость помогает созревать чувственным граням на приливах и отливах слов, которыми имя или его суть весьма явно отражает все комбинации соответственных буквенных символов, отображающих саму сущность с ним. Имя и фамилия каждого человека усиливают потоки всякого ориентира, позволяющие поэтапно проживать долю только своего личного звучания.

Малыш пока оживлял лишь миг на одном дыхании, а новое пробуждение в имени даст ему и новые возможности новых событий, которые обязательно последуют на пороге жизненных моментов и дел, в кои он и введён по возрастающему телу.

На данном этапе он жил на чувстве Малыша и претерпевал только его буквенные символы! Но неожиданно изменилось всё! С тех пор, как Марсэлина готовилась вторично стать матерью, её отношение к сыну тоже стало иным.

Нет, совсем нет, она не переставала баловать своего Малыша. Также с нежностью и заботою ласкала его маленькую головку, целовала розовые щёчки, только взгляд уже определился какою-то виной; ведь в её теле зародилась новая жизнь и постепенно она отдалялась от первенца, начинала мечтать о красивом и мужественном сыне, которого ей опять послал Бог.

Она, как бы и находилась при Малыше постоянно, но в тоже время мыслями уносилась далеко-далеко, а чудесный голосок, уподобленный ангельскому пению, убаюкивал, возрастающее в чреве матери, тельце брата.

И когда Малыш нечаянно касался живота, то оттуда, из самóй его глубины, слышался звук, тихий, негромкий, как всплеск волны, покоящейся у моря при лёгком дуновении ветерка, это отзывался братик на зов такого блаженства, проливающегося от вдохновенной мелодии чудесного голоса.

Песенная радость пребывала постоянно на всех членах этой семьи, и разливала особенную благодать и на того, кто слышал её из утробного мира. Там при желанном восторге великой любви человечек рос и напитывался святым впечатлением, не ощущая тяготу грешного и злобного мира.

Но мать убегала из детской комнаты в слезах, чувствуя свою вину, свой стыд, унижение перед Малышом, которому так нужна её постоянная забота и любовь. Не могла выдержать его ангельское дыхание, в котором он пребывал на потоках своего пробуждения. Ведь он не такой, как все, и он должен получать ласки гораздо больше, чем обычный ребёнок. Ему необходима не просто её материнская любовь, а особенное понимание, объяснение и чёткость во всём, а почему, почему, почему же он совершенно другой, непохожий ни на кого из них, и как ему чувствовать себя, чтобы жить не ущемленным в выборе прав на жизнь, а чувствовать себя полноправным хозяином жизни, в которую он вошёл десницею Судьбоносца.

Всё это она обязана ему высказать и поведать, что он не хуже, не меньше, а даже и выше и лучше тех, кто превосходит образность несовершенства, но мать не умела, не знала, как всё донести до сердца Малыша, видимо он сам, самостоятельно, должен шагать к прозрению путём личных болей и страхов.

Мать рыдала в одиночестве. Рыдала горько, и волнение летало на порывах весьма болезненно. Но эти слёзы не были слезами раскаяния, это были слёзы отчаяния и сожаления о том, что сошло прежде нынешней жизни и что так отвратительно скалится на явном сожалении при чувственной нужде.

Малыш ничего не понимал, он не плакал, не омрачалось его детское личико и не охлаждалось горячее сердечко, уродство не оскверняло его беззаботное взросление, пробуждение, стремление, потому что Ортонсольз всегда был с ним, он рассказывал ему тайны Иисуса, читал святые книги, учил молитвам и раскрывал смысл Божества. Он учил мальчика великому делу, ради которого тот и влился в историческую жажду таких необъятных букв.

Малыш со вниманием, жадностью и ревностью впитывал в себя новое и в ответ, за такую нелицемерную доброту и искренность, Малыш пел, пел дивно, пел так умиленно, что все, все, кто находился в доме, замирали на восторженном ритме возлюбленных звуков.

Даже кот, такой шалун и проказник, начинал мурлыкать самодовольно, и из его зелёно-голубых глаз лились тёплые капли кошачьих слёз. Но не только плакал кот, слёзы, как потоки живительной влаги, стекали и по бледным щекам Энтони и Марсэлины.

Энтони в такие минуты углублялся в свои потаённые мысли, пытался отыскать в них истаивающий покой, что так душевно разрывал грудь адамовой слабости. Слёзы кипели, как огневые струи, и он рыдал, спрятавшись ото всех, не желая, чтобы кто-то увидел его грехи, ведь плач растворяет болезнь, и она сжигает страсти, а кто не имеет плача, у того грехи срослись так крепко с чувствами, что только смерть в силах разорвать неразрывное.

Марсэлина, склонив голову к животу, взглядом ласкала утробный плод, но даже так она ощущала, как капли горестных воспоминаний на мучительных слезах омывали большой живот, где рос, рос младенец любви, мира, счастья. Её слёзы проницали внутрь, в сердцевину созревающего сына, и он умилительно замирал на вздохе чýдного пения Малыша.

–Милый мой, ты будешь сиять в этом мире, будешь моей гордостью и славою, ты сотрёшь все мои горести и печали, – шептала мать. Сия любовь принадлежала второму сыну, который ещё не родился, но уже получил титул ангелочка.

Ортонсольз пытался углубить миг радости, но не мог, не мог сдерживать порывы мягкой души, его слёзы сыпались, как жемчуг, падая на ножки Малыша, который неумело отирал их своими горячими ручонками.

–Малыш… Малыш…

Слова застревали на вздохе и не могли сложить достойное речевое помышление, а понимания и не требовалось, всё и так ясно, как день, с которого являлась непростительная жажда – наслаждаться страстью века при тягостном уделе судьбы.

Бежали минуты на восток, бежали и медленно и быстро. А там, там их ласкала вечность. Малыша скрывали от мира, от людей, от их злобы и насмешек. Он рос на затворе неизведанных чувств – в любви, в понимании, не знал ничего, что происходило там, куда тянулась душа, ведь его никогда никому не показывали, стыдились, словно чего-то неестественного и обречённого.

Ортонсольз гулял с Малышом в саду, но разве возможно скрыть, утаить величайший талант, пробудившийся в мальчике по его рождению?! И вот, наконец, настал день, тот самый долгожданный день, могущий изменить все ценности взглядов, когда на свет должен появиться брат Малыша.

–Началось! – Восторженно воскликнул Энтони старший.

Солнце ярко освещало синее небо, прозрачность воздуха освежала не только движение и жертвенность человеческих желаний, она, эта лирическая прозрачность, освежала и само намерение жизни, в которую введены все смертные.

Ветер особенною теплотою ластился ко всему: к земле, к деревьям, к людям! Сама природа ожидала чего-то, волнуясь и наслаждаясь красотою своего образа. Чистота дня отвевала не один покой, а и блаженную радость, разливающуюся с такой сияющей высоты.

Марсэлина не ощущала прежней боли, она, упоенная благодатью Малыша, напевавшего сладостную песнь, готовилась принять дух своего сына, который вот-вот объявит о своём сладостном рождестве. И он родился легко, весьма безболезненно, сверкающая белизна простыней обагрилась лишь кровью, и родившийся человечек возвестил о своём появлении, но это не был ангельский голосок, то был отчаянный крик, напугавший Малыша.

Он замолк, затих, и его дивная песнь оборвалась в момент. Не мог дольше удерживать благостный момент. Да и сам момент провозвестил приток боли. Но никто, никто из присутствующих не обратил на это должного внимания, ведь родился сын! Дивный, красивый, розовощёкий, с золотыми кудрями; чёрные глаза его засверкали, как звёзды в ночном океане неба.

–Ангел! – Воскликнул Энтони, взглянув на желанного сына.

–Ангелочек! – Вторила Марсэлина и совершенно позабыла о Малыше, который тихонько дышал на груди Ортонсольза, не испытывая притом каких-либо дурных намёков. Его душа была лучезарна и покрыта великой любовью к тем, кто окружал его, и кто так нежно заботился о нём.

В эту секунду сердце матери покрылось мраком. Малыш загрустил, потому что мрак коснулся его невольно, отчётливо. Подлая тень проскользнула внутрь, и мальчик застыл в холодности чувства незнакомого, неприятного. Вздрогнул немного, и что-то страшное выползло наружу на детское личико.

–Что с тобой? – Спросил Ортонсольз, обнимая и целуя напуганного Малыша в лобик, но даже и этот щадящий жест не прогнал тучи из души Малыша. – Родился твой братик, такой красив… – И осёкся на полуслове, не осмелившись вымолвить конечный итог.

Малыш посмотрел в глаза с такою недетскою мольбою, и этот взгляд потряс Ортонсольза! Он осознал, что отныне, с открывшейся минуты, судьба Малыша будет совершенно другой. Но разве в силах слуга изменить смысл, нависший приговором?! Сказал только:

–Всё хорошо…

–Да…

Они лобзали святость Иисуса.

–Мяу… Мяу… – А кот почему-то убежал под диван. Забился в самый дальний угол и никак не хотел себя показывать, хотя мальчик звал его и пытался вытащить на волю рая. Но тот, словно заколдованный, сидел там тихонько.

–Иди сюда, шалун! – Позвал Малыш и засмеялся. – Чего испугался? Я с тобой, никто тебя не … Иди, иди ко мне, ну, пожалуйста, вылезай скорее, будем играть… – Мальчик упрашивал своего любимого котика ласковыми речами.

–Мяу-мяу… – Лишь отзывался тот из-под дивана.

–Ну, глупыш?! Не бойся…

Кот словно что-то почувствовал, будто бы прозрел нечто на кошачьем чутье, его сладкая мордочка тоже опечалилась, потускнела, он с опаской вылез из-под дивана, но едва мальчик погладил его по голове, успокоился и стих. – Мяу… – И доверительно прижался к руке своего друга.

–Умница… Мы никогда не расстанемся с тобой!

–Мяу…

Энтони старший и Марсэлина так радовались своему сыночку, что совсем позабыли о Малыше, которому тоже необходима их внимательная забота, постоянная любовь. Теперь же почти всё свободное время Энтони проводил с сыном, рождённым от его плоти и крови, наслаждаясь при этом неземной красотой мальчугана с золотыми кудряшками. И он уже не в состоянии был делить чувства с Гумисолем, ничего не имевшим общего с его очерствевшей душой. Сердце как-то онемело мгновенно, и только одна нежность жила в нём – нежность к своему единственному сыну! И законному!

Разве на таком равновесии он мог думать о другом сыне?! Не мог и не думал, лишь ожесточался и становился хладнокровным, порою даже жестоким. Бывало и бил Малыша, не сильно, как-то убого, словно обличал своё нетерпение и поспешность. Изменить же свои права даже и не пытался.

Марсэлина тоже свивала заботу о втором ребёнке. Она реже и реже приходила в спальню Малыша, потому что, видя, какие разные братья осязают единую историю жития, не могла лицезреть без стонов и вздохов, без ропота и суда, на своего первенца. И мало-помалу совсем перестала навещать маленького гения. На такой зыбучести нрава и равнодушия холод бездны уже явно ютился на пороге этого дома, обещая ему горькие перемены.

Вся ласка и любовь теперь принадлежала Энтони младшему, мальчугану с обликом ангела. Дом, словно óжил. Свет лился на счастливом смехе, а другая часть дома, самая крохотная его мера, дышала горьким и болезненным вздохом. Пролетали дни, пробегали ночи. Сутки скакали не резво, а постепенно.

Братья росли, и росла их любовь по отношению друг к другу на удивление всем. Помог случай. Однажды в один из осенних вечеров, когда могучие звёзды засеребрились в вышине чужого неба, чужого по недоступности и неведению, когда жёлтая луна на полном объёме осветила океан разлитых повсюду огней, Малыш взгрустнул на своём четырёхлетнем возрасте. Мать уже несколько недель не подходила к нему, не ласкала его волосы, не улыбалась по-доброму, нежно и желанно, а он так скучал по ней.

Нет, конечно, Ортонсольз постоянно развлекал малышку, но не ведал, как ему объяснить, что Марсэлина занимается с Энтони младшим, что он болен и его жизни угрожает смертельная опасность. Добрый слуга лишь размышлял, как поведать о той беде, нависшей над его братиком, разве поймёт?! Маленький ещё, кроха совсем. Нужны ли ему такие печали и невольные страхи? Но Малыш хорошо говорил, внимательно слушал и понимал буквально всё, как взрослый! Этим он и отличался ото всех людей!

За эти четыре года Малыш ни разу не видел Энтони младшего, хотя так хотелось не просто увидеть, но и приласкать милого братика. Родители скрывали его от Гумисоля, боясь, что тот напугает ангелочка, и поэтому никогда не позволяли Малышу даже приближаться к спальне Энтони младшего.

И за такую жестокую и злобную намеренность в отношении Малыша, Энтони старший и Марсэлина обрекли своего ангелочка на невольное страдание, которое росло, росло и достигало некоторых величин. И величины не могли растаять, либо исчезнуть совсем.

Настал момент беды…

Сошли наказания…

Сегодня Малыш был предоставлен самому себе и даже верный Ортонсольз, казалось, позабыл о нём. Все бегали, суетились, говорили вполголоса, полушёпотом. Доктор не выходил из комнаты Энтони младшего ни на минуту. Малыш, любивший перелистывать книги или рисовать картинки из книг, позвал Ортонсольза. – Почитай мне…

Но тот был излишне хмур и озабочен текущими событиями. И совершенно не похож на себя. Трагедия, разыгравшаяся в доме, и слугу сделала более чёрствым и сухим. – Прости, Малыш! Энтони младший умирает и…

–Мой братик?

–Да, Малыш…

–А почему, почему мне никогда не разрешают на него даже посмотреть? Я хочу увидеть Энтони… Я же люблю его… Разве я могу сделать ему плохо или больно? Можно мне хоть чуть-чуть взглянуть на ангелочка? Какой он?

Ортонсольз не нашёл подходящего слова, да и обстоятельства не позволяли ему объяснять долго. Но речь ребёнка сильно смутила его волю, не нашелся, как выразить своё сожаление. Сказал только. – Потом поговорим…

–Почему?

–Малыш…

–Я хочу теперь знать… И я очень, очень желаю посмотреть на ангелочка. – Трепетно поднял свои глазёнки на слугу и ждал разрешения. Ортонсольз не мог позволить ему, хозяином был Энтони старший, и именно он дал такие жестокие распоряжения.

–Потом, потом…

–Я хочу сейчас с ним повидаться… Можно? – Настаивал он. И это вовсе не каприз, потому что Малыш никогда не капризничал даже, если ему приходилось и болеть. Он был словно выше всего этого. – Позволь мне…

–После… Потом, потом… – И убежал куда-то спешно и неуверенно.

А что он мог сказать?

Ответов не было, ведь перед долей неравенства была судьба Гумисоля, которому необходимо не одно понимание. Ему нужна жизнь тихой уверенности, а кто предложит это? Мальчик подошёл к столу. На стене висит икона Спасителя.

–Мой братик умирает. – Сказал он тихо. – Что делать? Спаси его, я Тебя очень, очень прошу… Не обманешь же меня? Пусть он поправится, и я увижу его… Я хочу увидеть Энтони младшего… Помоги мне встретиться с ним…

Сзади за ноги хватал кот.

–Мяу…

–Нет, сегодня мы играть не будем… Уходи спать… – Голос мальчика очень серьёзен, встревожен. Он решился на поступок. И сегодня не может веселиться, когда в доме гуляет беда. – Нет, котик, нет… Все шалости отменяются… Энтони младший болен, и ему нужна моя помощь… Я прошу тебя…иди спать…

Кот послушался и завалился на коврике под кроватью. А Малыш остался один, присел на диван и задумался. Его умная головка покоилась на худенькой шейке, а синие глазки удивлённо заиграли светотенью. Он снова всколыхнулся чувственно-детской страстью:

–Что с моим братиком? Может, я ему нужен?

Слез спешно с дивана, отложил в сторону книжки, бросил печальный взгляд на Иисуса… Он молчит, и Он не сердится на него… И тогда, ободренный таким свидетельством, быстро пошёл туда, куда ему запрещали даже приближаться.

Около двери немного постоял в нерешительности, представив на миг сердитое лицо своей матери, но что-то произошло с ним, словно Кто-то его позвал вперёд. Малыш шагнул в коридор с чувством явной осторожности и твёрдой поступью направился к спальне. «Что же там?» – Подумал Малыш и своими некрасиво-длинными ручонками приоткрыл эту чужую и желанную для него дверь. О, как забилось горячее сердце от прихлынувшего волнения!

В комнате стоял полумрак. Рядом с детской кроваткой сидела его мать, которую он так сильно любил, которая сегодня почему-то даже не поглядела в его сторону и не закричала, не прогнала. «Что произошло? Или он её когда-то обидел? Или она больше его не любит? Мамочка, моя дорогая мамочка…» – Эти мысли обеспокоено пронеслись в его чистом, не осквернённом уме, принадлежавшем всегда Иисусу.

–Мама, мамочка, – тихо позвал Малыш, надеясь получить от неё немного ласки, тепла или хотя бы доброго слова, он так скучал! и ему хотелось прижаться к ней. Но мальчик не посмел без разрешения приблизиться.

Марсэлина невольно вздрогнула и подняла опухшие веки на сына, о котором совершенно позабыла, но который сам напомнил о себе. Напомнил о её позоре и стыде! Она вдруг опять, опять незримо ощутила свою женскую боль.

–Мамочка моя…

Её мучительно-прискорбный взгляд неожиданно упал на икону Иисуса, что висела на стене возле кроватки второго сына, точно током прожглась не только мысль, а и тело, вся сущность. Как молния обожгла весь метавшийся дух, живущий в истомлённом сердце. Душа сломалась, а слово облеклось памятью: «Пока твоя любовь покоится на челе твоего первенца, скорбь не коснётся ни его, ни тебя…» Совесть моментально всколыхнула все усыплённые чувства, жар вырвался наружу, опалив все члены воспалённого тела и мозга, и женщина позвала. – Малыш, подойди ко мне…

–Мамочка! – Воскликнул он радостно. Она не прогнала его, не рассердилась! Она нуждалась в нём! Малыш мгновенно подбежал и уткнулся в мягкую грудь своей матери, испивая тёплое блаженство её ласкающих рук. И сразу же печаль прошла, и боль затихла! Он ощутил покой, умиротворение!

–Энтони младший умирает, – со скорбью свалился омрачённый звук в мальчика, который сейчас сиял от радости и восхищения, потому что был с матерью, – это Божья кара… Я виновата перед тобой… Прости меня, мой родной…

–Мама…

Повторила печально:

–Прости меня…

–Мамочка! Можно мне? – Малыш вдохновенно посмотрел в кроватку, там лежал его брат, белое лицо было неживым. У Малыша сжалось сердце! И он замер на торжественном движении, что так благостно снизошло внутрь. Такого ангелочка с золотыми кудряшками, пухленькими ручонками, курносым носиком, испёкшимися губами, он ещё никогда не видел, но образ Энтони младшего так поразил его, что он застыл без дыхания.

Вот! Вот ради кого мать перестала его любить, но не ненависть, не зависть, не обида посетили это невинное сердце! Что-то новое родилось в детской душе! И он сразу же полюбил Энтони младшего, потому что нельзя было испить иное чувство, увидев божественную красоту. Тогда почему? почему плачет мать? Что? что так сильно потревожило её?! Может, Малыш виноват в этих слезах?! Как, как же утешить её и успокоить?!

–Мамочка моя любимая… Не плачь, не плачь… Не надо грустить. Я люблю тебя, я люблю братика, твоего милого ангелочка… Он не умрёт, нет. Только не плачь, моя милая мамочка… – Сказал Гумисоль взволнованно. Он с таким восхищением глядел в кроватку, что у матери невольно заболело и заломило сердце. – С ним всё будет хорошо. Боженька спасёт его, и тебя, всех спасёт. Ты не плачь… И ангелочек поправится… Я обещаю тебе…

–Да, родной, да мой милый… – Она погладила мальчика по голове и тихонько поцеловала в лобик. Её дух сейчас претерпевал адские мучения, память постоянно возвращала в прежние истоки, из которых она выбралась на волю благодаря первому сыну. – Всё будет хорошо…

Нежность Марсэлины особенно пробудила в мальчугане востребованную любовь! И он страстно прошептал, утирая эти слёзы, не принадлежавшие, однако, ему. – Не плачь… Я всегда буду слушаться тебя… Мамочка, не плачь! Я больше никогда, никогда, никогда без твоего разрешения не войду в комнату ангелочка…

–Гумисоль…

–Мама…

Она глубоко и потаённо вздохнула, думами находясь на задворках своего пытливого ума, который постоянно обличал её невольную скорбь, и опять погладила сына по чёрным волосам. Отозвалась с болью. – Ты не виноват ни в чём.

–Правда? Не сердишься на меня? – Он с таким вдохновением поглядел на мать, что она снова устыдилась своих грязных и осквернённых мыслей. Только он про это ничего не ведал и не знал, потому что был далёк от всей грязи и скверны.

–Нет…

–Скажи ещё раз. – Он умолял.

–Не сержусь. – Повторила она, вздрогнув.

И мальчик, проникнутый непониманием своей вины, неожиданно, совсем внезапно и чудесно запел. Его голосок разливался звонко, упоенно! Мать зарыдала. Комната наполнилась моментально благоуханием песенных звучаний. И вдруг Энтони младший открыл глазки. И сам воздух на прозрачной лирике божественного рая сжался и стих.

Малыш пел, а братик улыбался тихой и нежной улыбкой, протягивая свои ручки к Малышу. Рядом стоял Ортонсольз, доктор и Энтони старший. Все они онемели от удивления. Никто не посмел отругать Малыша, и никто не запретил ему петь.

Тогда он сделал даже больше. Залез на стул, а потом и в кроватку; гладил вспотевшие волосы ангелочка, лаская тело, пылающее огнём, и успокаивал болезнь. Энтони младший дотянулся до Малыша, который с нежностью прижался к нему. Его дивный голос не умолкал ни на минуту, вливался в больное тельце умирающего.

Какое-то умиротворение наполнило простор комнаты! Благодать стекала отовсюду, она разливалась незаметно, весьма таинственно. Её дыхание было везде. Оно стекало на всё, чем олицетворялась воля нынешнего события. Энтони старший слегка взволнован и даже смахнул слезу, которая как-то стыдливо пробежала по бледному лицу, обличая мысли хладного ума.

Марсэлина слушала своё истомившееся сердце. Оно билось немного странно, но из его недр ниспускалась не счастливое покровительство благородного света, которым напитывался воздух, а тьма. Страх невольно опалил мозги.

Мальчик, что лежал в красивой кроватке, внезапно замер, будто бы и он напитывался чем-то весьма таинственным. Его тельце странно вздрогнуло. Он смотрел как-то печально, измученно, хотя страдания отступали во тьму.

–Мой сын?! – Вскричал испуганно отец. – Он умирает!

–Тише. – Строго сказал доктор. Человек в белом халате и больших круглых очках был тронут недетскою заботой старшего сына, который и сам ещё ребёнок.– Тише… Не кричите… Не мешайте царственному покою рождать своё стремление…

Малыш пел. Ни на миг не замирала его блаженная песня любви! Но порхала, как птица в небе, вольготно и легко. Великий свет покрывал всех! Такая необыкновенная благость явилась из рая, надежда воскресила в каждой душе святую радость! Братья соединились любовью Иисуса Христа. Покров Бессмертного Отца, Сына и Духа напечатлел Свою мудрость.

Доктор заметил, отирая сыпавшиеся слёзы со своего утомлённого лица, которое в эту минуту тоже, тоже коснулось чего-то необыкновенного и сáмого проникновенного. – Что за дивное пение?! Я слышу такое впервые…

Слуга Ортонсольз единственный, кто мог радоваться по-настоящему за Малыша! Ведь он спас своего брата, хотя ему и не разрешали его любить, но теперь всё изменится, он не ошибался в своих суждениях. И ответил уверенно. – Малыш – гений! И достоин великой награды, одной из которых есть любовь человеческая… Это необычный ребёнок, а мы, мы забываем порою о его тяготах…

Мать была уязвлена. История на этом не закончена. Нет… Она продолжается и всегда идёт туда, где знание. Чудо!! Свершилось истинное чудо! Энтони младший наследовал земной рай, оставив порог вечного покоя.

Малыш прилёг рядышком с ангелочком, тут же пристроился и его любимый котик. «Мя-яу… Мр-р… Мяу… Мр….» – Его мурлыканье было немного чудны́м, но и оно сегодня несло счастье всем, кто находился в этом доме.

Энтони старший хотел возмутиться, прогнать кота, осмелившегося на такую непрошеную вольность, да доктор приказал всем уйти, уйти немедленно. – Всех попрошу выйти из этой комнаты! Всех! – Его голос строг и торжественен одновременно. Повторил более сурово и немного громче. – Всем выйти!

–Нет! Не трогайте их! – Попросил Ортонсольз. – Пусть, пусть Малыш останется… Он сегодня герой… И не надо его ограждать от брата, иначе Бог нас всех покарает за такое жестокосердие… Братья должны расти вместе…

–Нет… – Энтони старший попытался спорить.

–Никаких возражений! – Доктор излишне настойчив.

–Вы правы! – Отозвалась Марсэлина, бросив истомлённый взгляд на Иисуса. Иисус смотрел не осуждающе, но Его взгляд всё-таки обличает грехи. И эти грехи наполняют душу, которая ищет покоя, а покоя не находит.

–Да! Попрошу немедленно всех выйти! Пожалуйста, все покиньте комнату! – Доктор суров, душа чем-то сильно встревожена и взволнована. Мысли летают в его голове весьма проникновенно и мощно. О чём он думает – никому не узнать, слова рождаются бурным потоком. Ведь сегодня он коснулся благодати.

–Позвольте мне остаться с детьми, со своими сыновьями, – мать плакала уже от радости, которая внутри неё лилась незаметно, хотя и сильно. Она верила в добро, верила в приток счастья. – Я не стану мешать им…

–Хорошо. – Доктор не стал спорить.

Энтони старший и Ортонсольз ушли.

–Ангелочек мой не умрёт? – Спросил неуверенно отец, остановившись возле двери. Ему совсем не хотелось покидать комнату, сердце горело огнём, кровь бушевала во всём теле, измучивая итог. – Вы же мне обещаете?

–Нет, нет! – Доктор ответил вполне уверенно. – Малыш спас вашего сына! Понимаете, спас… Вы должны определить себя в этих отношениях, иначе… – Речь смялась, но все осознали факт правды, которая себя проявила очень ярко.

Энтони старший был слегка уязвлён и ощущал вину. А слуга плакал от счастья и, конечно же, он сейчас пойдёт и поставит большую свечу Покровителю! В своей комнате Ортонсольз преклонил колени и стал молиться, молиться обо всех! О Малыше! О матери Малыша! Об Энтони младшем! И об Энтони старшем. – Иисус, благодарю Тебя… – Молитва была чистой, и потому она мгновенно взлетела в небо.

–Песня Малыша спасла жизнь Энтони младшему! Это диво! Я прежде никогда с таким не сталкивался, никогда. Сколько чудес в этом мире живёт, и все чудеса истекают из человеческой обители. И эта обитель у вашего старшего сына, она необыкновенная… Берегите его, охраняйте его от зла и любите, любите… Эта Песня Любви!– Воскликнул восторженно доктор. – Не утеряйте сокровище!

–Что такое? – Переспросила Марсэлина.

–Ваш сын необыкновенный! Его голос… Голос… – Доктор не сумел выразить правильно мысль, но Малыш его поразил. Восхищению не было предела. – Он призван в мир для утешения людского… Как звать вашего сына?

–Гумисоль…

–Этот мальчик получил дар свыше, берегите его душу, невинную и чистую, – отозвался доктор, поправляя очки, они постоянно сползали на нос. – Не погубите в нём божественное сокровище. Он раним и легко может утерять своё наследие, гениальность… А она не всякому даётся, не всякому, а избранным…

Мать опять прочувствовала свою вину перед Гумисолем, и стыд осквернил её пробудившуюся совесть. Внутри шла непрерывная борьба. И надо выстоять и победить, только сумеет ли? Выдержит ли она брань века сего?

–Гумисоль, – позвал негромко доктор мальчика, – оставь Энтони младшего, пусть поспит, а сам подойди ко мне, пожалуйста. Я хочу поговорить с тобой… Не бойся меня. Я хоть и кажусь страшным, но я добрый…

–Я не боюсь… И вы не страшный, совсем не страшный… – Малыш послушно вылез из кроватки и подошёл к чужому человеку. Смотрел тихо, свято. Кровь не брыкалась в маленьком тельце, она ласкалась о его берега чувственно.

–Ты очень хороший. Ты знаешь это? Сохрани в себе любовь! И пусть твоя радость никогда не проходит, потому что на грусти человек теряет своё достоинство… – Он произнёс по взрослому, без улыбки, а Малыш всё понял.

Гумисоль засмеялся, внутри светилось счастье, оно брызгало благодатью на всех, кто был рядом с ним. Человек в больших очках мальчугана не напугал, напротив, он как-то обласкал Гумисоля своим тёплым словом. Всё творила любовь Иисуса, Которому молился слуга Ортонсольз.

Когда доктор покидал этот дом, то сказал Марсэлине на прощание несколько напутственных слов. – Такие, как ваш необыкновенный Гумисоль, рождаются для того, чтобы мы, люди опустошённые и ленивые, погрязшие во грехах своих, могли скопить в себе милосердие и добро, любовь и сострадание, но эти богатства надо возвращать обратно в их нежные и ранимые души, чтобы они не охладели и не ожесточились в житии своём, потому что там…там они сядут выше нас… Намного выше! Надо постоянно помнить, что такие великие гении и страдальцы помогают нам жить в праздной весёлости, так как сами лишены её с момента рождения… Они страдают за наши грехи, не за свои. Не забывайте про это никогда. – Марсэлина молчала, ведь доктор уязвил её потаённые мысли, задел за живое, о чём и помнить не желалось. – И не надо стыдиться Гумисоля. Не делайте этого с ним… Он ангел во плоти, не дайте потерять ему любовь, за это взыщется. Отдавайте ему всю себя. Он, как никто другой, заслуживает материнской опеки!

Малыш и Энтони младший стали с тех пор неразлучны, всегда и повсюду были вместе. Любовь нелицемерная объединила их жизни, их нравы, их чувства, и никому в голову не приходило, что братья так непохожи друг на друга.

Ортонсольз был счастлив, за это он молился Иисусу. И, по-видимому, Иисус отозвался и услыхал душу старого слуги. И на данном моменте оберегал эту благую любовь. Марсэлина и Энтони старший увидели свет посреди мрака и тумана страданий, и свет сей повёл их дальше. Семья была снова едина, дружна, и настал мир.

Только кот почему-то не любил ангелочка с золотыми кудрями и постоянно кусал и царапал его красивое личико. Зато обожал Гумисоля, бегал за ним и ласкался, отдавая взамен свою кошачью преданность до последнего вздоха, пока не закрылись его глаза смертным сном, а однажды он даже отдал свою рыбку Малышу, которую оба съели, как настоящие друзья.

–Ты мой друг, – говорил Малыш коту.

–Мр-р! – Мяукал тот ласково и жался мордочкой к руке. Ему хотелось получить больше ласки и больше любви. И он, конечно же, всегда, всегда её получал на полном изобилии. А потому постоянно бегал за ним хвостиком.

Малыш смеялся и гладил кота, пока тот не засыпал, а потом сам пристраивался возле него и тоже засыпал сладким, безмятежным сном. И снились ему чистые и прозрачные чертоги хрустального царства, в котором они вместе с котиком и бегали, играя.

Энтони младший, напротив, смеялся над котом, бил безжалостно его ногами, поливал холодной водой, а Гумисоль всегда плакал. В такие минуты Малыш даже не мог петь, у него что-то менялось в настроении и поведении.

Он просил брата, умолял:

–Не надо, Энтони… Дай котику мир…

–Не дам…

–Я прошу тебя.

–Нет!

–Пожалей…

–Так ему и надо! – Отзывался ангелочек и продолжал шалить, мчался вон, потому что кот всегда царапал его красивое личико. – Противный! Я тебя не люблю, ты противный, противный, противный! – Кричал Энтони младший и бежал к отцу..

А по смерти кота у Малыша что-то надорвалось внутри, но рана скоро затянулась, а время потекло дальше, туда, где тишь и благодать, хотя он часто приходил на могилку и пел потихоньку свою песенку для кота. Кажется, даже трава замирала от звуков сладостных мгновений и слёз мальчика.

–Где ты? – Спрашивала детская печаль. Ответа не было. А само небо светилось свежим дыханием любви. Любовь никогда не умирала, только отыскать её не так-то просто среди тёмного и ползучего страха. Теплота проницала дух, а душа обливалась грустью дум. О чём, о чём думал мальчик в эти минуты? Он представлял, как однажды котик приласкается к нему своим носом. И они опять понесутся по дивному саду под песнь грустного дождя. – Иисус, где он, где мой котик? – Малыш ждал, ждал чего-то, и его кипучие слёзы падали на маленький холмик. Трава шумела, и сама земля тосковала вместе с Гумисолем. Весь мир был в чувстве страданий!

–Пойдём, пойдём отсюда. – Ортонсольз всегда уводил его в дом.

–Котик мой слышит меня? – Спрашивал Малыш, и его дивные глазки серебрились от мечтаний. Слёзы печальные всё ещё орошали это детское личико. – Он меня видит? Он меня не забыл? Мы с ним ещё увидимся? Скажи, скажи мне…

–Слышит…

–Почитай мне…

–Про что почитать? – И верный слуга читал про Иисуса.

–Он добрый,– приговаривал Малыш, – добрый…

–Да, добрый… – Соглашался слуга.

–Он всегда будет любить меня?

–Всегда…

–И я буду Его любить!

–Да, Малыш! Никогда не покидай Иисуса, никогда! Он всегда, всегда будет охранять тебя, если ты подаришь Ему себя целиком, не делясь ни на что… Любовь только тогда наследует благо, когда она живёт на неразрывности с Иисусом…

Мир чувственных ориентиров обновлялся постоянно чем-то новым, а иначе как познать божественное начало в человеческой опеке? Для этого знания нам необходимо вы́носить определение времени, которое существует только в душе, то есть, только там, где человеку дана сущность чувств.

Малыш рос, рос постепенным обновлением, которое вело его на вершину великих истин, но пока ему предстояло ещё эти истины прожить на теле, скорбями обмазавшись. Да, порою не очень просто мерить жизнь в таком неуютном и болезненном движении чувств, но почему это делает Бог, нам понять не дано, но для этого предложено молитвенное соучастие слов. Словá открывают всю земную принадлежность мудростей, только мудрость и выводит человеческое начало к божественной Истине, а уж она, Истина, даёт право соединиться с Создателем слов. Слово олицетворяет нашу жизнь светом божественной благодати и даёт чистоту помыслов, которые просветляют моменты успешного шествия к гробу, с чем дойдём до него, с тем и встретит нас наша вечность.

Малыш засыпал.

Ортонсольз тихонько уходил. Но и во сне мальчик разговаривал с Иисусом. Это были самые великие моменты его первых откровений, хотя он ещё не осознавал их исторической правды, которая откроется ему позже, гораздо позже.

–Спи, спи, сынок, – шептал Ортонсольз, прикрывая дверь его небольшой комнаты, – спи, дорогой мой, и не ощущай боли и печали. И пусть, пусть твоя благородная и ранимая душа непременно парит возле царственного рая.

Гумисоль, действительно, бывал в его чертогах, но никогда, никогда не говорил об этом даже доброму Ортонсользу. А вот Ангелы всегда ласкали Малыша, охраняли его от тёмных наветов, да нелёгкая доля борьбы уготована всем. Это итог греха, это заведено с адамовых времён, пройти путь надо обязательно каждому человеку

–Баю-бай…– Лилась песня божественной радости.

И мальчик, у которого впереди непростой, но весьма трудный путь, сейчас спал сладко, спал и не ведал ещё боли. Боль живёт там, где растут нравы и меняются чувства, то есть, там, где объявляется воля возросшего страха.

–Баю-бай…

–Мамочка… – Звал он Марсэлину, но она уже не приходила к нему. Малышу так хотелось, чтобы она приласкала его, только мать никогда больше не сладила с ним доблестный завет. – Подойди ко мне, ты нужна мне… Так холодно и тоскливо, когда нет тебя… – Он спал всё время один, страдал один и рос всегда один на своих чувствах. Эти великие чувства принадлежали только ему, только его страданию и только его унижению.

–Баю-бай…

Слуга прибегал постоянно, едва заслышит этот детский голосок, прибегал и гладил Гумисоля по головке. Слёзы рвали и душу бессмертную и кровь, которая кипела от безысходности, но изменить и он ничего не в силах.

–Иисус Сладчайший, согрей Малыша светом Своей чистой и благородной Любви! Помоги ему! Будь с ним всегда и даже в тяжёлые для него времена, которые придут однажды. Не дай погибнуть в мире злобных страстей! Довольно мучений! Они искуплены болью! Пусть же эта боль не погубит его дух, не утомит его сердце и не омрачит его чувства…

Ортонсольз стоял на коленях и молился, молился, молился, рыдал и верил в чудо, верил сильно! Его любовь к этому дивному мальчику, к Иисусу и к молитве постоянно согревались на слове Бог! Он ощущал божественную теплоту внутри себя, и эта таинственная теплота ласкалась о берега плоти, уносила с собой все невзгоды, печали, тяготы и тревоги, становилось легче. И с этою лёгкостью он мог жить дальше и устремляться ещё выше.

Мир желаний вёл итоги вперёд уверенно, хотя болезненно, а без этого нельзя познать Бога. И сам талант приходит на чувствах скорбей! Именно талантом и измерена жизнь человеческих ориентиров. А таланты обречены на скитания и болезни, на одиночество и непонимания! Вот и мучается маленький гений своего времени, мучается один на потоке слёз, воздыханий.

Что приготовил ему Благословенный Иисус, Которого Малыш так сильно любит?! Что Он хочет от него, такого беззащитного, немощного и приниженного гордыми, надменными людьми?! Эй, люди! За что унижаете достояние сильных?! За что испытываете гнев Могущественного Бога?! Или не страшитесь, что однажды зло опутает так, что судьба отвернётся от вас?!

Иисус рядом и Он всегда слышит ваши намерения и развратные слова, брошенные в оскорблённого! Слышит и ждёт отмщения! Отмщение идёт позади, бежит непрестанно, и оно скоро покроет ваши красивые головки смрадом и вонью!

Где тогда откроется ваша божественная идея?! А есть ли она у вас эта божественная идея?! Нет! Нет! Нет! И не может быть! Опасайтесь обидеть того, кто несёт крест Христа! Отец Его сотрёт не память с лица Земли, а усилит тяготу мук, усилит образно, и тогда не смерть будет тяготеть над вами, а доля явного неравенства и облобызает души, покрытые мраком зла, боли и вечным скитанием.

Малыш облагодетельствован Богом Иисусом Христом и все, кто прикоснётся к его боли, все получат возмездие, каждый будет истекать болезнями и покрываться страхами! О, не дай никому такового наследия, Великий Боже!

Иисус… Он чувствует.

Иисус… Он слышит.

Иисус… Он видит.

Он чувствует, слышит и видит все твои намерения и все даже самые тайные желания, человек! Так восчувствуй и ты Его своими жаждами, откинь заботы и равнодушие, опусти вражду и выкинь от себя завистливую похоть, и пусть Он переменит твои страхи на радости, и накроет достоянием Любви.

Аминь.

Песня безответной любви

Чем дальше проявлялась история жизни таких разных и непохожих братьев, тем ярче вырисовывалась степень их яркого различия. Один имел красивую, гордую осанку; чёрный взгляд был проницателен, в себе невероятно уверен, независим; золотые, вьющиеся волосы делали белое лицо ангельским. Другой, напротив, с возрастом становился более грубым, уродливым, но душа оставалась по-прежнему ранимой, нежной и преданной.

Малыш носил убогий вид за тех, кто не осилит понести это горькое иго, ведь внешняя красота даётся тому, у кого нет ангельского сердца и благородной души, а тащить бремя земных усилий помогает вид. Малыш же имел таковую силу духа, но и ему было, ой, как нелегко, а тяжело, хотя он мог, мог двигаться навстречу вечности, и он двигался не один, а с Иисусом.

У Энтони младшего было полно друзей, у Гумисоля друзей нет, он любил уединяться в саду или беседовал с Ортонсользом. Его мысли обличали в нём непохожесть с другими, но у Малыша есть то, что даёт ему право жить на величии света!

У него и душа стремительная, и чувства яркие, и страсти человеческие! Он дышит и желает, как все! Точно так же, как ты и я! Ему тоже хочется радоваться солнцу, любить, да вот его мечты живут только с ним одним. Никто, никто не понимает страданий и адских мук такого отвратительного и неудобного тела, если сам не испытает эти тяготы своими чувствами.

Нет, Гумисоля никто не обижал, никто и не смеялся над ним, Энтони младший не позволял этого никому, да и сам Малыш своим чудесным и необычным голосом восхищал всех, кому случайно доводилось услышать величественного гения. Никому и в голову не приходила потаённая и шальная, отвратительная мысль об уродстве или ином! Да, так было в то время!

Сам же Малыш всегда сидел – или в комнате, которая раскрывала объятия Иисуса Христа, или в саду под ночным небом, которое позволяло познавать Неприкосновенного Бога. И в свои одиннадцать лет Гумисоль знал столько тайного, сколько не знал даже старик, проживший целую жизнь.

Иисус открывал ему многие знания и дарил запредельные истины Своего могучего слова! И происходило это потому, что именно молитвенные впечатления и личная жажда открывала тайну Бога. Всем, кто пожелает наследовать тайное настроение святой любви, прежде надо уяснить, Кто такой Иисус! Он приходит в то сердце, которое в силах Его вместить.

Иисус Христос только там, где Его ищут! Он везде, в каждом человеческом произведении. Оттого и общаться с Ним способен только тот, кто умеет правильно общаться с человеком. Ему не нужны пафосные речи, многомудрые правды. Он доступен в простоте ума, и всегда является там, где чувствуется только искреннее желание Его ощутить.

Можно звать святость и не видеть оную, а можно лишь помыслить и Иисус уже внутри твоего сердца. Бог легко открывается, если человек хочет дружить с Ним, а не мудрствовать о Нём. И Он всегда, всегда приходит, когда Его призовёшь. А порою не видишь, так это оттого, что душа восприимчива только на факты. А Бог вне фактов!

И обращаться с Иисусом Богом надо только на объёме горячего желания, но в простой символике великого слова! Гумисоль так и поступал, поэтому Иисус для него всегда был доступен в общении и всегда разговаривал с ним на равных! В этом и существенна любовь Бога к человеку. Только далеко не каждый может унаследовать такое совладение мыслей, хотя порою кажется, что Бог не слышит или не хочет слышать наши движения мысленных возможностей!

Он слышит любое дуновение, потому что Он – Бог! Но иметь с Ним общение на равенстве сил – это уже подвиг для души! А душа живёт на притоках крови! Слушай свою кровь, как она вьётся на пажитях тела, и тогда познаешь, как соединиться с Иисусом Христом.

Внешний мир, его жестокость, была чужда Малышу, незнакома, он стеснялся своего облика, чувства сопереживания пробуждали в нём человеческое начало неизменно, не зависимо влияний, поступающих на всяких моментах. Он мечтал о лучшем, о высшем. Стремился к лучшему, и он искренне верил в это, потому что его дух принадлежал Иисусу, а Он не мог обмануть.

Когда праздновали день рождение Энтони младшего, ему исполнилось десять лет, то по такому случаю пригласили гостей. Так уж получилось, что Малыша никто не называл Гумисолем, просто Малыш, но его самогó это обстоятельство не огорчало, он привык и считал, что Малыш и есть его самое настоящее имя, имя, предопределённое судьбой и благостью Иисуса, а, в сущности, будучи и взрослым, он всегда на тайных мыслях оставался Малышом.

Собрали два огромных стола: один для детей, другой для их родителей. Изобилие еды имело особенную ценность в глазах хозяев этого дома. Малыш спрятался в своей комнате и никому не показывался. Вся суета его утомляла, а скопище людей вызывало страх. Казалось, все позабыли о нём! Но это не так!

Энтони младший прибежал и тянул за руку смущённого Малыша.

–Идём, идём…

–Нет, нет. – Страх присутствовал на ярком чувстве!

–Я не сяду за стол без тебя! Ты мой брат, я люблю тебя! – Он чуть не плакал. Его детское самолюбие не могло осознать, что Малыш уже понимает всё, его вид может кого-то взволновать непотребностью, а ему этого не хочется, в лишний раз ощутить приступ душевной боли, которая колеблет веру в добродетели.

Но за слово, произнесённое младшим Энтони, Гумисоль готов отдать всё, даже и свой покой. Он не мог допустить, чтобы брат огорчился или страдал в такой знаменательный день, поэтому тот и рос избалованным ребёнком, а порою даже и жестоким, его баловали и лелеяли постоянно все! Да и нельзя было отказать такому ангелочку в просьбе, пусть даже она и носила убогий характер его явной независимости.

Но тут вошла сама Марсэлина и ласково погладила Малыша по чёрным волосам. Встрепенулась душа великого человека и застыла, как воск на потухшей свече. – Не бойся,– мягко произнесла она, – всё хорошо! Иисус хранит твой путь! Пойдём с нами! Хотя бы немного отдохнёшь и поиграешь с детьми…

Сердце Малыша невольно дрогнуло, когда Энтони младший обнял его за плечи. И пусть мальчик претерпевал болезнь своего дыхания, но вдруг она ныне попалила невольную грусть и безрадостное томление. – Я не позволю тебя обидеть! Ни-ко-му! Ты ведь веришь мне? – Синие глаза глядели просто, не было ни лукавства, ни гордости. Гумисоль понимал, что брат-то ни в чём не виноват. Только вот ему-то так не хочется идти туда к ним и глядеть на веселье, которого он так боится. Сказал лишь на тяжком вздохе:

–Хорошо, я приду…

–Я верю тебе, Малыш, верю. Обещаешь? Ты мне обещаешь, что придёшь? – Мальчик доверительно вскинул вверх ресницы. Его красивое лицо умоляло, но оно было нелицемерное, доброе. Он ведь тоже любил своего старшего брата.

–Да, – выдохнул Малыш. «Как он прекрасен, он уподоблен моему Иисусу, он так величественен и благороден… И я люблю его, очень люблю… И не хочу огорчать его сегодня и никогда… И никогда, никогда не огорчу, чтобы ни произошло… Пусть я один буду страдать, но не он, только не он…», – невольная мысль горячо обожгла пылающий ум. Такая яркая зависть вдруг вырвалась, но не чёрная, а вдохновенная и возлюбленная. Они с матерью ушли, а он остался на думах тайных, непростых. И эти думы имели тайный характер, который он никогда никому не показывал.

–Чего же ты опасаешься, сынок? – Спросил осторожно слуга.

Малыш промолчал. Не хотелось говорить.

А Ортонсольз повторил свой вопрос:

–Чего же ты опасаешься, сынок?

–Я не такой, как они, – грусть упала вниз, как приговор, она задела чувство и ранила слишком больно. – Но я не могу, не могу огорчить своего любимого брата, он ведь Ангелочек, а разве ему свойственно грустить в свой день рождения?

–Ты лучше всех них, поверь, Малыш! Лучше… – Слёзная жемчужина скатилась по щеке мужчины и застыла. Он не в силах подать законное утешение для великого страдальца. А что, что он мог подать этому маленькому мальчику?

–Для тебя…

–Нет… Ты достоин участи богов, поверь мне старику…

–А удостоился участи жалкого ничтожества… – О! как взглянули его лучистые глаза на Ортонсольза! Сильно! Страстно! И столько в них непревзойдённой боли и страдания! Неужели эти мучения так глубоко сидят внутри него?! – Эх, – ещё более тяжкий вздох разбил воздух комнаты, которая скрывала все тайные страдания, – ладно, я пойду, не хочу огорчать Энтони в такой день… Он не должен печалиться, потому что его судьба не потерпит поражение…

–Я буду рядом с тобой, всегда буду рядом, – только и смог произнести добрый слуга. А что он мог ещё предложить?! Или готов отдать себя на страхи, крутящие мозги Гумисоля?! О, готов, готов! Да вот только некому принять сию жертву, кроме Иисуса! – А может, мы с тобой пойдем, погуляем?