30-го января уже к 8-ми часам утра в приёмной директора канцелярии комитета о раненых толпилась целая свора молодых чиновников, присланных государственным контролёром. Было видно, что всем им не терпится поскорее приступить к делу, ибо они просто источали нетерпение.
Но вот наступило уже и девять часов, а директора всё не было. Между тем ключи от шкапов с кассовыми книгами были только у него.
Наконец, в половине десятого вбежал посыльной с запиской от Политковского, в коей Александр Гаврилович извещал, что болен и прийти никак сегодня не в состоянии.
Когда это стало известно, по всей своре посланцев государственного контролёра Алексея Хитрово прошёл явный ропот неодобрения. Один из явившихся чиновников (как видно, старший по чину) тут же ринулся к генерал-лейтенанту Ушакову, председателю комитета, и без обиняков заявил, что ежели ему и его товарищам не будет обеспечен допуск к финансовым документам, то они взломают замки.
Павел Николаевич Ушаков отправил Политковскому курьера с письмом, в коем приказывал либо срочно явиться в комитет, либо передать с курьером же ключи от шкапов.
Однако на службу Политковский в тот день так и не явился и ключей ни с кем не передал.
Контролёры замки от кассовых шкапов всё же не взломали, рассчитывая, что на следующий день Политковский явится.
Однако на следующий день (1-го февраля) стало известно, что Александр Гаврилович помер.
Весть сия тут же разлетелась по Санкт-Петербургу и даже далее. Скорбь была общей. Говорили, что он преставился от апоплексического удара по причине волнений из-за предстоящей проверки его канцелярии. Государственный контролёр Хитрово чуть ли не открыто каялся в резком тоне некоторых посланий к покойному.
Впрочем, был и слух, что Политковский отравился, и всё по той же причине волнений. Слух этот поддерживал в устных беседах сам Леонтий Дубельт, жандармский генерал, птица чрезвычайно высокого полёта.
Пошёл потом и слушок, что Политковский не отравился, а был отравлен кем-то из чиновников его канцелярии, боявшихся грядущих разоблачений.
Но общее мнение было то, что покойного очень жаль, что он был добр и отзывчив, что был хороший исполнительный работник и принёс много пользы отечеству, особливо раненым и военным инвалидам. Более всех, конечно, горевали балеринки. Ещё бы! Они теряли солидный источник постоянного дохода. Ну и чисто по-бабьи горевали о потере весёлого и ласкового клиента.
Говорили в Санкт-Петербурге повсеместно и о том, что Политковский частенько жаловался на сердце и что надобно было с ним обращаться поосторожней, нежнее, что ли, гораздо более корректно, чем это происходило в последний месяц его жизни, который протекал весьма бурно, в неустанных канцелярских баталиях.
Так продолжалось ровно два дня – первого и второго февраля, а потом вспыхнул и первый скандал: первый, но не последний, надо сказать.
Хор жалейщиков разом умолк, одни лишь балеринки продолжали выть по-прежнему – при их-то закалке да опытности, скандалы это тьфу, и не более того.
Вот что, собственно, произошло после двух дней неутешного общего горя.
Гроб с телом Политковского был выставлен для прощания в самой большой зале его громадной квартиры. Отдать последнюю дань уважения покойному в первую очередь приходили чиновники военного министерства, ну и, естественно, чиновники его канцелярии.
И вот вечером 2-го февраля титулярный советник Путвинский, бывший много лет правою рукою Александра Гавриловича, вдруг отделился от чинно-скорбной толпы посетителей, необычайно резво подбежал к гробу, близко склонился над ним, и вдруг возьми да и хлопни усопшего прямиком по животу.
Ещё Путвинский и воскликнул при этом, достаточно громко:
– Молодец, Сашок! Пировал, веселился вовсю и умер прямо накануне суда и каторги. Вывернулся! А вот мне каторги не миновать.
Это прозвучало как гром среди ясного неба. Все в ужасе задрожали. Приличия были нарушены, да и память усопшего явно оскорблена.
Слова Путвинского чуть ли не мгновенно разлетелись по всей столице нашей империи. Говорили при этом, что чиновник канцелярии комитета о раненых находился в сильнейшем подпитии и даже чуть ли не в белой горячке.
Но тут же поползли слухи и о самом покойном, о том, что он жил не по средствам, имел несколько дорогих экипажей, устраивал роскошные вечера, имел многочисленных любовниц, и всё это при весьма незавидном жалованье.
В общем, скандальное происшествие у гроба покойного прогремело буквально на весь Петербург, и особливо отдалось, конечно же, в военном министерстве.
Это был даже не скандал, а чистый позор, позор, именно для военного министерства. Громко, вслух, было заявлено, что в сём министерстве творились страшные безобразия, что там крали и крали.
Шутка Путвинского была совершенно неуместная, неприличная даже, спору нет, но, как видно, возникла отнюдь не на пустом месте.
И многие сей шутке поверили совершенно полностию. Поверили и доверились.
И отныне неутешными в своём горе по Политковскому в основном оставались, кажется, одни лишь балеринки.