Огромная площадь трех вокзалов гудела, как гигантский пчелиный улей. Громкой разноголосицей буквально хлестало, било по ушам. Мостовой с трудом, чертыхаясь под нос, пробился через мельтешащую перед глазами толпу на знакомую крайнюю платформу. Свежеокрашенная бело-сине-красная «Россия» уже стояла на первом пути. Началась посадка.
Поздоровался с молоденькой конопатенькой проводницей, подал билет и паспорт. Кто-то сзади сильно пихнул его в плечо. Андрей резко обернулся с намерением отпустить по адресу наглеца пару ласковых, но так и застыл с открытым ртом:
– Саня?! Ты?!.. Какими судьбами?!
– А угадай из трех? – весело трепанул Сашка Славкин. Сграбастал, сдавил Мостового, как в тисках. Здоровенный, вечно улыбающийся дылда-баламут, бывший сослуживец, с которым не меньше пяти лет когда-то состояли в тесных дружеских отношениях. Еще молодыми летехами служили в одной части в пятидесяти километрах от Хабаровска. Только Андрей в батальоне связи, а Славкин в разведроте. Потом их пути-дорожки разошлись. Мостового перевели в Зареченск, а друг его в тот же день улетел в Ташкент, что означало тогда однозначно – в самое крутое пекло – в Афган.
– А что в наши-то края?
– Так я ж в Ольховке сейчас… Почти рядом с тобой… Ты-то как, – еще лямку тянешь? – спросил Саня.
– Да что ты?.. Давно на пенсионе. Еще в девяносто пятом – по оргштатным… А ты?
– Аналогично… Как уволился, так и застрял… Слушай, Андрюх, я тут в соседнем – в СВ. Стой здесь. Не садись пока. Сейчас мы все организуем, – протараторил Славкин и бережно с озорными зайчиками в глазах облапил кажущуюся крохой в его широких лапищах проводницу: Ух ты, какая сладенькая!.. Сам бы ел!.. А скажи-ка, прелесть моя, в каком у нас тут вагончике бригадир?
– Во втором, но сейчас он где-то здесь – на перроне. Недавно видела, – явно млея в его объятьях, откликнулась девчушка, скромно пряча загоревшийся взгляд за редкими короткими белесыми ресничками.
– Премного благодарны! – продолжая балагурить, восторженно брякнул Славкин и, нагнувшись к самому девичьему ушку, что-то жарко и быстро зашептал. А через несколько мгновений щеки проводницы зацвели густым румянцем. – Да век воли не видать! – уже погромче, на публику, изрек Санёк и звучно чмокнул ее в пунцовую щечку. – Так что жди, солнышко… Вечерком на огонечек загляну… То бишь – заглянем…
В ресторан не пошли. Хотелось побыть наедине. Немало за прошедшие годы у обоих на душе накипело. Каждому из них было чем со старым другом поделиться.
– Ну, давай, старче, давай-давай, рассказывай, – поторопил Саня, едва дождавшись, пока официант накроет на стол и выйдет из купе.
– Мне… долго, – отнекался Мостовой. – Давай-ка ты, Санёк… Как там Ирина? Детишек завели?
– А то!.. Уже шестнадцать дочери… Но… с Ириной мы давно разошлись… Так уж получилось… Сейчас вот ездил в Саратов навещать… А дочурка у меня – умница! Красавица – вся в мать… Языки «глотает» запросто! Вот окончит школу и – в иняз. Да и вообще – хороший вырос, добрый человечек…
– Ну вот, – хмыкнул Андрей, отвинчивая пробку с коньячной бутылки. – На первый тост, считай, с тобой наскребли… Я же тоже к своим-то ездил… Уже три года с Ольгой врозь живем… Так что давай потянем за холостяцкое святое братство…
– Извини, Андрюша, – мягко возразил Славкин, и улыбка сошла с его лица. – Давай за это – по второй… А первый не чокаясь…
– Прости, Санек… Забыл, что ты воевал… Да и мне, можно сказать, вроде как… тоже пришлось… Так что есть… кого помянуть…
– Где?
– Потом расскажу… – увильнул от ответа Андрей. – Ну, давай, Сань, – поехали.
Пили. Закусывали. Гоготали во все горло, вспоминая свои былые бесчисленные молодецкие забавы и каверзы. И вроде как теплее на душе становилось. И легче вроде.
А потом и о серьезном речь зашла. Куда уж без этого? Да еще и коньяк, конечно, язык подразвязал.
Первым Саня исповедался. Внешне бесстрастно, еще не сильно захмелел к тому времени, делился воспоминаниями о своей тяжелой и страшной боевой работе. Делился скупо, по капле, без каких-либо красочных ненужных описаний. Потому и крепко хватали его слова за сердце. И першило в горле. И руки непроизвольно сжимались в кулаки. И словно виделось все воочию… Газни… Кандагар… Горящий кишлак под Калатом… Оторванные взрывом ножки ребенка… Блестящие цинки «двухсотых» в раскаленном чреве вертолета… Один на одном, как ящички в архиве…
Слушал его молча, не перебивая. Пускай до конца выговорится, облегчит душу. Да и время не торопил. Совсем не хотелось почему-то в свою очередь сокровенным делиться. И даже с ним – с проверенным и верным другом. Уж слишком личное все!.. Слишком!
Но все равно пришлось. Как ни юли, а куда ты денешься после стольких дружеских откровений. И в момент словно кто-то на плечи каменную глыбу навалил. Слова больные и убогие рождались у него внутри долго и мучительно, как режущиеся молочные зубы у младенца. Изо всех сил напрягал и напрягал себя, стараясь рассказывать обо всем по порядку. Почти обо всем. Почти без утайки. И снова вставали перед ним страшные картины из прошлого… Дикая бойня на таежной заимке… Петрович на полу с перерезанным горлом… Серега – с торчащим из затылка напильником… Извивающееся в пламени горящего снегохода тело Глотова… Его истошный предсмертный вопль… И остекленевшие, широко распахнутые глаза Трифона… И срезанные пулеметной очередью кержаки, падающие на землю, как сбитые пустые кегли… И бьющее по натянутым нервам предсмертное ржанье Моркошки из ловчей ямы…
А потом, когда уже стал окончательно задыхаться, словно горло опять, как когда-то, перехватило прочною стальной удавкой – и белое восковое лицо лежащей в гробу Танюшки… И рыжий непослушный завиток ее волос, выбившийся из-под желтой пергаментной полоски на лбу с золочеными буковками отпечатанной на ней молитвы… И стылый обжигающий холод ее щеки – на своих твердеющих и отмирающих губах…
Продолжили в вагоне-ресторане. Естественно – не хватило. Но теперь уже никто не мог им помешать. Никого вокруг уже не замечали. В переполненном народом шумном помещении для них теперь как будто бы стояла полная, первозданная тишина.
Да и выплеснув наболевшее, теперь уже все больше молчали. И пили. Пили – без тостов. Не чокаясь. Словно опять и опять – за помин.
– И что, Андрюха, ты все это… так и оставил?.. – прохрипел уже в конец осоловевший Славкин. – А, браток?.. Отвечай, давай…
– Да нет… Не бросил… Нет… До всех доберусь… – ответил Мостовой, мотнув отяжелевшей головой. – Я их теперь… калечить буду… Понимаешь?
– Ка-ле-чить, бр-а-ат? – задумчиво протянул Санёк. Прицокнул языком. – Не-е-ет, Андюха, так дело не пойдет… Совсем не в дугу, браток… Все это, паря, – полная шняга… Гасить их надо… Мочить, как сук, въезжаешь?
– …
– Чего молчишь?.. Чё ты молчишь, а?
– Пойдем-ка в тамбур покурим. Здесь не хочу.
– Пошли…
– Смотал на хрен! – рявкнул Славкин на курившего у окошка мужика.
– Саня, кончай… Не бучи… Чего ты к человеку привязался? – попытался Мостовой утихомирить друга. Но больше никакого заступничества с его стороны уже не потребовалось. Мужик, решив, как видно, не обострять ситуацию, не нарываться на неприятности, мигом затушил бычок и пулей выскочил за дверь.
– Так говоришь – калечить?.. – вернулся к прерванному разговору Саня. – Дурак ты, Андрюш!.. Дебил ты безмозглый! – начал он постепенно заводиться. – Да что ты один вообще-то можешь? Да чё ты умеешь, парень?!
– Ладно… Завязывай бочку катить, – примирительно проговорил Мостовой и дотронулся до его плеча.
Неожиданно Славкин качнулся вперед и ухватил запястье Мостового. Резким движением взял его руку на излом и сбил Андрея с ног. Грубо подмял под себя. Схватил за волосы. Болезненно приложил, пристукнул головой к металлу. Да так, что у того зазвенело в ушах, заломило в затылке.
– Ты что озверел, идиот?! – заорал Мостовой, вырываясь. Но крепкие лапы Славкина держали его на месте, как громадные клещи.
– Мудак! – цедил Санек сквозь зубы, брызгая слюной. – Да что ты вообще-то знаешь?!.. Да кто тебя вообще-то учил?! Да что ты один-то можешь?! – Шипел и шипел он с пеной у рта, а мертвые холодные его глаза совершенно спокойно и равнодушно смотрели на Андрея с побелевшего, перекошенного от злости лица.