– Слышь, ма, а Манька-то со своим на Рождество на Майорку катит! Круто, да?.. – восторженно встрепенулась Ксения и тут же, переменившись в лице, обиженно скуксилась. – Везет же рыжей?!. Весной в Нормандию ездила, а теперь на Майорку… Вот бы мне!.. Ну чем я хуже ее?.. Скажи? А, мам?
– Никто же не говорит, что ты хуже… Не болтай глупостей, – тут же откликнулась Ольга. – Да и вы же с Колей тоже почти два месяца летом в Хургаде провели?
– Ну разве можно сравнить какую-то стремную Хургаду и Майорку? Ну ты сказала, ма! Это же полный отстой! Почти совок ваш… Ну, может быть, чуть-чуть получше…
– Ничего. Придет время, и вы с ним съездите…
– Да уж, придет!.. Ему же таких денег и за год не сделать… Точно…
– И как в институте? Нравится? – воспользовавшись паузой, робко вклинился в разговор Мостовой, устав от роли бессловесного и безликого статиста.
– Нормально, – коротко бросила Ксения, не отрывая взгляда от раскрытого ноутбука, продолжая чатиться с подружкой. – Вау!.. Слышишь, ма! Иди посмотри, в каком бунгало они жить будут! Иди скорей – Манька сбросила… Круто, да? Вот это я понимаю – мужчина! Не то что некоторые…
Какой-то попсовый хит неожиданно громко грохотнул басами в наступившей тишине. Ксюша тут же подхватила телефон, приложила к уху, небрежно отбросив в сторону мешающий завиток вьющихся, как и у Ольги, светло-каштановых волос. Молча выслушала абонента и, быстро отключившись, вскочила на ноги:
– Все ма… па, я побежала. Ребята приехали. Буду вечером… Подождешь? – вполоборота бросила отцу.
– К сожалению, не получится… – смутился Мостовой. – У меня же самолет в три…
– Ну, ты же еще приедешь?.. Правда? – спросила, не поднимая глаз, явно для проформы. И, не дожидаясь ответа, подхватила сумочку и метнулась к порогу.
– Конечно… – начал было Мостовой и тут же растерянно осекся. Ксении в комнате уже не было.
Не вышло у Мостового после трех лет, проведенных в разлуке, никакого задушевного разговора с повзрослевшей дочерью. Да он на это и не особенно рассчитывал, ведь никаких действительно близких, доверительных отношений между ними никогда и не было. Ксюше едва исполнилось десять лет, когда в одночасье глупо и страшно рухнул совок и началась эта дикая, изматывающая душу гонка на выживание. Она отнимала тогда у Андрея буквально все силы, и он в какой-то момент допустил непоправимую ошибку – практически самоустранился от воспитания ребенка, продолжая тешить себя наивной надеждой, что Ольга, как и всякая другая разумная женщина, все-таки будет по-прежнему поддерживать в глазах дочери его отцовский авторитет. Но все произошло с точностью наоборот. Ольга путем нехитрых, а иногда и просто не совсем чистоплотных ухищрений постепенно низвела этот его и так уже очень зыбкий авторитет до полного нуля. И когда подрастающий ребенок, с легкой маминой подачи, совсем перестал воспринимать его всерьез, когда из его лексикона как-то совершенно незаметно выпало слово «папа», пытаться что-то исправить было уже поздно. Андрей так и остался в полном одиночестве на своей стороне расползающейся пропасти, все больше и больше с каждым годом разделяющей их семью.
Теперь он сидел и с тоской смотрел на свою повзрослевшую дочь, превратившуюся из угловатого подростка в красивую и уже явно знающую себе цену молодую женщину. Смотрел и запоздало сожалел о своей давнишней катастрофической ошибке. И тут же утешал себя мыслью, что это где-то даже хорошо, что Ксюша уже давно привыкла обходиться без его участия и помощи. Ни алименты, ни частые посылки с подарками помощью, естественно, не назовешь. Это скорее похоже на жалкий банальный откуп.
Получалось, что он где-то в глубине души даже доволен тем, что нисколько не похожая на него, со своими полностью сформировавшимися, в точности слизанными у матери, примитивно меркантильными понятиями о жизни, она теперь совершенно не зависит от него, и груз ответственности за нее уже не так сильно давит ему на плечи. Такая гнусная подоплека уважения к себе ему, естественно, не прибавляла, но как бы там ни было, а против правды не попрешь.
– Она живет с мужчиной? – хрипнул Мостовой, нарушив затянувшееся молчание.
– … – Ольга не ответила, только поджала губы, словно он допустил в разговоре какую-то явную бестактность. Но через мгновение, старательно уводя разговор в сторону, спросила: Сертификат-то получил?
– Нет еще, – неохотно ответил Мостовой: В следующем году вроде обещают.
– А твои-то однокурсники давно уже получили. По крайней мере те, кто у нас, в Питере, – произнесла она с явной подначкой, и глаза ее словно укоряли: «А ты все такой же пентюх непутевый!» – Паша Григорьев так и вообще – на четверых! Представляешь? Он даже маму туда вписал каким-то образом. И свою квартиру в закрытом гарнизоне умудрился приватизировать и продать…
– Я очень рад за него, – язвительно отозвался Андрей, по инерции ввязываясь в ненужную пикировку, ожидая от своей бывшей «благоверной» привычного продолжения. Дальше непременно пойдут ее горькие жалобы на безрадостную, полную «жутких лишений» жизнь с законченным недотепой, не способным «устроиться, как все другие». Потом обязательно последует ничем не мотивированный мерзкий переход на личности. На его, конечно же, родню – до седьмого колена, якобы страдающую всеми известными человеческими недостатками и пороками. Но этого, к его удивлению, не произошло. Ольга вовремя опомнилась:
– Извини… Это уже, к счастью, меня не касается.
– Естественно, – буркнул Мостовой, теперь уже, в свою очередь, легко пропустив мимо ушей это ее «к счастью», и, посмотрев Ольге в глаза, устало ухмыльнулся: «А ведь ты тоже, родная, заметно изменилась. Да и все мы меняемся с возрастом. Не без этого…»
– Слушай, Андрюша, ты так неожиданно… – спохватилась Ольга. – У меня же совсем пустой холодильник!
– Ничего не надо, я все принес. Зашел в магазин по пути.
– Ну что ты там принес? Все равно мне надо. Я же борщ как раз варю. Хватилась, а томат-паста кончилась. Посидишь немного? Я мигом. У нас здесь маркет – за углом. Да ты же знаешь, – и зачем-то накрыла его руку, лежащую на кухонном столе своей теплой ладошкой. Мягкой ухоженной ладошкой с закругленными, трубочкой, ноготками с идеальным светло-перламутровым маникюром. Со знакомым круглым пятнышком детского ожога в ложбинке между большим и указательным пальцами, к которому когда-то так сладко было прикасаться губами. И уже давно забытое чувство ответной нежности шевельнулось у него внутри. Шевельнулось, но тут же и затихло.
– Посиди… Я быстро, – после небольшой паузы, по-видимому, вполне удовлетворившись результатом своей мелкой безобидной провокации, улыбнулась Ольга. – Можешь курить здесь. Сейчас дам пепельницу. Только окно открой пошире.
– Не надо, – откликнулся Мостовой. – Я лучше на балконе…
Дикая сумасшедшая какофония огромного города неприятно ударила по ушам. Мостовой недовольно скривился, бросив взгляд на забитый бесконечным автомобильным потоком Староневский проспект, зажмурился от холодной мороси, моментально забившей глаза. Тщетно попытался размять отсыревшую сигарету. Прикурил, чувствуя, как смог мерзкой вонючей отравой вливается в легкие вместе с табачным дымом. И курить моментально расхотелось. Сделал только пару коротких неглубоких затяжек и, растерев о донышко стеклянной банки недокуренную сигарету, вернулся обратно в кухню и плотно прикрыл за собой балконную дверь.
Стойкий, прилипчивый запах волглой хвои. Тихий, занудливый шелест дождя в сосновом бору на северной окраине Озерковского кладбища. Лица отца и мамы – с покрытой дрожащими прозрачными каплями овальной фотографии на темном граните… Еще молодых – едва за пятьдесят, глядящих прямо в глаза с каким-то непонятным немым укором…
Только сидя в самолете, расслабился, выдохнул с полным облегчением. Встреча с Ольгой и дочерью получилась и скомканной, и тягомотной одновременно. Впрочем, того и ожидал. Ведь нет ничего глупее попытки вернуться в прошлое. И неважно – каким это прошлое для тебя было: светлым и безмятежным или совершенно безрадостным. Это как глупая блажь – поковыряться на старом пепелище. Да если и отыщешь что-то важное – так все равно давно и окончательно испорчено огнем и водой. Ни к чему эту находку уже не приспособить. Никуда уже она не годится.
Но ощущение того, что все-таки сделал что-то, пусть и неприятное, но крайне важное для себя, Мостового уже не покидало. Как будто камень с души снял…
Чуть больше получаса до «Павелецкого» в скоростном экспрессе из «Домодедово» – словно продолжение затянувшегося полета. Гудящий, раздражающий людской муравейник в переходе с «Кольцевой». Гулкая полупустая платформа «Владыкино». Знакомый дешевый частный магазинчик – на углу панельной пятиэтажки.
Не утерпел. Заскочил в соседний подъезд. В два длинных глотка прикончил плоскую фляжку бренди, и мгновенно оттаяло, потеплело внутри.
Выходя из грязного обшарпанного, залитого водой перехода к гостинице «Алтай», едва не угодил под машину, резко, с громким визгом затормозившую в полуметре. Вяло отбрехался «по матушке» в ответ на дикий вопль возмущенного водилы.
По пути к номеру грубо отбрил нарисовавшегося в пустынном, темном и мрачном, пахнущем пыльными дорожками коридоре назойливого сутенера. Закрыл дверь на два оборота и, распахнув настежь окно, рухнул в одежде на застланную свежим накрахмаленным бельем узкую односпальную кровать. Надо было встать и раздеться. А иначе – какой сон? Но шевелиться совершенно не хотелось. Сил уже не было.