Воин Доброй Удачи - читать онлайн

Глава 1 Меорнская глушь

Весна,

20-й год Новой Империи (4132 год Бивня),

Длинная сторона

Даже когда Шкуродеры шли по улицам, освещенным ярким солнцем, какая-то тень Кил-Ауджаса оставалась в их глазах. Отражение потерянных друзей. Отблеск чего-то не до конца оставшегося живым.

Не прошло и двух дней с тех пор, как они покинули заброшенные подземные чертоги. В глубине таилось безумие, и скальперы несли его на себе скорее как факт, чем как трофей. Уничтоженные шранками. Преследуемые по змеящимся глубинам до самого края ада Шкуродеры изменились – как люди, пережившие время охоты и сбора нечеловеческих скальпов в погоне за Священной Наградой. Их сердца, покрытые шрамами, теперь и вовсе были в трещинах. Проходили ли Шкуродеры через горные хребты или через лесные чащи, вид у них был оборванный. И за все, о чем сожалели, они были благодарны. Легкий ветерок нес с собой поцелуй благословения. Тени. Дождь. Любой признак открытого неба, каким бы незаметным он ни был, вызывал легкую радость.

Шкуродеры шли, вызывая удивление у тех, кто не мог понять их дыхания, их сердцебиения. Кто не мог поверить, что они все еще живы.

Слишком мало их осталось, чтобы старая скальперская дисциплина могла удержать их, – по крайней мере, так казалось старому волшебнику. Нужно было выковать новые привычки. Если у них и остались какие-то правила, они должны были обнаружиться по дороге.

Капитан все еще командовал ими. Во всяком случае, он казался более архаичным, более загадочным и жестоким. Его айнонская одежда, которая и раньше была изодрана в клочья, теперь превратилась в перепачканные черные лохмотья. На щите, который он носил на спине, виднелись бесчисленные вмятины и трещины. Но его авторитет, как и все остальное, изменился после перехода – он был не столько подорван, сколько наложен на другие возможности. События разделили всех их.

Сарл был главным примером этого. Когда-то этот человек был рупором капитана, а теперь крался в хвосте их неровной шеренги, сосредоточенный на своей пьяной походке и теребящий пальцами струпья на раненой щеке. Время от времени Сарл хихикал – резкий, липкий звук, который выводил остальных из задумчивости. Он ни с кем не разговаривал, довольствуясь тем, что без конца бормотал себе под нос – в основном чепуху о том, что видел ад. Раз или два в день Сарл начинал выкрикивать лающим голосом: «Удар из ударов! Да! Да!» Те немногие взгляды, которыми он удостоил своего капитана, были полны болезненного ужаса.

Если у истребленного отряда и был помощник, то это был Галиан. Нансурец вышел из Кил-Ауджаса почти невредимым – и такое везение помогло ему повысить свой престиж. Если не считать солдат, никто не понимал важность удачи столь глубоко, как скальперы. Галиан, вместе с Поквасом и Ксонгисом, стал своего рода ядром, своего рода заговором здравомыслящих внутри большой компании. Как ни странно, они нашли свою силу в том, чтобы держать при себе свои советы. Когда капитан описывал тот или иной образ действий, глаза Шкуродеров неизбежно обращались к нансурской колонне. Почти во всех без исключения случаях Галиан делал паузу, словно оставлял при себе невысказанные слова, а затем кивал головой: он никогда не был настолько глуп, чтобы противоречить капитану.

И капитан никогда не был настолько глуп, чтобы спровоцировать его на противоречие.

Как всегда, Ксонгис шел впереди, постоянно переходя на рысь, в то время как все остальные, кроме Клирика, еле тащились. Если бы не его охотничьи навыки, экспедиция почти непременно погибла бы. Поквас, чей череп выглядел ужасно из-за запекшейся крови, редко осмеливался отойти от Галиана. Каждый вечер, в сумерках, все трое находили себе место отдельно от остальных, грызли приготовленное при помощи волшебства мясо и о чем-то тихо шушукались. Ксонгис постоянно оглядывался по сторонам, теребил пальцами, расчесывая свою жидкую, как у джекийцев, бородку, и его миндалевидные глаза оценивали обстановку, даже когда он говорил или слушал своих товарищей. Смеялся он редко. Поквас неизменно служил своему великому тальвару и порой молился в такие моменты. Что-то в его голосе постоянно указывало на то, что едва удерживается от возмущения. Его смех обычно гремел. Галиан же, казалось, всегда сидел между ними, хотя их маленький треугольник не имел центра. Бывший солдат вечно соскребал щетину с подбородка. Казалось, он наблюдает за своими братьями-скальперами, не обращая внимания на остальной мир, и глаза его были чуткими, как у робкой матери. Его смех всегда звучал тихо.

По какой-то причине Сома и Сутадра оказались вне этой импровизированной группки заговорщиков. Исхудавший кианец, Сутадра, оставался таким же молчаливым и настороженным, как и прежде, хотя в его глазах появилась напряженность, которая была почти слышна. Он был похож на человека, который цепляется за слова убийцы своей жены, ожидая признания. Сома, наверное, изменился меньше всех, он был сильнее остальных склонен говорить и действовать по-старому. И, как и следовало ожидать, благородный нильнамешец, казалось, совершенно не замечал недоверия, которое это вызывало у его товарищей.

Ничего другого после Кил-Ауджаса и быть не могло.

Выжившие галеоты образовали еще одну небольшую группку, которая была одновременно более мятежной и более самодовольной. Если они были сильнее подвержены болям в животе или, что еще хуже, открыто ставили бы вопрос о необходимости экспедиции, то они также были более склонны съеживаться от жгучего холода, исходившего от капитанского взгляда. По какой-то причине суд подземного мира взял с них самую большую плату. Травмы Вонарда, которые он прятал, как раненая собака, воспалились. Он выглядел, как человек, который просто переносит себя с места на место, не думая ни о чем и не понимая, куда идет. Хамерон то и дело вскрикивал во сне и, казалось, всхлипывал так же часто, как и дышал. Только Конджеру с каждым днем как будто бы становилось все лучше и лучше. Несмотря на бесконечную необходимость брести, его хромота куда-то исчезла.

Но никто так не преобразился в глазах артели, как Клирик. Если раньше рядом с путниками шла давно знакомая загадка, круглая, теплая и гладкая, то теперь они шли с нелюдем-ишроем… Магом-квуйа.

Даже для столь сильно побитых людей это было не так уж и мало – идти рядом с легендой. А для волшебника, воспитанного в древних традициях, это было поводом для кое-чего большего, чем нескольких бессонных вахт…

Инкариол.

Поскольку это была бедная страна, они шли «в темноте», как выразился Сарл, без огня или какого-нибудь иного освещения. После юго-западных Оствайских гор ночь обрушивалась на них, словно удар молота.

Они превратились в компанию теней, бредущих среди деревьев и не желающих разговаривать. Свои потери они ощущали особенно сильно, когда сворачивали лагерь. Безысходное отчаяние то и дело охватывало их. Они ели с отсутствующим видом людей, которых выбросило из привычной колеи более доброй жизни.

Каждую ночь Клирик блуждал между ними, безмолвно раздавая порции квирри. Без плаща он казался выше. Запекшаяся кровь растрескалась на кольцах его доспехов. Гвоздь Небес отбрасывал голубые и белые отблески на его кожу и лысый череп. Его глаза, когда он моргал, казались еще более звериными, чем обычно.

Потом он садился, склонив голову, рядом с капитаном, который либо сидел, как каменный, либо наклонялся вперед, чтобы о чем-то рассказывать нелюдю непрерывным рычащим шепотом. Никто не мог понять, о чем он говорил.

Квирри впитывался в их вены, а его горький привкус на языке превращался в медленно распространяющееся тепло, растягивающее пробуждение. И их мысли, освобожденные от телесных лишений, собирались в запоминающиеся формы.

Тени начинали бормотать, как дети, проверяющие, на месте ли жестокий отец.

Из приглушенного хора поднимался голос нелюдя. Он говорил на шейском языке с чужестранным акцентом и глубокими, чужеродными интонациями. Совсем иное молчание опускалось на них, Шкуродеров, а также на волшебника и девушку. Молчание без надежды, молчание людей, ожидающих известий о себе. Из далеких мест.

И начиналась проповедь, такая же беспорядочная и прекрасная, как и сам оратор.

– Вы ушли от света и жизни, – начал он однажды ночью.

Они все еще пробирались через предгорья, следуя вдоль хребтов, окаймленных бесчисленными ущельями, и поэтому разбили лагерь на высоте. Клирик сидел на голом каменном уступе, повернувшись лицом к чернеющей громаде зиккурата Энаратиол. По какому-то счастливому стечению обстоятельств Акхеймион и Мимара оказались на ступеньку выше, так что они могли видеть, как тени гор накрывают лесистые участки за его плечами. Казалось, они нашли его таким, сидящим, скрестив ноги, перед пустыней, которую их артель осмелилась пересечь, – часового, ожидающего, чтобы осудить их за это безумие.

– Вы видели то, что видели лишь немногие из вашего рода, – говорил он. – Теперь, куда бы вы ни пошли, вы сможете оглядеться и увидеть нагромождение сил. Империи неба. Империи глубин…

Его огромная голова наклонилась вперед, белая и восковая, как свеча в темноте.

– Люди всегда остаются на поверхности вещей. И они всегда путают то, что видят, с суммой того, что имеет значение. Они вечно забывают о незначительности видимого по сравнению с остальным. И когда они почитают запредельное – низшее, – они воздают ему должное в соответствии с тем, что им знакомо… Они уродуют его ради своего удобства.

Как всегда, старый волшебник сидел неподвижно, не только слушая, но и размышляя.

– Но вы… вы знаете… Знаете, что то, что лежит за пределами, похоже на нас не больше, чем горшечник на урну…

Внезапный порыв горного ветра пронесся над высокими хребтами, пролетел сквозь ветви корявой сосны, которая расколола камень. Мимара подняла руку, чтобы убрать волосы с лица.

– Вы, кто видел ад мельком, – вещал нелюдь.

– Поход! – воскликнул Сарл хриплым голосом. – Всем походам поход – как я вам и говорил!

Его смех был наполовину булькающим, наполовину дребезжащим, но отряд уже не слышал бывшего сержанта, не говоря уже о том, чтобы посмотреть на него.

– Всему есть место, – продолжал Клирик, – даже смерти. Вы погрузились в глубины, прошли за врата жизни, и вы были там, где были только мертвые, видели то, что видели только мертвые…

Волшебник поймал себя на том, что вздрагивает от черного, сверкающего взгляда нелюдя.

– Пусть он встретит вас, как старого друга, когда вы вернетесь, – закончил тот.

Наступило мгновение задумчивого молчания. Темнота завладела диким горизонтом.

– Сокровищница! – прохрипел Сарл, и его лицо сморщилось от веселья. – Сокровищница, ребята!

«Карта», – подумал в ответ старый волшебник. Карта Ишуаля…

И правда об аспект-императоре.

Киампас мертв. Оксвора мертв. Сарл сошел с ума. И дюжины других Шкуродеров, которых волшебник никогда не знал до их совместного похода… Мертвы.

Плата, которой так боялся Акхеймион, стала реальностью. Кровь была пролита, жизни были потеряны в глубоком смятении, и все это во имя его убеждений… И ложь, которую он произнес во время их ужасной службы.

Расстояние и рассеянность всегда являются двумя приманками катастрофы. Когда он остановился, чтобы вспомнить об этом, первый шаг из башни показался ему абсурдным. Что такое один шаг? А два? И все последующие шаги – один за другим через дикую местность к обсидиановым воротам… Вниз, в горные глубины.

И все во имя того, чтобы найти Ишуаль…

Имя, произнесенное безумным варваром много лет назад. Колыбель Анасуримбора Келлхуса. Тайное убежище дуниан.

Теперь, сокрушенные и убитые горем, они продолжали свой долгий путь в Сауглиш, разрушенный Город Мантий, и все это во имя разграбления сокровищницы, знаменитого волшебного хранилища под библиотекой Сауглиша. Друз обещал им богатства, безделушки, которые сделают их принцами. Он ничего не сказал им ни о карте, которую надеялся там найти, ни о причудливых Снах, которыми руководствовался.

Акхеймион заметил тень Блудницы-Судьбы с самого начала – кажется, с того самого момента, как он увидел Мимару. Все это время он знал цену своей безумной миссии. И все же он позволил своей лжи и своим преступлениям накапливаться, убеждая свое сердце в их необходимости вялыми рациональными объяснениями.

Истина, говорил он себе. Истина требовала жертв, как от него, так и от других.

Можно ли назвать убийцей человека, убившего во имя истины?

Когда спускались сумерки, Акхеймион часто всматривался в них сквозь мрак – в этих людей, которые рисковали всем во имя его лжи. Скальперы обхватывают себя руками от холода. Грязные. Оборванные. С глазами, которые щиплет от безумия. Не столько сломленные, сколько изуродованные – сильные калеки. Только вчера, казалось, он видел их расхаживающими с важным видом и дурачащимися, обменивающимися шутками и хвастливыми репликами на манер людей в преддверии неминуемой битвы. Они собирались последовать за своим капитаном через край земли, чтобы разграбить сокровищницу из легенды. Они собирались вернуться принцами. Теперь от этой напыщенности почти ничего не осталось, если не считать Сому, чей своеобразный идиотизм стал неизменным, и Сарла, который сошел с ума. Старый волшебник наблюдал за ними и скорбел о том, что сделал, почти так же сильно, как и боялся того, что собирался сделать.

Однажды ночью он поймал Мимару, наблюдающую за тем, как он смотрит на остальных. Она была одной из тех женщин, которые обладают хитрым даром заглядывать в мужские лица, и всегда угадывала его сумбурные настроения.

– Ты чувствуешь раскаяние, – сказала она в ответ на его насмешливый взгляд.

– Кил-Ауджас сделал тебя правой, – тихо ответил старик. Она назвала его убийцей по ту сторону гор, пригрозила раскрыть его ложь остальным, если он отвернется от нее.

– Он причинил мне еще больше зла, – ответила девушка.

Без последствий ложь была так же легка, как дыхание, так же проста, как песня. За время работы в школе Завета Акхеймион рассказал бесчисленным людям бесчисленное количество лжи, а также немало роковых истин. Он разрушил репутации и даже жизни в погоне за абстракцией, Консультом. Он даже убил одного из своих любимых учеников, Инро, во имя того, чего нельзя было ни увидеть, ни коснуться. Он поймал себя на том, что гадает, каково теперь его бывшим братьям, когда Консульт обнаружен. Каково это – принадлежать к императорской школе, когда принцы и короли заикаются в твоем присутствии? По словам Мимары, они даже носили грамоты шрайи, священные писания, которые освобождали их от законов тех земель, где они жили.

Наставники школы Завета с грамотами шрайи! На что это похоже?

Он никогда этого не узнает. В тот день, когда Консульт перестал быть простой абстракцией, в тот день, когда Анасуримбор Келлхус был провозглашен аспект-императором, Друз решил искать другую неизвестность: происхождение человека, который открылся им, в том числе и в своих Снах, не меньше, чем наяву. Может быть, это и было его судьбой. Может быть, это и есть та трагическая ирония, которая определила всю его жизнь. Охота на дым. Бросание игральных палочек с цифрами проклятия. Жертва действительным ради возможного.

Вечный изгой. Сомневающийся и верящий.

С еще более многочисленной группой людей, которых нужно убить.

Мы можем осмыслить сновидения только после пробуждения, и, возможно, именно поэтому люди так стремятся нагромождать на них слова после того, как увидели их. Сны поглощают наши горизонты, приковывают наше тело к бурной нереальности. Они – рука, которая тянется за горы, за небо, в самые глубокие недра земли. Они – невежество, которое тиранит каждый наш выбор. Они – тьма, которую может осветить только новый сон.

Старый волшебник шел по щелям в могучем фундаменте. Камни, как он знал, были одними из старейших в этом комплексе, частью первоначального сооружения, возведенного Кару-Онгонианом, третьим и, возможно, величайшим из умерских богов-королей. Здесь… Это было то самое место, где нелюди из прославленного Наставничества, Сику, поселились среди куниюрийцев. Это было место, где были переведены и сохранены первые квианские тексты и где родилась первая школа магии, Сохонк.

Здесь… Знаменитая библиотека Сауглиша.

Храм. Крепость. Хранилище многих вещей, прежде всего мудрости и силы.

Стены, казалось, сомкнулись вокруг Акхеймиона, так узок был путь. Вдоль стен в канделябрах стояли свечи. Всякий раз, когда он приближался к одной из них, она вспыхивала белой жизнью, в то время как предыдущая исчезала в клубах дыма. Снова и снова, пока не стало казаться, что от фитиля к фитилю прыгает только один язык пламени.

Но освещения всегда было недостаточно. Пять из каждых десяти шагов приходилось проделать сквозь абсолютную тень, позволяя видеть слои древних помещений без помех мирского зрения. Уродливых, как уродливо всякое волшебство, и все же прекрасных, как снасти больших кораблей, только неземных – и смертоносных, как виселица. За тысячелетие, прошедшее с момента ее постройки, библиотека – и Сохонк – так и не были завоеваны. Кондское иго. Скеттские вторжения. Независимо от того, какая нация была завоевателем, цивилизованная или варварская, все они вкладывали свои мечи в ножны и приходили к соглашению. Надушенные и эрудированные, как Оссеората, или немытые и неграмотные, как Аулянау Завоеватель, все они приходили в Сауглиш с подарками вместо угроз… Все они знали.

Это была библиотека.

Коридор заканчивался глухими стенами. Крепко сжимая богато украшенный футляр с картой, который дал ему Кельмомас, великий мастер произнес магические слова. Смысл их вспыхнул в его глазах и на губах, и он шагнул сквозь монолитный камень. Заклинание Окольного Пути.

Моргнув, он обнаружил, что находится на верхнем Интервале, узкой трибуне, возвышающейся над собственно Интервалом, темной прихожей, длинной и достаточно глубокой, чтобы вместить военную галеру. Батареи свечей, установленных внизу, зажглись сами по себе. Сесватха спустился по правой лестнице, крепко сжимая в руке футляр с картой. Из всех бесчисленных комнат библиотеки только Интервал мог похвастаться мастерством нелюдей, потому что только он был высечен из живого камня. Переплетающиеся фигуры украшали стены, бордюр громоздился на бордюр, изображая Наставничество и первый великий мир между верховными норсирайцами и ложными людьми – так Бивень называл кунуроев. Но как и многие, кто входил в эту комнату, Сесватха едва замечал их. И как он мог это сделать, когда пятно волшебной стигмы так поразило его взор?

Так бывало всегда, когда один из немногих, кто мог видеть Метку, которой волшебство прорезало реальность, проходил через Интервал. Одно, и только одно, повелевало их взглядом… Великие колесные врата. Портал, который был замком, и замок, который был порталом.

Вход в сокровищницу.

Для обычных глаз это было чудо масштаба и хитрости. Для чародейских – не что иное, как чудо переплетающихся уродств: в огромные колеса заклинаний, вырезанные из молочно-белого мрамора, вращающиеся в бронзовой раме с созвездиями лиц, вырезанных из черного диорита, вселяли аниматов – или доверенных лиц, как они их называли, – порабощенные души, единственной целью которых было завершить круг между наблюдателем и наблюдаемым, который был основой всей реальности, волшебной или нет. Метка этого существа была так отвратительна, так метафизически изуродована, что всякий раз, когда волшебник оказывался перед ним, к горлу его подступала желчь.

Магия квуйя. Глубже самой глубины.

Сесватха остановился на лестнице, борясь со своим желудком. Он посмотрел вниз и почему-то не испытал ни удивления, ни тревоги, увидев, что золотой футляр с картой превратился в неподвижную детскую фигурку. Серо-голубую. Испещренную черными кровоподтеками, как будто этот ребенок умер, лежа ничком. Скользкую от смертного пота.

Безумие сновидений таково, что мы можем пренебречь непрерывностью даже самых элементарных вещей. Младенческий труп, казалось, всегда был тем, что нес с собой волшебник.

И кроме того, все это уже произошло. Так что Акхеймион шел по извилинам своего переживания, думая только о том, что было задумано, не обращая внимания на несоответствия. Только когда он остановился под таинственным механизмом врат, только когда он приказал доверенным лицам откатить их, он обнаружил, что скользит по непрожитой жизни…

Корчившейся жизни. Мертвый младенец извивался и вытягивался у него в руках.

Громадные колесные врата загрохотали, возвращаясь к трескучей жизни. Наконец, архимаг в ужасе посмотрел вниз.

Черные глаза, сияющие новорожденной мутью. Пухлые перепончатые ручки тянутся вперед, крошечные пальчики сжимаются.

Отвращение. Бушующая паника. В моменты ужаса тело само принимает решения. Он бросил эту штуку так, как мальчик мог бы бросить паука или змею, но она просто повисла в воздухе перед ним, создав колыбель из пустого пространства. Позади него колеса врат продолжали свое стонущее падение.

– Это, – выдохнул Сесватха, – не то, что случи…

Последняя из огромных бронзовых шестеренок перестала стучать. Колесные врата распахнулись настежь…

Младенец выпал из воздуха. Там, где он упал, лежала золотая трубка. За ней отступали в неразличимую черноту тяжеловесные бронзовые механизмы врат. Порыв ветра пронесся по вестибюлю.

Акхеймион стоял неподвижно.

Ветер бушевал вокруг него. Мантия натянулась на его руках и ногах. По стенам и перемычкам прокатился гул, глубокий, как если бы буря хлестала по какому-то миру внутри мира. Врата, которые находились в самом сердце библиотеки, теперь открывались в небо – не в сокровищницу, а в небо! И он мог видеть библиотеку, как будто Интервал висел над ней на огромной высоте. Рушащиеся бастионы. Стены, летящие наружу в струйках песка. И он видел это… Ужас ужасов внутри вздымающихся полотен пыли и обломков, гора черного крутящегося ветра, который связывал разрушенную землю с мерцающими облаками. Само существование взвыло.

– СКАЖИ МНЕ, – проговорил волшебник, – ЧТО ТЫ ВИДИШЬ?

ЧТО Я ТАКОЕ?

Атьерские библиотеки Завета обладали множеством карт, старых и новых. Все они, кроме самых древних, называли землю, которую осмелились пересечь Шкуродеры, Меорнскими пустошами – название, которое имело много значений для ученых, рассматривавших ее, прищурив глаза.

Скальперы, однако, называли ее просто Длинной стороной. Они, конечно, знали, что эти обширные леса когда-то до самого горизонта были возделанными полями. Более того, они видели руины: каменные гроты, которые были затерянным городом Телеолом, и крепость Маймор – или Фатволл, как они ее называли. Они знали о Меорнской империи. Знали, что когда-то, очень давно, к югу от Оствайских гор простирались дикие ландшафты. И самые глубокомысленные среди скальперов удивлялись тому, как медленное течение лет могло привести к таким грандиозным и драматическим переменам.

Когда десять лет назад первые артели скальперов вторглись в дикую местность, они были ошеломлены численностью и свирепостью кланов шранков, которых там обнаружили. Старые ветераны называли те времена «Днями жребия», потому что каждый шаг тогда казался броском игральных палочек с цифрами. Но дичи там было много. А предгорья открывали бесконечные возможности для засады – ключ к успеху почти каждого капитана. За какие-то пять лет скальперы загнали шранков в низинные леса, в Великие Космы, заполучив столько скальпов, что Священную Награду пришлось сократить вдвое, чтобы Новая Империя не обанкротилась.

Началось отвоевание Великой Меорнской Империи, пусть даже и людьми, во всем остальном больше всего похожими на шранков. Когда Фатволл, или Маймор, был обнаружен, святой аспект-император даже послал судью и роту министратских копейщиков, чтобы занять заброшенную крепость в летние месяцы. Многие в имперском аппарате говорили о возвращении всех древних меорнских провинций – от Оствайских гор до Серишского моря – в течение десяти скудных лет. Некоторые даже утверждали, что Священная Награда должна быть важнее Великой Ордалии. «Зачем воевать против одного, – осмеливались спросить они, – когда с помощью простого золота можно сражаться против всех?»

Но леса, необъятные, глубокие и темные, насмехались над этими надеждами. Сколько бы отрядов ни входило в них, сколько бы тюков со скальпами они ни приносили оттуда, граница прекратила свое медленное отступление и год за годом оставалась неподвижной. Впервые со времени объявления Священной Награды число шранков не уменьшалось, и они не отступали. Один имперский математик, печально известный Мепмерат из Шайгека, утверждал, что скальперы, наконец, встретили популяцию шранков, которая могла размножаться так же быстро, как и убивать, и что Награда стала бесполезной. Он был отправлен в тюрьму за точность своих пораженческих настроений.

Со своей стороны, скальперов не интересовали ни расчеты, ни мелкие политические устремления. Они считали, что нужно просто исследовать края Великих Косм, чтобы понять, почему шранки перестали отступать. Эти земли не походили ни на один лес, известный людям Трех Морей. Деревья там были такие седые и огромные, что земля дыбилась вокруг их комлей, образуя гребни, похожие на волны штормового моря. «Крыша», созданная их кронами, была настолько плотной, что лишь серо-зеленый свет рассеивал слабо просвечивающий мрак. Земля, лишенная подлеска, была лишь изрыта колоссальными остовами давно умерших деревьев. Для шранков Космы были чем-то вроде рая: вечно темная местность, с рыхлой землей, богатой личинками. Она удовлетворяла все их желания, кроме самых ужасных.

То есть так было до прихода людей.

Ксонгис повел их вниз, в предгорья, на северо-запад, так что миновала почти неделя, прежде чем экспедиция вошла в леса, которые скальперы называли Космами. План состоял в том, чтобы обогнуть опушку леса и двинуться к Толстой Стене, древнему Маймору, в надежде пополнить запасы. Мимара все это время буквально цеплялась за волшебника, иногда даже прижималась к нему, хотя у нее не было серьезных ран после всего случившегося. Ее мать сделала то же самое много лет назад, во время Первой Священной войны, и эти воспоминания глубоко, до боли глубоко поразили бы Акхеймиона, если бы хаос предыдущих дней не был таким безжалостным.

Когда он спросил Мимару, что происходило на дне Великой Срединной Оси, она так и не дала ему ответа, по крайней мере, удовлетворительного. По ее словам, призрак горы был изгнан ее хорой – и на этом все. Когда маг напоминал ей, что у капитана тоже есть хора, которая, по-видимому, ни на что не влияла, девушка просто пожимала плечами, как бы говоря: «Ну, я же не капитан, не так ли?» Но Акхеймион снова и снова возвращался к этому вопросу. Он не мог поступить иначе. Даже когда он не обращал на Мимару внимания, он чувствовал ее хору в своей груди, как дуновение забвения или как царапанье каких-то потусторонних коготков.

Школа Завета долгое время избегала даймотических искусств: Сесватха считал, что цифранг слишком капризен, чтобы подчиняться человеческим намерениям. И все же Акхеймион кое-что понимал в этой метафизике. Он знал, что некоторые силы можно вызвать, оторвав их от внешнего мира, вырвав целиком, в то время как другие несут с собой свою реальность, наполняя мир рассеянным безумием. Акхеймион знал, что тень Гин’йурсиса была одной из таких сил.

Хоры только отрицали нарушения реальности, они возвращали мир к его фундаментальной структуре. Но Гин’йурсис явился, как фигура и рамка – символ, связанный с тем самым адом, который придавал ему смысл…

Хора Мимары должна была быть бесполезной.

– Пожалуйста, девочка, – начал Друз в очередной раз. – Прости старику его смятение.

Там было замешано Око Судии… каким-то образом. Он знал это всем своим существом.

– Хватит. Это было безумие, я же тебе говорила. Я не знаю, что случилось!

– Что-то еще. Должно быть что-то еще!

Мимара уставилась на него своим проклинающим взглядом.

– Старый лицемер!..

Конечно, она была права. Как бы сильно колдун ни настаивал на том, чтобы девушка рассказала, что произошло, она еще сильнее настаивала на подробностях, касающихся Ока Судии, – и он был еще более уклончив. Какая-то часть его подозревала, что она отказывается отвечать из эдакого капризного желания отомстить.

Что говорят обреченным? Что может дать им знание, кроме ощущения следящего за ними палача? Знать свою судьбу – значит знать бесполезность, идти с потемневшим, омертвевшим сердцем.

Забыть о надежде.

Старый волшебник знал это не только из своей жизни, но и из своих Снов. Из всех уроков, которые он выучил, сидя на безразличных коленях жизни, этот, пожалуй, был самым трудным. Поэтому, когда девушка приставала к нему с расспросами, глядя на него глазами Эсменет, он ощетинивался.

– Мимара. Око Судии – это вещь из ведьминских и бабьих сказок! О нем в буквальном смысле не было никаких знаний, которыми можно было бы поделиться, только слухи и заблуждения!

– Тогда расскажи мне эти слухи!

– Ба! Оставь меня в покое!

Он щадит ее, сказал себе Акхеймион. Конечно, его отказ отвечать лишь усилил ее страхи, но бояться и знать – две разные вещи. В невежестве есть милосердие, люди рождаются, ценя это. Не проходит и дня, чтобы мы не спасали других от того, чего они не хотят знать, – от малого и великого.

Старый волшебник был не единственным, кто страдал от злобы Мимары. Однажды утром Сомандутта поравнялся с ними, с задумчивым и в то же время веселым видом, и начал с фальшивым добродушием задавать ей вопросы, а когда она отказалась отвечать, засыпал ее разными бессмысленными замечаниями. Маг знал, что он пытается возродить что-то из их прежней болтовни, возможно, надеясь найти невысказанное прощение, возобновив старые привычки и манеры. Его подход был одновременно трусливым и в высшей степени мужским: он буквально просил ее притвориться, что не бросил ее в Кил-Ауджасе. Но она ничего этого не сделала.

– Мимара… пожалуйста, – наконец, решился он. – Я знаю… Я знаю, что поступил с тобой плохо… внизу… там. Но все произошло так… так быстро.

– Но ведь так поступают дураки, верно? – отозвалась она таким легким тоном, что это могло быть только язвительностью. – Мир быстр, а они медлительны.

Возможно, девушка случайно затронула какой-то его старый и глубокий страх. А возможно, просто шокировала Сому окончательной легкостью, с которой осудила его. Так или иначе, молодой нильнамешский кастовый аристократ резко остановился, ошеломленно глядя, как остальные плетутся мимо него, и еле увернулся от Галиана и его дразнящей попытки ущипнуть его за щеку.

Позже Акхеймион присоединился к нему на тропе, тронутый больше воспоминаниями об Эсменет и сходством ее язвительности с поведением Мимары, чем настоящей жалостью.

– Дай ей время, – сказал колдун. – Она жестока в своих чувствах, но ее сердце прощает… – Он замолчал, понимая, что это не совсем так. – Она слишком быстра, чтобы не оценить эти… трудности, – добавил старик.

– Трудности?

Акхеймион нахмурился, услышав раздраженный тон Сомы. Дело в том, что волшебник был согласен с Мимарой: он действительно считал этого человека дураком – но дураком с добрыми намерениями.

– Ты когда-нибудь слышал поговорку: «Мужество для людей – корм для драконов»? – спросил он.

– Нет, – признались пухлые губы. – Что это значит?

– Что храбрость сложнее, чем думают простые души… Мимара может быть много кем, Сома, но простота – это не ее черта. Нам всем нужно время, чтобы построить заборы вокруг того, что… что случилось.

Широко раскрытые карие глаза с минуту изучали старого мага. Даже после всего, что они пережили, тот же приветливый свет озарял взгляд Сомы.

– Дать ей время… – повторил скальпер тоном молодого человека, набравшегося мужества.

– Время, – сказал старый волшебник, продолжая свой путь.

Потом он поймал себя на том, что надеется, что этот глупец не перепутает его совет с отеческим разрешением. Мысль о мужчине, ухаживающем за Мимарой, заставила его ощетиниться, как будто он действительно был ее отцом. Вопрос о том, почему он так себя чувствует, мучил его большую часть дня. Несмотря на всю ее капризную силу, что-то в Анасуримбор Мимаре требовало защиты, и эта хрупкость настолько не вязалась с тем, что она говорила, что это могло показаться не только трагичным… и красивым. Это ощущение было слишком необычным, чтобы долго выдерживать суровость мира.

Это осознание, во всяком случае, делало ее общество еще более раздражающим.

– Эта женщина спасла тебе жизнь, – сказал Друзу Поквас как-то вечером, когда толпа снующих туда-сюда мужчин нашла их рядом. – В моей стране это имеет серьезное значение.

– Она всем нам спасла жизнь, – возразил Акхеймион.

– Я знаю, – торжественно ответил высокий танцор меча. – Но в особенности тебе, чародей. Несколько раз.

На лице волшебника появилось выражение удивления.

– Что? – Он почувствовал, как в нем нарастает прежняя хмурость, та, что состарилась в чертах его лица.

– Ты такой старый, – пожал плечами Поквас. – Кто рискует всем, чтобы вытащить пустой бурдюк из бурлящей реки? Кто?

Акхеймион фыркнул от смеха, гадая, сколько же времени прошло с тех пор, как он смеялся в последний раз.

– Дочь пустого бурдюка, – ответил маг. И даже когда какая-то часть его содрогнулась от этой лжи – ибо казалось поистине кощунственным обманывать людей, с которыми он делил крайние и унизительные лишения, – другая часть его пребывала в удивительном спокойствии.

Может быть, эта ложь тоже стала правдой.

Она наблюдает за волшебником при лунном свете, рассматривает его черты, как мать рассматривает своих детей: подсчет того, что она любит. Брови, похожие на усы, седая борода отшельника, рука, прижимающаяся к груди. Ночь за ночью она наблюдает.

Прежде Друз Акхеймион был загадкой, сводящей с ума тайной, которую ей предстояло разгадать. Она едва могла смотреть на него, не ругаясь от гнева. Такой язвительный! Такой скупой! Он сидел, теплый и толстый от знания, в то время как она бродила по его крыльцу, умоляя, голодая… Умирая с голоду! Из всех грехов между людьми лишь немногие настолько непростительны, насколько это необходимо.

Но сейчас…

Он выглядит таким же диким, как и раньше, обвешанный волчьими шкурами, сгорбленный годами. Несмотря на купание в холодных горных потоках – эпизод, который вызвал бы веселье, если бы экспедиция не была так потрепана, – он все еще носит пятно крови шранка на костяшках пальцев и на щеке. У них у всех остались такие пятна.

И все же он ей отказывает. И все же он жалуется, ругается и упрекает.

Разница лишь в том, что она любит его.

Она помнит первые рассказы о нем, услышанные от матери, когда Андиаминские Высоты были ее домом, когда золото и благовония были ее постоянными спутниками. «Я когда-нибудь рассказывала тебе об Акке?» – спросила как-то императрица свою дочь в Священных Угодьях, вызвав ее удивление. Мимара каждый раз вздрагивала всем телом, а ее мышцы сводило судорогой, когда мать заставала ее врасплох. Ее челюсти сжимались, и девушка поворачивалась, чтобы увидеть себя – такой, какой она будет через двадцать лет. Мать, задрапированная в белые и бирюзовые шелка, платье, напоминающее те, что носили монахини шрайя.

– Он мой отец? – отозвалась дочь императрицы.

Ее мать съежилась от этого вопроса и даже отшатнулась. Расспросы об отце были для Мимары главным оружием – они сразу же превращались в обвинения Эсменет в распутстве. Горе женщине, которая не знает, кто отец ее ребенка. Но на этот раз вопрос, казалось, поразил правительницу особенно сильно, до такой степени, что она замолчала, чтобы сморгнуть слезы.

– Т-твой отец, – пробормотала она. – Да.

Ошеломленное молчание. Мимара этого не ожидала. Теперь она знает, что мать солгала, что это было сказано только для того, чтобы отобрать у дочери возможность задавать этот ненавистный вопрос. Что ж… возможно, не все просто. Мимара достаточно узнала об Акхеймиане, чтобы понять страсть своей матери, понять, как она могла назвать его отцом своего ребенка… по крайней мере, в сердце ее души. Все лгут, чтобы притупить острые, сложные грани мира, – просто одни лгут красивее других.

– Каким он был? – спросила Мимара.

Ее мать никогда не выглядела такой красивой, как в те моменты, когда она улыбалась. Красивая и ненавистная одновременно.

– Глупый, как и все мужчины. Мудрый. Мелкий. Нежный.

– Почему ты ушла от него?

Еще один вопрос, который должен был ранить. Только на этот раз Мимара вздрогнула вместо того, чтобы радоваться. Сделать матери больно там, где дело касалось ее дочери, – это одно: жертвы имеют права на преступников, не так ли? Однако причинить ей боль за то, что она делала только для себя… это говорило о Мимаре больше, чем ей хотелось бы слышать.

Немногие страсти требуют такой уверенности, как злоба.

– Келлхус, – ответила Эсменет тусклым и поврежденным голосом. – Я выбрала Келлхуса.

«Ты победила», – признал ее взгляд, когда она повернулась, чтобы уйти.

Теперь, глядя на волшебника при лунном свете, Мимара не может перестать думать о своей матери. Она представляет себе, как ее душа страдала, приходя к дочери снова и снова, каждый раз с новой надеждой, только для того, чтобы быть наказанной и осужденной. На какое-то время ее захлестывает чувство вины и раскаяния. А потом она думает о маленькой девочке, которая кричала в руках работорговцев, о ребенке, рыдающем «Мама!», в скрипучей темноте. Она помнит вонь и подушки, помнит ребенка, который все еще плакал в ней, хотя ее лицо стало плоским и холодным, как только что выпавший снег.

– Почему она ушла от тебя? – спрашивает Мимара старого волшебника на следующий день на тропе. – Мать, я имею в виду.

– Потому что я умер, – отвечает тот, и взгляд его карих глаз теряется где-то в далеком тумане. Он отказывается говорить что-либо более конкретное. – Мир слишком жесток, чтобы ждать мертвых.

– А живых?

Друз останавливается и пристально смотрит на нее своим любопытным взглядом, который заставляет ее думать о мастерах, рассматривающих работы более одаренных соперников.

– Ты уже знаешь ответ на этот вопрос, – говорит он.

– Разве?

Кажется, он удерживает свою улыбку, прячет ее в сжатых губах. Галиан и Сутадра встают между ними: первый хмурится, второй сосредоточен и ничего не замечает. Бывают времена, когда все они становятся чужими друг другу, и сейчас это происходит с одним из них – хотя кажется, что Сутадра всегда был чужим. Лысые каменные гребни окаймляют пространства за спиной волшебника, обещая тяжелый труд и борьбу с высокогорным ветром.

– Почему… – начинает маг, а потом уходит от темы. – А почему ты не оставила меня в яме?

«Потому что я люб…»

– Потому что ты мне нужен, – говорит Мимара, не дыша. – Мне нужны твои знания.

Старик пристально смотрит на нее, и его борода и волосы трепещут на ветру.

– Значит, в старом бурдюке еще осталось несколько глотков, – непонятно говорит волшебник.

Он игнорирует ее взгляд и продолжает следовать за остальными. Опять загадки! Остаток дня она молча курит, даже не глядя на старого дурака. Он смеется над ней, решает девушка – и это после признания, что она спасла его! Горбун неблагодарный!

Некоторые умирают с голоду. Некоторые едят. Неравенство – это просто порядок вещей. Но когда толстяки делают соус из чужого голода, это становится грехом.

Теперь ее место здесь.

Другие показали ей это многочисленными и бесконечно малыми способами. Тон их разговора не меняется, когда она оказывается среди них. Они дразнят ее с братским скептицизмом вместо мужской смелости. Их глаза стали менее склонны задерживаться на ее руках и ногах и чаще остаются сосредоточенными на ней самой.

Шкуродеров стало меньше и в то же время больше. Меньше за счет тех, кого забрал Кил-Ауджас, и больше потому, что она стала одной из них. Даже капитан, кажется, принял ее. Теперь он смотрит сквозь нее, как смотрит сквозь всех своих мужчин.

Они разбивают лагерь на горном хребте, который пускается в Великие Космы чередой осыпей из гравия. Какое-то время Мимара пристально смотрит на лес, на игру солнечных лучей в горбатых кронах. Птицы похожи на плавающие точки. Она думает о том, как экспедиция будет ползти по этому пейзажу, словно вши, прокладывающие себе путь сквозь мировую шкуру. Девушка слышала, как другие бормочут о Космах и об опасностях, но после Кил-Ауджаса ничто не кажется особенно опасным, ничто, что касается неба.

Они ужинают тем, что осталось от предыдущей охоты Ксонгиса, но Мимара обнаруживает, что ей больше нравится щепотка квирри, который раздает жрец. После этого она держится особняком, избегая многочисленных взглядов Акхеймиона, то вопрошающих, то… ищущих. Он не понимает природы своего преступления – как и все люди.

Сомандутта снова пытается привлечь ее внимание, но она просто смотрит на молодого аристократа, пока тот не сутулится под ее взглядом. Он спас ее в Кил-Ауджасе, фактически безумно долго нес ее на руках, только чтобы бросить ее, когда она больше всего нуждалась в помощи, – и этого она ему простить не может.

Подумать только, раньше она считала этого дурака очаровательным.

Вместо этого Мимара наблюдает за Сарлом: он один не мылся с тех пор, как выбрался из недр зиккурата, так что иногда он кажется скорее тенью, чем человеком. Кровь шранков впиталась в самую структуру его кожи. Его кольчуга цела, но туника грязна, как лохмотья нищего из отхожего места. Сарл жмется к покрытому ржавчиной валуну размером с телегу, жмется так, что в один момент кажется, будто он прячется, а в следующий – будто бы что-то замышляет. Девушка понимает, что валун – его друг. Для Сарла теперь любой камень самый близкий товарищ.

– Ах да… – слышит она булькающее бормотание, в которое превратился его голос. Его маленькие черные глазки блестят. – Ах… да… – В сумерках его морщины кажутся такими глубокими, что все лицо становится словно бы сотканным из переплетенных нитей.

– Чертовы Космы… Космы. Э, ребята? Э?

Тягучий смех, сопровождаемый отрывистым кашлем. Глубокая часть его рассудка сломана, осознает Мимара. Он может только брыкаться и царапаться там, где упал.

– Да, еще больше темноты. Темноты деревьев…

Она не помнит, что произошло на дне Великой Срединной Оси, и все же, тем не менее, знает об этом – это то людское знание, которое двигает руками и ногами и барабанит сердцами.

Что-то, чего не должно было быть, было открыто. И она закрыла это…

Каким-то образом.

Во время одной из своих многочисленных попыток выяснить ее мнение по этому вопросу Акхеймион упоминает о границе между реальностью и Той Стороной, о душах, возвращающихся в виде демонов.

– Как, Мимара? – спрашивает он с немалым удивлением. – То, чего ты добилась… Это не должно было стать возможным. Это была хора?

«Нет, – хочет сказать она, – это была Слеза Господня…»

Но вместо этого она кивает и со скукой пожимает плечами, как человек, который делает вид, что перешел к более решительным действиям.

Ей было что-то дано. То, что она всегда считала пороком, уродством души, оказалось загадкой и силой. Око Судии открылось. В момент абсолютного кризиса оно открылось и увидело то, что нужно было увидеть…

Слеза Господня, пылающая в ее ладони. Бог Богов!

Всю свою жизнь она была жертвой. Так что ее инстинкт – самый непосредственный: поднять руку, чтобы спрятаться, подставить плечо, защищаясь. Только дурак не сумеет скрыть то, что ему дорого.

Драгоценная – и, конечно, совершенно несовместимая с тем, чего она отчаянно хочет. Хоры и ведьмы, как сказали бы айнонцы, редко процветают под одной крышей.

Она находит в этом горькое утешение – даже своего рода предписание. Если бы все было чисто и просто, она бы избегала этого из-за изнуряющего меланхолического рефлекса. Но теперь это нечто такое, что требует понимания – на ее условиях…

Поэтому, конечно, старый волшебник отказывается ей что-либо говорить.

Больший комфорт. Разочарование и мучения – это сама форма ее жизни. Единственное, чему она доверяет.

В ту ночь Мимара просыпается от низкого мелодичного голоса Сарла, что-то напевающего. Песня, похожая на дым, быстро затянутый в беззвучие высотой хребта. Она слушает, наблюдая, как Гвоздь Небес проглядывает сквозь рваные одежды облака. Слова песни, если они вообще есть, непонятны.

Через некоторое время песня переходит в хриплый шепот, а затем в стон.

Сарл стар, осознает девушка. Он оставил в недрах горы не только свой рассудок.

Сарл умирает.

Укол ужаса пронзает ее насквозь. Она поворачивается, чтобы поискать волшебника среди скал, но тут же обнаруживает его позади себя – эдакого зверя с волосами. Мимара понимает, что он подкрался к ней после того, как она заснула.

Она смотрит в тень его изборожденного морщинами лица и улыбается, думая: «По крайней мере, он не поет». Девушка морщит нос от его запаха и снова засыпает, возвращаясь к его трепещущему образу.

Я понимаю, мать… Я, наконец, вижу… Я действительно хочу.

Ей снится отчим, и она просыпается с хмурым недоумением, которое всегда сопровождает слишком липкие и многозначительные сны. С каждым мигом она видит его: аспект-император, не такой, каков он есть, но каким он был бы, если бы был тенью, которая преследовала проклятые глубины Кил-Ауджаса…

Не человек, а эмблема. Живая печать, поднимающаяся на волнах адской нереальности.

– Ты – око, которое оскорбляет, Мимара…

Девушка хочет спросить Акхеймиона об этом сне, но находит воспоминание об их вражде слишком острым, чтобы говорить об этом. Она знает то, что все знают о снах – что они могут как озарять, так и обманывать. На Андиаминских Высотах жены из знатных каст советовались с авгурами за возмутительно высокую плату. Кастовые слуги и рабы молились, обычно Ятвер. А девушки в борделе капали воском на клопов, чтобы определить истинность своих снов. Если воск попадал на насекомое, значит, сон был правдой. Кроме того, Мимара слышала о десятках других народных гаданий. Но она уже не знает, чему верить…

Это волшебник, понимает она. Этот проклятый болван прямо на нее набросился.

– Око, которое надо вырвать.

Они завтракают тем, что осталось от последней охоты Ксонгиса, молодым оленем. Небо безоблачно, и утреннее холодное солнце колет глаза. Воздух обновления окружает скальперов. Они говорят и собираются в дорогу так, как привыкли – среди них царит оживление людей, возвращающих себя к старым трудным задачам.

Капитан сидит на валуне, глядя на лес внизу, и точит свой клинок. Клирик стоит под ним, без рубашки под нимильской кольчугой. Он кивает, словно в молитве, прислушиваясь, как всегда, к скрежещущему бормотанию лорда Косотера. Галиан совещается с Поквасом и Ксонгисом, придвинувшись к ним вплотную, а Сома нависает над ними. Сутадра удалился по тропе, чтобы помолиться: в последнее время он всегда это делает. Конджер жадно разговаривает со своими соотечественниками, и хотя Мимаре не дается галеотский язык, она знает, что он пытается сплотить их. Сарл бормочет и хихикает себе под нос, отрезая крошечные кусочки размером не больше ногтя от своего завтрака, которые он затем жует и смакует с абсурдным наслаждением, как будто обедает улитками или каким-то другим деликатесом.

Даже Акхеймион, кажется, чувствует разницу, хотя и не говорит того же, что она. Шкуродеры вернулись. Каким-то образом они вернулись к своим старым привычкам и ролям. Только встревоженные взгляды, которыми они обменивались между шутками и признаниями, выдавали их испуг.

Великие Космы, понимает она, знаменитые первобытные леса Длинной стороны. Они боятся их – очевидно, достаточно сильно, чтобы на время забыть Кил-Ауджас.

– Шкуродеры, – хихикает Сарл, его лицо краснеет. – Рубите и связывайте их, ребята… У нас есть шкуры, чтобы сдирать!

Подбадривающие слова, прозвучавшие в ответ, были такими поспешными, такими половинчатыми, что тень Потерянной Обители, казалось, снова перепрыгнула через них… Их осталось так мало.

И Сарл – не один из них.

Жестяной лязг предупреждает артель, говорит им, что капитан повесил свой потрепанный щит на спину, – это стало сигналом для них, чтобы возобновить свой марш. Склоны предательски круты, и Мимара дважды приводит старого волшебника в ярость, предлагая ему руку поддержки. Они прокладывают путь вниз, спускаясь все ниже и ниже, выбирая дорогу через преграждающие им путь препятствия в виде тесных рядов кустарника. Кажется, она чувствует, как горы поднимаются позади нее в заоблачную абсурдность.

Космы растут под ними и перед ними, становясь все больше и больше, пока Мимара не начинает различать отдельные стволы в возвышающейся общей кроне. Несмотря на все описания, которые девушка слышала, она поймала себя на том, что изумленно таращит глаза. Деревья нельзя назвать иначе, чем монументальными, таков их размер. Сквозь завесу листвы она мельком видит возвышающиеся стволы и раскидистые ветви деревьев, а также темноту, которая окружает мир под кронами.

Воздух дрожит от птичьего пения, визга и улюлюканья, создавая громадный и пронзительный хор, который, как Мимара знает, тянется за горизонт, к берегам Серишскового моря. Путники обнаруживают, что движутся вдоль уступа, идущего параллельно кромке леса примерно на таком же расстоянии, на какое деревья вздымаются в небо. Теперь быстрый взгляд девушки проникает глубже, хотя от окутанной мраком земли все еще далеко. Она видит ветви, тянущиеся, как извилистый камень, несущие зеленые клочья размером с амбар, и полотнища мха, свисающие со стволов, как лохмотья нищего. Она видит нагромождение теней, которые выносят черноту из глубины леса.

Он поглотит нас, думает Мимара, чувствуя, как старая паника гудит в ее костях. Она уже сыта по горло лишенными света чревами. Неудивительно, что скальперы были встревожены.

Темнота деревьев, сказал Сарл.

Кажется, дочь Эсменет впервые осознает всю чудовищность задачи, которую поставил перед ними волшебник. Впервые она понимает, что Кил-Ауджас был лишь началом их испытания – первым в череде невысказанных ужасов.

Неглубокий обрыв опускается и переходит в неровный склон, рассыпая огромные камни по краю леса. Экспедиция пробирается вниз и заползает в Великие Космы…

В зеленую тьму.

Птицы пронизывают парящие навесы, но их крик звучит в отдалении, приглушен, как будто они поют, спрятавшись в чулок. Воздух спертый, густой от отсутствия свежего ветра. Земляной смрад пропитывает каждый вздох Мимары: запах щебня, превращенного в кашу сменой времен года, в землю – долгими годами и в камень – веками. Когда она поднимает глаза, то видит проколы белого сияния, просвечивающие сквозь рваный зеленый полог. С другой стороны, этот фильтрованный мрак делает темноту осязаемой, вязкой, как будто они тащатся через туман. Стволы в глубине равномерно черные. Сливаясь с промежуточными стволами, они постепенно делают тысячу гротов невидимыми. Это кажется почти игрой, накоплением скрытых пространств. Достаточно больших, чтобы таить целые народы.

Хотя вокруг громоздятся массивные стволы и корни, почва в чаще мягкая и по ней легко идти. Они следуют по извилистой тропе между чудовищными деревьями, но все равно постоянно поднимаются и спускаются. Часто им приходится прорубать себе путь сквозь свисающие завесы мха.

Кажется немыслимым, что люди когда-то ходили по этой земле с мотыгой и плугом.

Скальперы не зря боятся Косм, полагает Мимара, но саму ее по какой-то причине страх покинул. Странно, что травма притупляет любопытство. Страдать от чрезмерной жестокости – значит быть избавленным от заботы. Человеческое сердце откладывает свои вопросы, когда будущее слишком капризно. В этом ирония скорби.

Знать, что мир никогда не будет таким плохим, каким был.

Она буквально подпрыгивает при звуке своего имени, настолько полно отрешилась она от реальности. Старый волшебник стоит рядом с ней. Каким-то образом он кажется частью их нового окружения, ничем не отличающегося от того, когда они пересекали дикие горные вершины или, еще раньше, проходили через Кил-Ауджас. Он провел слишком много лет среди дикости и руин, чтобы не походить на скаль- перов.

– Око Судии… – начинает он на своем необычном айнонском. В его смущенном взгляде есть что-то умоляющее. – Ты будешь в ярости, когда поймешь, как мало я знаю.

– Ты говоришь мне это, потому что боишься.

– Нет. Я говорю тебе это потому, что действительно знаю очень мало. Око Судии – это народная легенда, как Кахит или Воин Доброй Удачи, понятия, которыми обменивались слишком много поколений, чтобы в них остался какой-либо ясный смысл…

– Я вижу страх в твоих глазах, старик. Ты думаешь, что я проклята!

Волшебник смотрит на нее несколько мгновений, не мигая. Беспокойство. Жалость.

– Да… Я думаю, что ты проклята.

Мимара говорила себе это с самого начала. «С тобой что-то не так. Там что-то сломано». Поэтому девушка предположила, что, услышав то же самое от Акхеймиона, она останется спокойной, что это будет скорее подтверждением, чем приговором. Но почему-то слезы застилают ей глаза и лицо выражает протест. Она поднимает руку, защищаясь от взглядов остальных.

– Но я знаю, – поспешно добавляет Акхеймион, – что Око Судии имеет отношение к беременным женщинам.

Мимара таращится на него сквозь слезы. Холодная рука проникла в ее внутренности и вычерпывает из нее все мужество.

– К беременным… – слышит она свой голос. – Но почему?

– Я не знаю. – У него из волос торчат засохшие листья, и Мимара подавляет желание начать суетиться вокруг него. – Возможно, из-за глубины деторождения. Та Сторона поселяется в нас разными способами, и нет ничего более тягостного, чем когда женщина приносит в мир новую душу.

Девушка видит свою мать, позирующую перед зеркалом, ее живот, большой и отвисший из-за близнецов, Кела и Самми.

– Так что же это за проклятие? – почти кричит она на Акхеймиона. – Скажи мне, старый дурак!

И сразу же упрекает себя, зная, что честность старого волшебника сойдет на нет из-за ее отчаяния. Люди часто наказывают отчаяние как из сострадания, так и из-за мелкой злобы.

Маг покусывает нижнюю губу.

– Насколько мне известно, – начинает он с очевидной и приводящей ее в бешенство осторожностью, – имеющие Око Судии рожают мертвых детей.

Он пожимает плечами, как бы говоря: «Видишь? Тебе нечего бояться…»

Холод проходит сквозь нее и словно окутывает ее ледяной пеленой.

– Что?

Хмурый взгляд прорезает лоб Друза.

– Око Судии – это глаз нерожденного… Глаз, который наблюдает с позиции бога.

На их пути открылась расселина: склон, который доставляет их в неглубокий овраг. Они следуют за ручьем, который журчит вдоль своих извилистых берегов, – вода прозрачная, но кажется черной из-за царящего вокруг мрака. Чудовищные вязы опоясывают насыпи, их корни, словно огромные кулаки, вцепились в землю. Ручей раздвинул деревья достаточно далеко друг от друга, чтобы Мимара могла разглядеть белое небо сквозь щели в кронах деревьев. Кое-где его блуждающий ход прогрызал норы под деревьями. Артель ныряет под упавшими через овраг деревьями, похожими на каменных китов.

– Но у меня было… было это… сколько себя помню, – пытается объяснить девушка.

– Именно это я и имею в виду, – говорит Акхеймион, и его голос звучит слишком странно – как если бы он принимал близко к сердцу выдуманные причины.

Он хмурится – выражение, которое Мимара находит ужасно милым на его старом лице с лохматыми бровями.

– Но там, где речь идет о Той Стороне, всегда возникают сложности. Там все происходит не так, как здесь… – добавляет он.

– Загадки! Почему ты постоянно мучаешь меня загадками?

– Я просто говорю, что в каком-то смысле твоя жизнь уже прожита – для бога или богов, то есть…

– Что это значит?

– Ничего, – говорит маг, снова хмурясь.

– Скажи мне, что это значит!

Но в его глазах уже вспыхнул этот холодный блеск. И снова ее слова пронзили жировую прослойку, которой обросло терпение старого волшебника, и добрались до самых костей его нетерпения.

– Ничего, Мимара. Ни…

Леденящий кровь крик. Девушка оказывается на склоне, удерживаемая жилистой хваткой волшебника. Она чувствует шепот зарождающихся колдовских охранных заклинаний, натянутых вокруг них. Клирик гулким голосом произносит что-то непонятное. Мимара замечает, что Сутадра шатается и что из его щеки торчат древко с оперением. Он пытается закричать, но может только кашлять.

Опять, понимает она. Шкуродеры снова умирают.

– Держись за мой пояс! – кричит ей Акхеймион, рывком припадая к земле. – Не отпускай меня!

– В деревьях! – вопит кто-то еще. Галиан.

– Каменные Ведьмы! Каменные Ведьмы!

Смех Клирика гремит в пустотах.

В своей жажде всего волшебного Мимара много читала об учениках школы Завета и еще больше о Гнозисе и о знаменитых военных песнях Древнего Севера. Она знает о зарождающейся защите, которую они используют, чтобы обезопасить свою личность в случае внезапного нападения. Даже там, в рухнувшей башне этой школы, она чувствовала, что они висят вокруг нее, как слабые детские каракули, портящие искусство непосредственного мира. Теперь же они потрескивают в своем уродстве, спасая им жизнь.

Стрелы пронзают охранные заклинания волшебника, искрясь в пустоте. Мимара бросает взгляд туда-сюда, пытаясь разобраться в окружающем безумии. Она слышит крики за спинами своих спутников и мельком замечает темные фигуры, ныряющие вдоль высот по обе стороны от нее: лучники, обладающие гибкой походкой и осанкой скальперов. Овраг привел их к человеческой засаде. Галиан и Поквас сидят на корточках за грудой мертвых тел неподалеку. Сутадра упал. Сому она не видит. У Клирика есть собственная магическая защита. Капитан стоит рядом с ним, выпрямившись во весь рост.

– Ко мне! – кричит Акхеймион остальным. Теперь он стоит, упираясь ногами в воду и грязь, и девушка подтягивается к нему. – Вплотную ко мне!

Другие крики, другие голоса – сквозь высоту и мрак. Нападавшие кричали в тревоге.

– Гур-гурвик-викка! – слышит она прерывистый крик множества голосов, одно из немногих галльских слов, которые она понимает.

Гурвикка. Маг.

Акхеймион уже начал свое потустороннее бормотание. Его глаза и рот вспыхивают белым, окрашивая фигуры, толпящиеся вокруг них, в оттенки синего.

Девушка чувствует движение теней наверху, видит людей, спускающихся с деревьев. Они падают на лесную подстилку, цепляются за земляное покрытие. Они бегут – и убегают.

– Каменные Ведьмы! – Голос Покваса гремит, когда он выкрикивает эти слова, как проклятие. Только схватившие его покрытые шрамами руки Галиана не дают танцору меча броситься за ними.

Громовой треск – где-то впереди их маленькой колонны. Мимара мельком видит силуэт Клирика на фоне яркого пламени бушующего костра. На него нападает маг. Он висит между свисающими ветвями, одетый в черное, его руки и ноги похожи на обмотанные тряпьем палки. Бесплотная голова дракона вырывается из его рук, извергая огонь…

Она щурится от яркого закатного света.

Свистящее шипение возвращает ее взгляд к более непосредственным вещам. Акхеймион стоит неподвижно, подняв руки, его лицо на фоне солнечного света похоже на маску из поседевшей кожи. Он прочерчивает ослепительно-белую линию над вершинами оврага. Девушка закрывает глаза рукой, мельком замечает свою тень, бегущую по земле по кругу… Предел Ношайнрау.

Огонь разливается по поверхности коры. Дерево обугливается.

Но если деревья на галеотской стороне гор от таких заклинаний падали, левиафаны Великих Косм лишь стонут и трещат. Листья сыплются через овраг. Горящая куча веток врезается в ручей и взрывается паром. Мимолетное движение вдалеке бросается Мимаре в глаза: еще больше бегущих людей…

Каменные Ведьмы.

Она снова смотрит на нелюдя. Он стоит невредимый перед сверкающими огненными вспышками, крича своим обычным голосом, но на языке, которого она не понимает.

– Хоук’Хир! – вопит он с громовым смехом. – Гиму хитилой пир милисис!

Магическое бормотание его противника продолжает подниматься из пространства и материи. Фигура все еще висит над ущельем, черная на фоне проблесков неба и яркой зелени…

Акхеймион хватает Мимару за руку, словно удерживая ее от необдуманного порыва.

Дым расцветает из небытия, громоздится в центре каждой впадины. В течение нескольких ударов сердца пелена скрыла превосходящего мага.

Клирик просто стоит, как и прежде, обеими ногами упираясь в сверкающее русло ручья. Его смех странен, как карканье умирающих ворон, кричащих сквозь гром.

В течение нескольких мгновений никто не делает ничего, кроме как смотрит и дышит.

Капитан в одиночестве взбирается на гребень оврага и залезает на ствол длинного поваленного дерева, которое тянется через овраг, как рухнувшая храмовая колонна. Одинокий луч солнца освещает его и изодранные остатки его одежды. Свет играет вмятинами на его щите и доспехах.

– Вспороть наши тюки?! – рычит он в извилистые глубины леса. – Наши тюки?

Сарл принимается хихикать, достаточно громко, чтобы начать плеваться мокротой.

Лорд Косотер поворачивается и окидывает окружающую тьму сверхъестественно яростным взглядом.

– Я выколю тебе глаза! – ревет он. – Выпотрошу твое нутро! Выбью рвоту из твоих зубов!

Мимара оказывается на коленях рядом с Сутадрой – она сама не знает, как это получилось. Кианец свернулся калачиком на боку, и его шипящее дыхание перешло в хрюканье. Он прижимает израненные руки к щеке, по обе стороны от вонзившейся в нее стрелы.

Они с Сутадрой уже несколько недель живут бок о бок на тропе, но почти не обмениваются взглядами и не обменялись ни единым словом. Как такое могло случиться? Как могла эта жизнь, тающая рядом ней, быть всего лишь декорацией на один миг и… и…

– Пожалуйста… пожалуйста, – бормочет она. – Скажи мне, что делать…

Язычник-скальпер впивается в нее глазами – взглядом абсурдной настойчивости. Он что-то бормочет, но изо рта у него вместо слов выплескивается одна лишь кровь. Вся его козлиная бородка, которая со времен Кил-Ауджаса превратилась в густую бороду, перепачкана ею.

– Каменные Ведьмы, – слышит она объяснения Галиана Акхеймиону. – Разбойники. Скальперская артель, которая охотится сама по себе. Думаю, они увидели, что нас так мало, и решили, что мы – низко висящие фрукты. – Кривой смешок.

– Да, – говорит Поквас. – Волшебные фрукты.

Беспомощно протянув руки, Мимара смотрит на умирающего странника. «Зачем ты это делаешь? – кричит в ней что-то. – Он умирает. Ничего не поделаешь! Почему…»

Око Судии открывается.

– Но всех ли мы видели? – спрашивает старый волшебник.

– Все может быть, – отвечает Галиан. – Никто не знает, что они делают в зимние месяцы, куда уходят. Они могут быть в отчаянии.

И она узнает, что значит заглянуть в моральный итог человеческой жизни. Сутадра…

Сут, как называли его другие.

Вы можете легко сосчитать синяки на вашем сердце, но подсчитать грехи – гораздо более сложный вопрос. Люди вечно все забывают ради своей выгоды. Они оставляют это реальному миру, чтобы помнить, и Той Стороне, чтобы она призвала их к суровому ответу. «Сто небес, – как писал знаменитый Протат, – за тысячу адов».

Она видит все это: интуицию, скрытую в морщинистой архитектуре его кожи, косящие глаза, порезы на костяшках пальцев. Грех и искупление, написанные на языке сломанной жизни. Оплошности, лицемерие, ошибки, тысячи накопившихся эпизодов мелкой зависти и бесчисленных мелких эгоистических поступков. Жена, ударенная в первую брачную ночь. Сын, которым пренебрегли из-за презрения к слабости. Брошенная любовница. И под этими язвами она видит черную опухоль гораздо более страшных преступлений – преступлений, которые нельзя ни отрицать, ни простить. Деревень, сожженных из-за подозрений в мошенничестве. Резни невиновных.

Но она также видит чистую кожу героизма и самопожертвования. Белизну преданности. Золото безусловной любви. Блеск верности и умения промолчать. Высокую синеву неукротимой силы.

Она понимает, что Сутадра – хороший человек, но сломленный, человек, вынужденный снова и снова бросать свои сомнения на неприступные стены обстоятельств. Именно вынужденный. Человек, который ошибался ради безумной и непреодолимой цели. Человек, осажденный со всех сторон историей…

Раскаяние. Вот что им движет. Именно это и привело его к скальперам. Желание пострадать за свои грехи…

И она любит его – этого немого странника! Нельзя видеть так много, как видит она, и не чувствовать любви. Она любит его так, как надо любить человека с таким трагическим прошлым. Она знает это, как знает мужчину любовница или жена.

Она знает, что он проклят.

Он брыкается в грязи ручья, пристально смотрит невидящими глазами. Он молча, по-рыбьи, открывает рот, и она замечает еще одну стрелу, вонзившуюся ему в горло. У него вырывается тихий крик, какой можно было бы ожидать от умирающего ребенка или собаки.

– Тссс… – бормочет она горящими губами, не переставая плакать. – Рай, – лжет она. – Рай ждет тебя…

Но на них упала тень, еще более темный мрак. Капитан – Мимара знает это еще до того, как видит его. Даже когда она поворачивает лицо вверх, Око Судии закрывается, но она все еще видит закатившиеся, угольно-оранжевые глаза, злобно глядящие с обугленного лица…

Лорд Косотер поднимает сапог и ударяет по стреле сверху вниз. Дерево лопается в плоти. Тело Сутадры дергается, трепещет, как нить на ветру.

– Ты сгниешь там, где упал, – говорит капитан со странной и угрожающей решимостью.

Мимара не может дышать. В уходе кианца есть какая-то мягкость, ощущение огня, переходящего в пыльную золу. Она поднимает онемевшие пальцы, чтобы стереть отпечаток ботинка с носа и бороды мертвеца, но не может заставить себя прикоснуться к его посеревшей коже.

– Слабость! – кричит капитан на остальных. – Каменные Ведьмы ударили, потому что почуяли нашу слабость! Не надо больше! Хватит валяться в грязи! Больше никаких бабских сожалений! Это Тропа!

– Тропа троп! – вскрикивает Сарл, хихикая.

– А я – правило правил, – скрежещет капитан.

Ксонгис изменил курс, уводя их от Каменных Ведьм и тех мест, куда те сбежали. Они оставили Сутадру позади, растянувшегося в грязи, со сломанной стрелой, которая торчала из его опухшего лица, как выставленный большой палец. Где падал скальпер, там и лежал скальпер – таково было правило. Вскоре циклопические стволы окутали его темнотой.

Сутадра всегда был загадкой для Акхеймиона – и для остальных, насколько он мог судить. Галиан иногда делал вид, что спрашивает мнение кианца, а затем принимал его молчание за доказательство согласия. «Видите! – каркал он, вызывая смех у остальных. – Даже Сут это знает!

Теперь так же, как Сут, вели себя некоторые другие скальперы. Они замкнулись в себе, заложили кирпичом уши и рты, а в оставшиеся дни разговаривали только глазами – пока и взгляд их не стал непроницаемым. Многие, можно было поспорить, держали в своих сердцах хаос, по-женски пронзительный. Но поскольку невежество непоколебимо, они тоже казались непоколебимыми, невозмутимыми. Такова сила молчания. Насколько было известно Акхеймиону, Сутадра был не более чем слабовольным глупцом, сварливым трусом, скрывающимся за ширмой бесстрастного поведения.

Но маг всегда будет помнить его сильным.

Однако ничто из этого не объясняло реакцию Мимары. Ее слезы. Ее последующее молчание. После катастрофы в шахтах Кил-Ауджаса Друз полагал, что она будет невосприимчива к страху и насилию. Он попытался ее успокоить, но она просто отвернулась, моргая.

Поэтому он некоторое время шел рядом с Галианом и Поквасом, расспрашивая их о Каменных Ведьмах. Эти бандиты бродили по Космам уже около пяти лет – достаточно долго, чтобы стать бичом Длинной стороны. Поквас ненавидел их абсолютной ненавистью: охотиться на своих было, очевидно, оскорблением для зеумца. А Галиан смотрел на них с тем же презрением, с каким относился ко всему на свете. «Чтобы сделать то, что они делают, нужно быть таким же черным, как твоя шкура!» – крикнул он в какой-то момент, очевидно, пытаясь приманить своего высокого друга.

Акхеймион был склонен согласиться с ним. Охота на шранков – это одно. Охота на людей, которые охотились на шранков, нечто совершенно иное.

Они рассказали ему историю капитана Каменных Ведьм Пафараса, ученика школы Мисунсай, который напал на Клирика. По слухам, он был печально известным нарушителем, тем, кто потерпел неудачу, пытаясь ускорить свои магические контракты: смертный грех для школы наемников. Его загнали в дебри более десяти лет назад.

– Он был первым, кто польстился на Награду, – объяснил Галиан. – Напыщенный. Один из тех дураков, которые переворачивают мир с ног на голову, когда оказываются в конце очереди. Высокомерен до смешного. Говорят, его объявили вне закона за то, что он сжег имперскую таможню в одном из старых лагерей.

Так появились на свет Каменные Ведьмы. Скальперские отряды всегда исчезали в глуши, поглощенные ею, словно их никогда и не было.

– Это на них – чоп-чоп-чоп – напали голые, – сказал Поквас. – Бегущие всегда умирают.

Но Каменные Ведьмы неизменно оставляли живых, и поэтому слухи об их зверствах распространялись и множились.

– Стали более знаменитыми, чем Шкуродеры, – весело сказал Галиан. – Единственными и неповторимыми.

Акхеймион несколько раз украдкой поглядывал на Мимару, все еще озадаченный ее пустым лицом и рассеянной походкой. Неужели она каким-то образом сблизилась с Сутадрой без его ведома?

– Он умер той смертью, которая была ему уготована, – сказал колдун, вернувшись к ней. – Сутадра… – добавил он в ответ на ее острый взгляд.

– Но почему? Почему ты так говоришь? – Ее глаза заблестели от защитных слез.

Старый волшебник почесал бороду и сглотнул, напомнив себе, что надо быть осторожнее, что он говорит с Мимарой.

– Я думал, ты оплакиваешь его потерю.

– Потерю? – отрезала она. – Ты не понимаешь. Око. Оно открылось. Я видела… Я видела его… Я видела его… его жизнь…

Казалось, маг должен был это знать.

– Я оплакиваю его проклятие, – сказала девушка.

Проклятие, которое ты разделишь, добавил ее взгляд.

Друз Акхеймион провел большую часть своей жизни, зная, что он проклят. Если достаточно долго бессильно стоять перед фактом, он начнет казаться фантазией, чем-то, что можно рефлекторно презирать, отрицать по привычке. Но с годами правда подкрадывалась к нему, крала его дыхание видениями тысяч адептов его школы, теней, вопящих в бесконечной агонии. И хотя маг уже давно отрекся от Завета, он все еще ловил себя на том, что шепчет первый из его катехизисов: «Если ты потеряешь свою душу, ты обретешь мир».

– Проклятие, которому ты хочешь, чтобы я научил тебя, – сказал он, имея в виду магию – богохульство, которому она отчаянно хотела научиться.

После этого Мимара перестала обращать на него внимание – она была так чертовски переменчива! Он кипел от злости, пока не осознал, что со времени их последнего урока Гнозиса прошло немало дней. После Кил-Ауджаса все казалось половинчатым, как будто песок набился во все старые движущиеся суставы. У него не хватало духу учить, поэтому он просто предположил, что у нее не хватало духу учиться. Но теперь он задавался вопросом, было ли нечто большее в ее внезапном равнодушии.

Трудные повороты жизни имели свойство переворачивать наивные страсти. Он поймал себя на том, что вспоминает свой предыдущий совет Соме. Ей было что-то дано, что-то такое, чего она еще не понимала.

Время. Ей нужно время, чтобы понять, кем она стала – или становится сейчас.

Капитан приказал им остановиться на какой-то чудесной поляне. Там был срублен в самом расцвете сил огромный дуб, после которого в нетронутом пологе древесных крон осталась благословенная дыра. Артель расхаживала вокруг, щурясь на ясное голубое небо и глядя на остатки этого титанического дуба. Дерево рухнуло в объятия своих столь же огромных собратьев и теперь висело, опираясь на них и превратившись в скелет, над лесной подстилкой. Основная часть его коры облетела, так что оно напоминало огромную кость, сжатую в объятиях вьющимися ветвями. Поперек нескольких развилок были уложены бревна, создавая три разные платформы на трех разных высотах.

– Добро пожаловать к Пню, – сказал Поквас Акхеймиону со странной усмешкой.

– Это место вам знакомо? – поинтересовался тот.

– Все скальперы знают об этом месте.

Танцор меча жестом подвел старика к подножию дерева. Вокруг него возвышался холм, ступенчатый и с узловатыми корнями. Сам пень был широк, как лачуга кастового слуги, но в высоту доставал только до колен волшебника. Громада отрубленного ствола вырисовывалась прямо за ним, поднимаясь в сумятицу окружающего леса.

– Долгое время, – объяснил Поквас, – легенда гласила, что эти деревья были склепами, что каждое из них вдыхало мертвых из земли. Поэтому несколько лет назад, когда казалось, что граница отступит более глубоко в Космы, мы с Галианом срубили это самое дерево до основания. Мы работали посменно в течение трех дней.

Старый волшебник дружелюбно повел бровями.

– Понимаю.

Ответом ему было веселое подмигивание.

– Посмотри, что мы нашли.

Акхеймион увидел его почти сразу же, возле вершины грубо обтесанного конуса. Сначала он подумал, что это была резьба – результат какой-то нездоровой шутки скальперов, – но второй взгляд сказал ему обратное. Череп. Человеческий череп, втиснутый в сердцевину дерева. Только часть глазницы, щека и несколько зубов – от коренных до клыков – были видны четко, но это был, несомненно, череп человека.

Дрожь пробежала по телу старого волшебника, и ему показалось, что он услышал голос, шепчущий: «Сердце большого дерева не горит…» Воспоминания из другой эпохи, из другого испытания.

– Некоторые, – говорил Поквас, – скажут вам, что Космами владеют голые.

– А ты что скажешь?

– Что они такие же арендаторы, как и мы. – Шкуродер нахмурился и улыбнулся, словно поймав себя на совершении какого-то безумия, пришедшего из Трех Морей. – А владеют этой землей мертвые.

Продолговатый кусочек открытого неба быстро потемнел. После мрачной трапезы компания рассредоточилась по трем платформам, встроенным в упавшего гиганта, наслаждаясь тем, что, вероятно, было ложным чувством безопасности, даже когда они проклинали неровности досок, на которых слишком жестко спать.

Эта ночь была трудной. Окружающая темнота была такой же непроницаемой, как и в Кил-Ауджасе, а угроза Каменных Ведьм заставила их «лежать как на иголках», как сказал бы Сарл. Но настоящая проблема, решил, в конце концов, Акхеймион, заключалась в деревьях.

В диких преданиях ведьм – во всяком случае, в тех обрывках, с которыми сталкивался Друз, – большие деревья были не только проводниками силы, но и живыми душами. Им нужно сто лет, чтобы проснуться, гласила одна из легенд, и еще сто лет для того, чтобы искра разума догорела медленным и часто колеблющимся пламенем.

Старые ведьмы верили, что деревья завидуют быстрым существам. Деревья ненавидели так, как может ненавидеть только вечно сбитый с толку человек. И когда они пустили корни в окровавленную землю, их медленно скрипящие души приняли форму потерянных человеческих душ. Даже спустя тысячу лет, после бесчисленных карательных сожжений, Тысячи Храмов не смогли искоренить древнюю практику погребения на деревьях.

Среди айнонцев, в частности, матери из касты аристократов хоронили, а не сжигали своих детей, чтобы посадить на могилы их сикоморы с золотыми листьями – и таким образом создать место, где можно было бы сидеть рядом со своим потерянным ребенком…

Или, как утверждали жрецы шрайи, дьявольский симулякр этого присутствия.

Со своей стороны, Акхеймион не знал, чему верить. Все, что он знал, это то, что Космы не были обычным лесом и что окружающие деревья не были обычными деревьями.

Склепы, как называл их Поквас.

Легион звуков пронесся сквозь ночь. Вздохи и внезапные трески. Бесконечный скрип и стон бесчисленных сучьев. Жужжание и вой ночных насекомых. Вечные звуки. Чем дольше Акхеймион лежал без сна, тем больше и больше они становились похожи на язык, на обмен новостями, одновременно торжественными и ужасными. «Слушай, – казалось, шептали они, – и будь осторожен… Люди топтали наши корни… Люди, несущие отточенное железо».

По словам Покваса, страшные сны были обычным явлением в Космах.

– Там снятся кошмары, – сказал высокий мужчина, и его глаза наполнились неприятными воспоминаниями. – Дикие твари, которые крутят и душат.

Старому волшебнику вспомнились Менгеддские равнины и Сны, которые он пережил, маршируя по ним с людьми Бивня. Могут ли Космы быть топосом, местом, где травма стерла жесткую корку мира? Неужели бездорожные лиги до них были пропитаны адом? Он был вынужден бежать от Первой Священной войны около двадцати лет назад, настолько безумным был его кошмарный сон. Что же будет мучить его теперь?

С тех пор как он выбрался из Кил-Ауджаса, ему не снилось ничего, кроме одного и того же эпизода: верховный король Кельмомас дает Сесватхе карту с подробным указанием местоположения Ишуаля – места рождения Анасуримбора Келлхуса – и велит ему спрятать ее под библиотекой Сауглиша… В сокровищнице, не меньше.

«Храни его, мой старый друг. Сделай это своей самой глубокой тайной…»

Маг лежал на грубой платформе, повернувшись спиной к Мимаре. Тепло сочилось сквозь измученную тяжесть его тела. Размышление вырастало из размышления, мысль из мысли. Он все больше удалялся от могучих деревьев и их тайн, все дальше уходил от путей бодрствующих. И как это часто случалось, когда он стоял на пороге сна, ему казалось, что он видит, действительно видит, вещи, которые были не более чем клочьями, обрывками памяти и воображения. Изгибающийся золотой корпус футляра для карт. Двойные умерийские письмена – заклинания, общие для древних норсирайских хранилищ реликвий, гласящие: «Ты обречен, если найдешь меня сломанным».

«Странно…» – подумал он.

Поиск знаний во сне.

Он стоял во мраке, закованный в кандалы, один из многих…

Целый ряд пленников, скованных цепью – запястье к запястью, лодыжка к лодыжке, избитых, несчастных…

Они стояли цепочкой, тянувшейся вдоль темного туннеля, охваченные ужасом и неведением…

Его глаза закатывались в нечеловеческой панике. В голове снова и снова вертелась одна мысль: что теперь? Что теперь?

Он мельком увидел стены, которые на мгновение показались ему золотыми, но на самом деле были сделаны из мятой соломы, веток и дерна. Они поднимались вверх и изгибались над головами пленников, чтобы сплести вокруг их жалкой процессии черный коридор…

Ибо, хотя он и раскачивался неподвижно, изнывая от боли из-за своих ран и оскорблений, они все-таки медленно продвигались куда-то…

Он даже мог мельком увидеть поверх сгорбленных в горе и безнадежности людей конец их пути, какое-то отверстие, поляну за ним…

Освещенную чем-то, чего он не хотел видеть.

У него не хватало зубов… Выбиты?

Да… Выбиты из его черепа.

– Н-нет, – пробормотал Акхеймион. Понимание приходило к нему, наползало, как туман. Деревья, понял странник.

Деревья! Склепы, как называли их скальперы…

– Прекратите! Оставьте меня! – крикнул Друз. Но ни одна из закованных в цепи теней не подняла головы в знак согласия. – Прекратите! – бушевал он. – Прекратите, или я сожгу вас и ваших сородичей! Я сделаю свечи из ваших корон! Прожгу вас до самой сердцевины!

Он откуда-то знал, что кричал не своими губами, не в своем мире.

Сдавленные крики пронеслись по коридору, звеня, словно они отражались от железных щитов.

Что-то заорало – звук был слишком громким, слишком гортанным, чтобы быть просто сигналом рога. Без предупреждения цепи дернули его и всю остальную темную процессию вперед, на один спотыкающийся шаг к свету… к очистке.

И хотя перед ним маячил весь ужас мира, измученный странник подумал: «Пожалуйста…»

Пусть это будет его конец.

Акхеймион обнаружил, что сидит, вцепившись костлявыми пальцами в костлявые плечи. В ушах у него звенело, чернота вокруг кружилась. Он задыхался, пытаясь собраться с мыслями. Лишь потом до его слуха донеслись другие звуки ночи. Отдаленный вой волков. Скрип, казавшийся разумным, в изогнутых сучьях. Дыхание Покваса и его тихий храп. Бормочущее рычание Сарла…

А еще кто-то беззвучно выл… на платформе под ним.

– Н-нет… – услышал он прерывистый, липкий голос, бормотавший что-то на галишском языке. – Пожалуйста… – Пауза, а потом кто-то снова зашипел сквозь стиснутые зубы, борясь с возвращающимися волнами ужаса: – Пожалуйста!

Хамерон, понял колдун. Одним из наиболее сильно пострадавших в Кил-Ауджасе.

Было время, когда Акхеймион считал себя слабым, когда он смотрел на таких людей, как эти скальперы, с какой-то сложной завистью. Но жизнь продолжала нагромождать на него несчастья, и он продолжал выживать, преодолевать их. Он во многом был таким же человеком, как раньше, слишком склонным к одержимости, слишком готовым взвалить на себя бремя обычных грехов. Но он больше не видел в этих вросших в его суть привычках слабости. Теперь он знал, что думать – это не значит бездействовать.

Некоторые души возвышаются перед лицом ужаса. Другие сжимаются, съеживаются, бегут к легкой жизни и ее многочисленным клеткам. А некоторые, как молодой Хамерон, оказываются в ловушке между неспособностью и неизбежностью. Все люди плачут в темноте. Те, кто этого не делал, были чем-то меньшим, чем люди. Чем-то опасным. Жалость захлестнула старого волшебника, жалость к мальчику, который застрял на склоне – слишком крутом, чтобы по нему можно было взобраться наверх.

Жалость и чувство вины.

Акхеймион услышал скрип и шарканье кого-то на платформе над ним и заморгал в темноте. Ветви упавшего дерева чернели на фоне звезд. Гвоздь Небес сверкал над головой, поднявшийся над горизонтом выше, чем Друз когда-либо видел – по крайней мере, бодрствующими глазами. Поляна простиралась вокруг них, голая и тихая, как клочок шерсти, пропитанный абсолютными чернилами ночных теней. Мимара лежала, свернувшись калачиком, рядом с ним, прекрасная, как фарфоровая фигура в голубоватом свете.

Верхняя платформа образовывала неровный прямоугольник, испещренный светящимися тонкими линиями между бревнами. Фигура, спустившаяся с его края, выглядела призраком, так сильно ее одежда была изорвана по краям. Звездный свет рябил на очищенных от ржавчины кольцах его кольчуги.

Капитан, со смутным ужасом понял Акхеймион.

Фигура скользила вдоль ствола, черные пряди волос колыхались. Едва капитан ступил на край платформы Акхеймиона, как сразу же проворно, как обезьяна, перемахнул на следующую. Двое мужчин встретились глазами – всего лишь на мгновение, но этого было достаточно. Голодный – вот все, о чем мог думать волшебник. Было что-то голодное в прищуренных глазах, которые сверкали от отвращения, что-то голодное в усмешке, разрезавшей заплетенную бороду.

Человек исчез из виду. Все еще глядя туда, где их взгляды пересеклись, Акхеймион услышал, как он приземлился на платформу внизу, услышал, как нож выскочил из ножен…

– Нытик! – прошипел голос.

Последовали три глухих удара, каждый из которых сопровождался устрашающим звуком разрезаемой плоти.

Задыхающийся, удушливый хрип пронзенных легких. Звук каблука, скребущего по коре дерева, – слабый пинок.

А потом – ничего.

Ядовитый туман, казалось, наполнил волшебника, распространяясь от его живота к рукам и ногам, – это было что-то, что одновременно обжигало и охлаждало. Не раздумывая, он вернулся на свое место рядом с Мимарой и закрыл глаза, притворяясь спящим. Шум, который издавал лорд Косотер, поднимающийся обратно на свою платформу, казался ему оглушительным громом. Акхеймион едва удержался, чтобы не поднять руки, защищаясь от этого звука.

Несколько мгновений он просто дышал, стараясь отгородиться от того, что произошло – от убитой жизни, которая плакала под ним. Он сидел и слушал, как это происходит. А потом притворился, что спит. Он сидел и смотрел, как убивали мальчика во имя его лжи… Лжи волшебника, который играл в бенджуку, сделав фигуры из людей.

Одержимости.

Сила, сказал себе Акхеймион. Вот это! Вот чего требует от него судьба… Если его сердце еще не ожесточилось до состояния кремня, он знал, что это случится еще до того, как закончится это путешествие. Невозможно убить так много людей и все еще заботиться о них.

Ждет ли его провал или успех, он станет чем-то меньшим, чем человек. Чем-то опасным.

Как капитан.

Утром об убитом не было сказано ни слова. Даже Мимара не осмеливалась заговорить о нем, потому что зверство было слишком явным и произошло слишком близко. Они просто грызли завтрак и смотрели в разные стороны, пока кровь Хамерона высыхала на бревнах его платформы, превращаясь в запекшуюся корку. Даже Сарлу, казалось, не хотелось нарушать тишину. Если они и обменивались взглядами, то Акхеймион находил присутствие лорда Косотера слишком угнетающим, чтобы следить за этим.

Тот факт, что все молчали – в том числе и о Каменных Ведьмах и их нападении, – говорил обо всем: новообретенная вера капитана в правила не очень-то устраивала его людей. Отряд возобновил свой марш через густой лесной мрак, почему-то более пустынный, более потерянный и не защищенный из-за отсутствия всего лишь двух душ.

Они снова двинулись по касательной к горам, вниз, так что идти стало и легче и одновременно тяжелее для коленей. Какое-то время они шли вдоль берегов быстротекущего притока и, в конце концов, пересекли его там, где он струился по усеянной валунами отмели. Вязы и дубы казались еще более огромными. Путники пробирались по импровизированной тропинке между стволами – некоторые из них были такими огромными и седыми, что казались, скорее, элементами рельефа, а не деревьями. Все их нижние ветви были мертвы, лишены коры. Несколько ярусов таких веток лучами расходились от ствола в разные стороны, создавая что-то вроде «скелета» кроны под самой кроной, покрытой листьями. Всякий раз, когда Акхеймион поднимал на них взгляд, они напоминали ему сетки черных вен, извивающиеся и разветвляющиеся на фоне более высоких полотен сияющего на солнце зеленого цвета.

По мере того как день клонился к вечеру, расстояние между путниками, казалось, увеличивалось. Это стало заметно, когда Поквас и Галиан, делая все возможное, чтобы держаться подальше от Сомандутты, обнаружили, что приблизились к Акхеймиону и Мимаре. Некоторое время они шли в настороженном молчании. Поквас тихо напевал какую-то мелодию – из своего родного Зеума, решил Акхеймион, учитывая его странные интонации.

– В таком случае, – наконец решился заговорить Галиан, – к тому времени как до нас доберутся голые, он будет просто сидеть на куче костей.

Нансурец говорил, ни на кого не глядя.

– Да, – согласился Поквас. – Наших костей.

Казалось, они не столько искали понимания, сколько признавали то, что уже существовало. Если что и доказывает, что люди рождены для интриг, так это то, что заговоры не требуют слов.

– Он сошел с ума, – сказал Акхеймион.

Мимара рассмеялась – звук, который старый волшебник счел шокирующим. Со времени нападения Каменных Ведьм и их неудачной засады девушка казалась погруженной в молчаливые размышления.

– Сошел с ума, говоришь? – спросила она.

– Никто не пережил таких троп, – сказал Галиан.

– Да, – фыркнул Поквас. – Но ведь ни у кого нет домашнего животного – нелюдя.

– Здесь все перевернуто вверх дном, – ответил Галиан. – Ты же знаешь. Сумасшествие – это здравый смысл. Здравый рассудок – это сумасшествие.

Бывший нансурский солдат пристально посмотрел на Акхеймиона.

– Так что же нам делать? – спросил тот.

Некоторое время взгляд Галиана блуждал по окружающему мраку, а затем вернулся обратно.

– Это ты мне скажи, волшебник…

В его голосе слышались гнев и решимость задавать трудные вопросы. Маг обнаружил, что его взгляд столь же пронзителен, сколь и тревожен – он требовал честности от собеседника.

– Каковы шансы, что такой маленький отряд сможет найти твою драгоценную сокровищницу? А?

Именно тогда Акхеймион понял, что противостоит этим людям. Сумасшедший или нет, лорд Косотер не выказывал никаких признаков колебания. Во всяком случае, его последние безумные поступки свидетельствовали о новой решимости. Друзу не хотелось признавать этого, но Хамерон был для него обузой…

Старый волшебник поймал себя на том, что отгоняет мысли о Келлхусе и о его способности приносить в жертву невинных.

– Мы едва достигли Края, – воскликнул Поквас, – и уже на три четверти мертвы!

Краем, вспомнил волшебник, скальперы называли границу страны шранков.

– Как я и сказал, – ответил Галиан. – При таких темпах.

– Как только мы покинем Меорнскую пустыню, – заявил Акхеймион со всей уверенностью, на какую был способен, – мы двинемся вслед за Великой Ордалией. Наш путь будет расчищен для нас.

– А сокровищница? – спросил Галиан с какой-то хитрой настойчивостью, которая не понравилась волшебнику. – Она такая, как ты говоришь?

Акхеймион чувствовал, что Мимара наблюдает за ним сбоку. Он мог только молиться, чтобы ее взгляд не был слишком откровенным.

– Вы вернетесь принцами, – пообещал он.

Клирик был первым, кто услышал крики. Звук был отдаленным, тихим, как хриплое дыхание старика. Они переглянулись, чтобы убедиться, что все это слышали. Земля была изрезана извилистыми склонами и оврагами, но как бы ни был склон крут, кроны деревьев над ними оставались нетронутыми, и ничто, кроме тусклого дождя золота и зелени, не просачивалось на лесную подстилку. Это делало почти невозможным определение расстояния, не говоря уже о направлении криков. Затем они услышали раскат грома, слишком неестественный, чтобы быть чем-то иным, кроме магии. Все скальперы смотрели на Клирика – рефлекс, порожденный предыдущими тропами, подумал Акхеймион.

– Космы, – сказал нелюдь, обшаривая взглядом окружающий мрак. – Деревья играют в игры со звуками… – Он подмигнул ночным тварям. – С нами.

– Тогда нам нужно освободиться от них, – сказал Акхеймион. Едва взглянув на капитана, он начал нараспев произносить непостижимое и погрузил пальцы смысла в мягкую грязь мира.

Не обращая внимания на удивленные взгляды, маг поднялся в воздух и стал пробираться сквозь древесные кроны.

Он пролез через нижнюю часть навеса из крон, цепляясь руками за мертвые ветки, блокирующих его магическое восхождение, и подтягиваясь. Накатившее головокружение заставило его живот нервно сжаться. Даже после стольких лет и стольких заклинаний его тело все еще возмущалось невозможностью этого действия. Закрыв лицо руками, чтобы отбиться от хлещущих веток, когда приблизился к зелени, он поймал себя на том, что сражается, запутавшись в сетях листвы, а затем вуали упали…

Резкий порыв ветра. Обнаженный солнечный свет. Колдун заморгал от яркого света, наслаждаясь солнечным теплом на своих старых щеках.

Он едва мог перешагнуть через кроны, так огромны были деревья, и обнаружил, что ходит по воздуху вокруг них, чтобы получить лучший обзор. Все дальше и дальше, насколько хватало глаз старика, до самого горизонта трепетали на ветру бледно-серебристые клочья сваленных в кучу листьев. Это можно было бы сравнить с медленно колышущейся поверхностью моря, если бы Космы не повторяли все неровности рельефа, все вершины и впадины лежащей под ними земли.

Крики стали отчетливее, но направление их ускользало от колдуна, пока он не заметил краем глаза вспышку магии – на севере. Вдалеке поднимался и опускался выступ лысого камня, формой напоминающего молодую женщину, спящую на боку. Он быстро произнес заклинание, и воздух перед ним стал водянистым от искаженных образов. А затем он увидел их сквозь листву на резко обрывающемся краю чащи.

Люди. Скальперы. Бегущие.

Они бежали быстро, как дети, рассеянной вереницей, мелькая между завесами листьев и могучих стволов, то появляясь, то исчезая в тени. Группа дубов-душителей, чудовищ, которые сжимали живую скалу и спускали вниз по склону откоса мотки корней, переплетая их веерами, возвышалась до середины этого склона. Именно там собрались скальперы, бросая панические взгляды в ту сторону, откуда они прибежали. Некоторые уже начали свой опасный спуск…

Вторая группа скальперов внезапно появилась на откосе, чуть дальше, на его вершине. Акхеймион сперва предполагал, что этот отряд последует вдоль откоса, но теперь понял, что они выбежали из лесной чащи позади них – что они бежали к Шкуродерам. Люди на мгновение заколебались, а потом в их бородах раскрылись дыры ртов. Что бы ни преследовало их, понял Друз, оно было близко, слишком близко, чтобы они могли присоединиться к своим товарищам среди дубов. Онемев и моргая, он смотрел, как они начали прыгать… крошечные человеческие фигурки падали вдоль отвесных каменных граней, исчезая под кронами. Казалось, он чувствовал, как каждое падение пронзает его внутренности.

А затем появились они – стали подниматься из мрака, поглощая тех, кто решил остаться и сражаться с ними.

Шранки. Беснующиеся толпы шранков.

Визжащие белые лица. Воздух наполнился какофонией коротких криков, человеческих и нечеловеческих. Люди рубили белокожих, спотыкались, падали. Один скальпер с дико взлохмаченными волосами, очевидно туньер, стоял на каменном возвышении, держа в каждой руке по огромному топору. Он порезал и порубил первую волну нападавших до основания, успев съежиться за секунду до того, как в его не закрытые броней руки и ноги вонзились черные стрелы. Пошатнувшись, а затем сделав неверный шаг, он заскользил вниз по склону утеса.

Что-то вроде угрызений совести охватило старого волшебника. Вот так и умирают скальперы, понял он. Потерянными. Выброшенными за край цивилизации. Не просто насильственная смерть – безумная. Без свидетелей. Без оплакивания.

Внизу, среди дубов-душителей, скальперы, казалось, успешно спасались бегством. Дюжина из них теперь цеплялись за свисающие юбки корней, отваживаясь на головокружительный спуск. Еще больше беглецов столпились на краю уступа, бросая вниз то, что они все еще несли. Затем один из них просто перешагнул через выступ… и продолжил идти по воздуху, хотя в первый момент покачнулся и чуть не упал. Ученик школы Мисунсай, понял Акхеймион. Пафарас. Глупец был слишком высоко, чтобы использовать в качестве магической опоры землю, и пытался опереться на уступ, который выступал наружу примерно на половину высоты самих скал. Даже с такого расстояния его Метка была ясно видна.

Каменные Ведьмы… Друз наблюдал за теми самыми людьми, которые пытались убить их, – наблюдал, как они умирают.

Акхеймион видел, как высоко на склоне уступа шранки ликуют среди мертвых тел тех, кого они одолели. Некоторые из них устремились к оставшимся скальперам, находившимся ниже, еще кое-кто бежал по карнизу, а основные массы хлынули по соседним склонам. Беспомощный, маг наблюдал за новыми самоубийственными прыжками и очередным раундом отчаянных, безнадежных сражений.

Затем, пока несколько стойких воинов все еще ревели и сражались, парящий мисунсаец поджег выступ скалы. Даже с такого расстояния было видно, как вокруг него дрожит воздух от его магических криков. Огромная рогатая голова поднялась перед хрупкой фигурой мисунсайца, достаточно реальная, чтобы солнечный свет отражался от черных чешуек, но все равно окутанная дымом: голова Дракона, ужасная защита анагогической школы. Золотое пламя извергалось из-за ощетинившегося деревьями уступа, омывало проходы между огромными деревьями, создавая горящие тени шранков и людей. Хор криков поднялся над чашей неба.

Скальперы, свисавшие с корней, подняли руки, защищаясь от ливня горящих обломков. Драконья голова снова опустилась, и еще больше огня омыло ковры из дымящихся мертвецов. Шранки с воем и криками отступили и скрылись в безопасности в глубине леса. Последовала короткая пауза. Мисунсаец боролся, пытаясь удержаться в воздухе, – казалось, он споткнулся, а затем просто упал…

Акхеймион застыл в нерешительности. Крики и вопли стихли. По всему склону уступа тлели костры, выпуская длинные клубы черного дыма. Мили древесных крон качались и подпрыгивали на ветру.

– Нам следует вернуться…

Старый волшебник неслабо запачкал свою волчью шкуру, таким сильным было его потрясение. Он резко обернулся. Клирик висел в воздухе в нескольких шагах позади него, но Акхеймион ничего не слышал, ничего не чувствовал.

– Кто? – воскликнул он, прежде чем к нему вернулся рассудок. – Кто ты?

Маг школы Мисунсай, водящий компанию со скальперами, казался достаточно сумасшедшим, но нелюдь?

Маг-квуйа?

– Шранки. Их сила растет, – сказал нестареющий ишрой. Его лицо и лысый череп были белыми и безукоризненно чистыми в лучах высокого солнца. Деревья Косм закачались и метнулись к горизонту позади него. – Надо предупредить остальных.

Обратно во мрак, в зловоние мха и земли.

Клирик начал описывать то, что они видели, но запнулся: воспоминания были сильнее его. Акхеймион закончил, изо всех сил стараясь казаться равнодушным, хотя сердце его все еще колотилось.

– Проклятые Ведьмы! – воскликнул Поквас, глаза которого горели созданным в его воображении хаосом. – Здесь они все эти годы убивали своих – своих! Они заслужили это! Заслужили!

– Ты упускаешь главное, – сказал Галиан, глядя на Акхеймиона с торжественной сосредоточенностью.

– Пок прав, – вмешался Сома. – Скатертью дорога! – Он обернулся, ухмыляясь.

– Предлагаю догнать их! – крикнул Поквас. – Изрубить и закатать в тюки. – Он посмотрел на Сому и рассмеялся. – Отплатить им за услугу их же шку…

– Дураки! – сплюнул лорд Косотер. – Никто никуда не побежит. Никто!

Чернокожий гигант повернулся и посмотрел на своего капитана круглыми от ярости глазами. Пристальный взгляд Косотера, который и в лучшие времена был сердитым, сузился до убийственного прищура.

– Разве ты не понимаешь? – умоляюще простонал Галиан.

Акхеймион увидел предупреждение во взгляде, который он бросил на своего друга зеумца, словно говоря: «Слишком рано! Ты настаиваешь слишком рано!»

Вопрос был в том, видел ли его капитан.

Друз взглянул на Мимару и каким-то образом понял, что она тоже это почувствовала. Были начерчены новые границы дозволенного, и они впервые подвергались испытанию.

– Ведьм больше, чем скальперов в любом отряде, и они сильнее, – продолжал объяснять Галиан. – Поэтому они и могут охотиться на таких, как мы. Если эти голые зарубили их, то они могут зарубить и нас… – Он сделал паузу, давая всем проникнуться смыслом его только что произнесенных слов.

– Если они учуют наш запах… – сказал Ксонгис, кивая. – Ты сказал, что голые гнались за Ведьмами в нашем направлении? – спросил он волшебника.

– Почти напрямую.

Намек был очевиден. Рано или поздно шранки пересекут их след. Рано или поздно эти твари начнут на них охоту. Судя по тому, что Акхеймион узнал от других, запах был тем, что делало этих существ одновременно такими смертоносными и такими уязвимыми. Прокладывание троп, чтобы загнать шранков в засады, было главным способом охоты скальперов. Но если голые нападут на след их отряда раньше, чем они успеют подготовиться…

– Толстая Стена, – сказал капитан после минутного яростного раздумья. – То же самое, что и раньше, за исключением того, что мы движемся по тропе день и ночь. Если мы их потеряем, мы их потеряем. Если нет, изрубим их там на куски!

– Толстая Стена! – хихикнул Сарл, и его десны покраснели и заблестели. В последнее время ухмылки этого человека, казалось, разъедали все его лицо. – Отхожее место богов!

Они сделали марш-бросок, как это называли скальперы, а после этого продолжили бежать рысью, достаточно быстро, чтобы им не хватало воздуха для разговоров. Акхеймион снова поймал себя на том, что боится своего возраста, настолько изматывающим был этот темп. Для него годы накапливались, как сухой песок: ткань его силы казалась достаточно здоровой, но только до тех пор, пока ее не сжимали или не растягивали. К тому времени, когда Космы окутал саван вечерних сумерек, марш превратился для него в туман мелких страданий: головокружительная одышка, боль в боку, судороги в левом бедре, уколы в задней части горла.

Ужин дал ему короткую передышку. По правде говоря, Клирик и раздача квирри были единственным, что его интересовало. Мимара опустилась на землю между изогнутыми корнями у ближайшего комля, уперлась локтями в колени и закрыла лицо ладонями. Ксонгис, который казался таким же неутомимым, как Клирик или капитан, занялся приготовлением их жалкой трапезы: остатки добычи, которую он поймал три дня назад. Другие плюхнулись на мягкий перегной, используя в качестве подушек упавшие ветки.

Акхеймион сел, склонившись головой к коленям, и сделал все возможное, чтобы избавиться от накатывавшей на него тошноты. Он всматривался в темноту, ища Клирика и капитана. По какой-то причине они всегда отступали на небольшое расстояние от остальных, когда разбивали лагерь. Он видел их то высоко на холме, то за деревом. Нелюдь сидел, так низко склонив голову, что казалось, будто он стоит на коленях, в то время как лорд Косотер, как это почти всегда бывало, бормотал над ним, произнося слова, которые невозможно было расслышать.

Просто одна из многих загадок.

Старый волшебник выплюнул остатки огня, скопившегося в его легких, и зашаркал к двум фигурам. Клирик присел на корточки, прижавшись щекой к коленям, и слушал с пустыми и черными глазами. Последние лучи света, казалось, задержались на обнаженных контурах его головы и рук. Кроме гетр и изодранных остатков церемониального килта на нем была только нимильская кольчуга, замысловатые звенья которой каким-то образом умудрялись блестеть, несмотря на то что были заляпаны грязью. Капитан стоял над ним, издавая все то же еле слышное бормотание. Его волосы вяло свисали на щели между деталями кольчуги – черные с проседью веревки. А плиссированная айнонская туника, поношенная уже в начале их экспедиции, довольно сильно воняла – хотя Акхеймион едва мог чувствовать запах чего-либо, кроме собственного гниющего одеяния.

Они оба подняли головы и вместе уставились на старика – один неземным взглядом, другой не совсем нормальным.

Все вокруг охватила нешуточная тревога.

– Квирри… – Друз был потрясен тем, как хрипло прозвучал его голос. – Я… Я слишком стар для этого… такой темп.

Не говоря ни слова, нелюдь повернулся и принялся рыться в своей сумке – одной из немногих вещей, которые им удалось унести из Кил-Ауджаса. Он вытащил кожаный мешочек, и Акхеймион поймал себя на том, что мысленно взвешивает его, прикидывая, сколько щепоток там осталось на близкое и далекое будущее. Клирик развязал шнурок, просунул внутрь большой и указательный пальцы.

Но лорд Косотер остановил его взмахом руки. Еще одна боль пронзила старого волшебника, на этот раз окрашенная намеками на панику.

– Сначала нам нужно поговорить, – сказал капитан. – Как святому ветерану со святым ветераном.

Акхеймиону показалось, что их предводитель усмехнулся, превозмогая презрение, которое обычно отражалось на лице этого человека. На мага обрушилась какая-то деморализующая волна. И что теперь? Почему? Почему этот сумасшедший дурак настаивает на том, чтобы усложнить и запутать простые вещи?

Ему нужна была щепотка.

– Конечно, – сухо ответил старый волшебник.

Что может быть проще этого?

Капитан смотрел на него мертвыми глазами.

– Остальные, – наконец, спросил он. – Что они говорят?

Акхеймион изо всех сил постарался соответствовать взгляду безумца.

– Они беспокоятся, – признался он. – Они боятся, что у нас больше нет сил добраться до сокровищницы.

Косотер ничего не ответил. Благодаря хоре у него под броней, там, где должно было быть его сердце, пульсировали пустота и угроза.

– Но что с того? – сердито спросил Друз. Все, что ему было нужно, – это щепотка квирри! – Разговоры тоже нарушают какое-то правило тропы?

– Разговоры, – сказал капитан, сплюнув себе под ноги. – Мне наплевать на ваши разговоры…

Улыбка этого человека напомнила Акхеймиону о мертвых, которых он видел на полях сражений Первой Священной войны, о том, как солнце иногда сжимало плоть на лицах павших, вызывая мертвенные ухмылки.

– Только бы вы не ныли, – добавил лорд Косотер.

Шранки. Север – это всегда шранки.

Она бежала от них в Кил-Ауджасе, а теперь бежит от них здесь, в Космах. На Андиаминских Высотах, где все вращалось вокруг Великой Ордалии и Второго Апокалипсиса, не проходило и дня, чтобы она не слышала что-нибудь о Древнем Севере – это случалось так часто, что девушка открыто насмехалась над его упоминанием. На самом деле она говорила что-то вроде: «О да, Север…» или «Сакарп? Неужели?» Была какая-то нелепость в этих далеких местах, ощущение ничтожных людей, скребущих бессмысленную землю. «Пусть они умрут, – думала Мимара иногда, когда слышала о голоде в Айноне или о чуме в Нильнамеше. – Что для меня эти люди? Эти места?»

Дура… вот кем она была. Жалкая маленькая девка.

Души и дух путников укрепились с помощью квирри, артель довольно быстро бежит по качающейся земле – даже Акхеймион, который был в очевидном затруднении до разговора с Клириком и его лечебной щепотки. Нелюдь ведет их, и над его правой бровью плавает низкая и блестящая Суриллическая точка. Освещение вытягивает в темноту их похожие на ножницы тени, то обнажая извилистые дуги их рук и ног, то роняя их в слишком глубокие темные участки, где они становятся неразличимыми. В Кил-Ауджасе они на каждом шагу были запечатанными в непроницаемом камне, теперь же им кажется, что они мчатся сквозь пустоту, что вокруг нет ничего, кроме узких коридоров из земли, стволов и разветвляющихся перекрещенных веток. Ничего. Никаких Каменных Ведьм-убийц. Никаких непристойных шранков. Ни пророчеств, ни армий, ни охваченных паникой народов.

Только Шкуродеры и их мечущиеся тени.

По какой-то непонятной причине образы из прежней жизни Мимары на Андиаминских высотах преследуют ее душу. Позолоченная глупость. Чем дальше она уезжает от матери, тем более чужой становится для себя. Она съеживается при мысли о своем прежнем «я»: бесконечное напряжение, чтобы стоять в стороне, бесконечное позерство, чтобы не убеждать других, – как они могли не видеть ее насквозь в какой-то мере? – но уверить себя в каком-то ложном моральном превосходстве…

Девушка понимает, что выживание – это своего рода мудрость. Мудрость скальпера.

Она чуть не фыркает вслух при этой мысли. Во время бега, кажется, нет ничего более верного. Все вещи погибают. Все вещи слабы, отвратительны. Все они – не более чем тщеславие вечно обиженных.

– Улыбаешься? – слышит Мимара чей-то голос.

Она оборачивается и видит, что Сома шагает рядом с ней. Высокий кастовый аристократ. Худощавый и широкоплечий. В порванной и мятой одежде он напоминает отвергнутого принца, о котором мечтали другие девушки в борделе – легендарного клиента, который скорее спасет, чем оскорбит.

Его глаза с темными ресницами, кажется, смеются. Мимара понимает, что в нем есть неумолимость, которой она не вполне доверяет. Сила, несоизмеримая с его щегольским характером.

– Мы все… начинаем смеяться… в определенный момент… – говорит он между вдохами.

Она отворачивается, сосредоточившись на тех клочках земли, которые видит между тенями. Ей известно, что на долгом и трудном пути подвернутая лодыжка означает смерть…

– Знать, как остановиться… – упорствует молодой человек. – Именно так… настоящий секрет… тропы.

В отличие от своих сестер в борделе, Мимара презирала таких мужчин, как Сома, мужчин, которые постоянно извинялись, делая величественные жесты и выказывая фальшивую заботу. Мужчин, которым надо было задушить свои преступления под шелковыми подушками вины.

Она предпочитала тех, кто грешил искренне.

– Мимара… – начинает Сома.

Девушка отводит глаза в сторону. Этот человек для нее ничто, говорит она себе. Просто еще один дурак, который будет лапать ее в темноте, если сможет. Прилепит свои пальцы к ее персику.

Мир становится реальным, освещенный Клириком, а затем снова изливается в небытие. Она всматривается в приближающуюся землю, которая исчезает в тени тех, кто стоял перед ней. Бег, полет… Мимара осознает, что в этом есть покой, некая уверенность, которую она никогда не понимала, хотя и знала ее всю свою жизнь. Бегство из борделя, бегство от матери, которая бросила ее там: все это чревато сомнениями, тревогой и сожалением, душераздирающими упреками тех, кто бежит, желанием скорее наказать, чем сбежать.

Но бежать от шранков…

Ее легкие бездонны. Квирри покалывает ее мысли, ее руки и ноги. Она всего лишь перышко, пылинка перед силами, которые населяют ее. И в этом есть мощь, есть эротизм, являющийся игрушкой чудовищ.

«У меня есть Око Судии!»

Анасуримбор Мимара изумляется и смеется. К ней присоединяется Галиан, затем Поквас, затем остальная артель, и по какой-то причине это кажется правильным и правдивым – смеясь, убегать от шранков через проклятый лес…

Затем Клирик останавливается и склоняет голову, словно прислушиваясь. Он поворачивается к остальным. Его лицо так ярко горит под Суриллической точкой, что он кажется ангелом – нечеловеческим ангелом.

– Что-то приходит…

А потом они все это слышат… справа от них – глухая возня и барабанный топот бегущего человека. Воздух сотрясается от звякания обнаженного оружия. Бельчонок оказывается в руке у Мимары.

Незнакомец, сильно шатаясь, выпрыгивает из-за деревьев. Его волосы завязаны в галеотский боевой узел, а по правой руке у него стекает кровь. Усталость превратила его панику в смирение – это видно по его лицу. И Мимара понимает, что ее бег еще не начался. Бежать, по-настоящему бежать – значит нестись изо всех сил, целеустремленно, как несся этот человек, на судорожном пределе выносливости.

Нестись, как они неслись в Кил-Ауджасе.

Мужчина падает в объятия Галиана, выкрикивая что-то нечленораздельное.

– Что он говорит? – рявкает капитан на Сарла.

– Голые! – хихикает иссохший сержант. – Голые напали на них!

– Милостивый Седжу! – вскрикивает еще кто-то.

– Смотрите! – вопит Поквас, вглядываясь в темноту, из которой вырвался беглец. – Смотрите! Еще один огонек!

Все, включая вновь прибывшего, поворачиваются в направлении, указанном танцором меча. Сначала они ничего не видят. Но затем он материализуется – плавающая белая точка, то появляющаяся, то исчезающая за скрывающими ее препятствиями. Магический свет. Когда он приближается, становятся заметны человеческие фигуры, по крайней мере, дюжина.

Еще больше людей – выживших Каменных Ведьм…

Даже с такого расстояния можно увидеть их страх и спешку, хотя что-то мешает им бежать… Носилки, понимает она. Они несут кого-то на носилках. Небольшая толпа пробегает позади величественного силуэта дерева, и она замечает человека, которого они несут – мага…

Галиан и Поквас кричат. Они поставили одного из рыдающих Каменных Ведьм на колени, словно готовясь казнить его.

– Нет! – кричит Акхеймион. – Я запрещ…

– Это ведьма! – орет Галиан. Он кажется удивленным, как будто казнь без суда и следствия – это вежливость по сравнению с тем, чего заслуживает его жертва, скальпер, который охотится на скальперов.

Капитан не обращает на это никакого внимания. Вместо этого он бормочет что-то Клирику, который вглядывается в темноту позади приближающейся группы. Мимара смотрит, как лысая голова поворачивается, как улыбается белое лицо. Она видит блеск сросшихся зубов.

– Вее-е-едьмы! – булькает Сарл. Его глаза закатываются, как полумесяцы над щеками.

Беглецы начинают кричать, приближаясь, – надтреснутый хор облегчения и отчаянного предупреждения. В течение нескольких ударов сердца они натыкаются на более яркий свет Суриллической точки Клирика, испуганные и истекающие кровью. Носилки летят на землю. Некоторые голые падают на колени, другие поднимают жалкие руки, увидев оружие, которым размахивают Шкуродеры.

Мимара чувствует, как кто-то сжимает ее руку с мечом, поворачивается и видит Сому, мрачно стоящего рядом с ней. Девушка знает, что он хочет подбодрить ее, но все равно чувствует себя оскорбленной. Рывком она высвобождает руку.

– Нет времени! – визжит кто-то. Это один из Ведьм. – Нет времени!

Все вокруг поглощают споры и путаница. В гуще криков и голосов не слышно приближающегося топота. Теперь они стоят неподвижно и вглядываются, навострив уши в невидимом потоке. Треск веток. Кто-то хрипит. Кого-то пинают ногами.

Мимара мертва. Она знает это абсолютно точно. Они с Сомой стоят на периферии, в нескольких шагах от суматохи, созданной последними беглецами, – и от Акхеймиона с его спасительными заклинаниями.

– Ко мне! – кричит старый волшебник. Слышится прочитанное наоборот магическое бормотание, мелькают тени и огни, пронизывающие ревущую черноту.

Шранки с воем вырываются из темноты, высоко подняв свое грубое оружие и размахивая им во все стороны. С лицами, исказившимися в хищных ухмылках, они текут между стволами непрерывным потоком. Босые ноги взбивают перегной.

Первый бросается на Мимару, как собака в прыжке. Она парирует его безумный взмах, пригибается, и он пролетает мимо нее. Следующие нападают спустя всего лишь один удар сердца. Слишком много клинков. Слишком много зубов!

И тогда происходит нечто невозможное. Сома…

Каким-то образом он оказывается перед ней, хотя только что стоял сзади. Каким-то образом успевает схватить каждое неистовствующее существо в то мгновение, когда оно бросается на Мимару. Он не сражается так, как сражаются скальперы, сопоставляя мастерство со свирепостью, применяя силу против дикой скорости. И не танцует так, как танцует Поквас, древними письменами расчерчивая окружающий воздух. Нет. То, что он делает, совершенно уникально, это спектакль, написанный для каждого отдельного момента. Он бросается и чуть ли не складывается пополам. Он движется кольцами и линиями, так быстро, что только нечеловеческие крики и падающие тела позволяют ей следить за нитью его атаки.

И вот уже все кончено.

– Мимара! – кричит Акхеймион. Она видит, как он пробивается к ней.

Старик крепко прижимает ее к своей рясе, но девушка так же нечувствительна к запаху, как и ко всему остальному. Она рефлекторно отвечает на его объятия, все это время наблюдая, как Сома стоит над вздрагивающим мертвецом, глядя на нее.

Она выжила. Он мельком видел ее в опасности, ожидал худшего, но она стояла там, совершенно нетронутая. Держа ее в объятиях, старый волшебник изо всех сил старался не разрыдаться от облегчения. Он моргнул, увидев паническое пламя в собственных глазах…

Истощение. Так и должно быть.

Они обернулись на рев капитана, который поднял распростертого охотника за скальперами на ноги. Печально известного Пафараса. Этот человек был по меньшей мере таким же старым, как Косотер, но не обладал ни ростом, ни силой. Он был кетьянином, хотя нечесаная борода придавала ему варварский, как у норсирайца, вид. Его акцент наводил на мысль о Ченгемисе или о Северной Конрии. Он покачивался в руках капитана, способный стоять только на левой ноге. Правая была без сапога – голая и багрово-красная. Его грязные штаны были разорваны до бедра, обнажая пропитанные кровью повязки на голени. Когда Акхеймион впервые увидел Пафараса на носилках, он решил, что тот просто ранен. Но теперь он видел, что нога сломана и что перелом очень сложный. Длина его правой голени была на две трети больше, чем левой.

– Говори! – взревел лорд Косотер. Левой рукой он держал несчастного мага не только за загривок, но и за волосы, а правой поднес хору к его лицу. Тот факт, что Каменная Ведьма едва взглянула на хору, сказал Акхеймиону, что этот человек уже умирает.

Остальные Ведьмы, человек одиннадцать, замерли в шоке. Они больше походили на нищих, чем на воинов. Большинство из них сбросили свои доспехи, чтобы быстрее бежать, оставшись только в сгнивших за зиму туниках и коротких штанах. Некоторые из них были такими худыми, что самыми выпуклыми местами на их теле были локти и колени. Это были те самые люди, которых он видел спускающимися с утеса, понял Акхеймион.

– Четыре клана… а может, и больше, – говорил раскачивающийся маг. – Их много… Очень агрессивные.

– Больше, чем один клан? – вмешался Галиан. – Они собираются в толпу? – Ужас ясно читался в его голосе.

На мгновение воцарилась тишина.

– Возможно… – сказал Пафарас.

– В толпу? – громко переспросил Акхеймион.

– Самый большой страх скальпера, – тихо ответил Поквас. – У голых обычно кланы воюют друг против друга, но иногда они объединяются. Никто не знает почему.

– Там был утес… – Пафарас с трудом переводил дыхание. – Некоторые спустились вслед за нами… те, кого ты уббил… Но все остальные… отступили… мы думаем.

– Такие, как ты, – с отвращением процедил капитан и откинул голову назад, чтобы показать хаос в своих глазах, – прибежали сюда от Великой Ордалии, не так ли? Прибежали установить свою власть?

– Н-нет! – закашлялся человек, которого он держал.

Косотер поднял хору, словно рассматривая драгоценный камень, а затем с небрежной злобой сунул его Ведьме в рот.

Искрящийся свет. Свист пресуществления.

Акхеймион стоял, моргая глазами, и смотрел, как соляная копия Пафараса падает навзничь на землю. Жгучая боль разливалась у него в груди при каждом вздохе. Капитан присел на корточки, склонившись над окаменевшим колдуном. Он казался не более чем обезьяньей тенью, учитывая мельтешение вспышек света и оставшийся в глазах волшебника контур его фигуры. Косотер вытащил из-за голенища сапога нож и воткнул его острие в соляную щель, которая раньше была ртом Ведьмы, а потом дернул локтем, отломив алебастровую челюсть. После чего поднял свою хору и встал, свирепо глядя на всех, кроме Клирика.

– Что он там делает? – прошептала Мимара с какой-то тревогой.

– Я думаю, он набирает новых людей, – сказал старый волшебник, стараясь сдержать глубокую дрожь.

Как бы он ни презирал учеников школы Мисунсай, ставших наемниками, он не мог не чувствовать некоторого родства с этим человеком. Ничто так не укрепляет братство, как одинаковые слабости.

– Без… – Он замолчал, чувствуя на себе безумный взгляд капитана.

Лорд Косотер бродил вокруг беглых скальперов, разглядывая их с безразличием работорговца. Какими бы жалкими ни казались Шкуродеры, Каменные Ведьмы выглядели еще хуже. Голодные, раненые и совершенно перепуганные.

– У вас, собак, есть выбор, – проскрежетал он. – Вы можете позволить Блуднице Фортуне бросать игральные палочки, решая ваши жалкие судьбы… – Редкая ухмылка, зловещая для убийцы, мелькнула в его глазах. – Или можете позволить делать это мне.

И после этих его слов Каменные Ведьмы перестали существовать, а Шкуродеры вновь возродились.

Беглецы мчались, и серебристый пузырь света кружился в черноте колонн.

Деревья, казалось, цеплялись за них с неподвижной злобой, замедляя их и намекая на слабость и близкую гибель. Ведьмы, у которых не было квирри, чтобы поддержать силы, время от времени кричали, умоляя остановиться или хотя бы замедлить шаг. Но никто, даже Акхеймион или Мимара, не слушал их, не говоря уже о том, чтобы отвечать на их мольбы. Это была самая тяжелая работа из всех возможных. Чем скорее они это поймут, тем больше у них шансов выжить.

Этот урок был очень дорог. Двое из них отстали, и больше их никто не видел.

Рассвет разгорался все более яркими зелеными полосами. Непроницаемая чернота уступила место мраку глубоких лесных лощин. Они столкнулись с бурлящей рекой, которую скальперы называли Горлом. Эта река буквально бушевала от весеннего таяния, вода в ней была коричневой от отложений и извергала белые струи там, где течение разбивалось о валуны, которые оно сталкивало с гор. Солнечный свет, разливавшийся над потоком, был желанным – чего нельзя было сказать о дыме вдалеке.

– Толстая Стена, – объяснил Ксонгис Акхеймиону и Мимаре. – Она горит.

Им пришлось пройти несколько миль по грохочущему руслу реки, прежде чем они нашли переправу. Даже теперь они потеряли еще одну Ведьму из-за бушующих вод.

Они нырнули обратно в Космы, в храмовый мрак леса, и покрытая мхом земля хрипела у них под ногами. Как всегда, они ловили себя на том, что вытягивают шеи из стороны в сторону, словно пытаясь заметить какого-то тайного наблюдателя. Акхеймиону достаточно было взглянуть на остальных, чтобы понять, что они страдают от того же мучительного чувства, что и он сам, как будто они были изгоями, как племена ряженых, мигрировавшие через Три Моря.

Какая-то особенность местности привела их обратно к Горлу, на этот раз напротив того места, где они впервые столкнулись с ним, и Клирик призвал их приостановиться.

– Слушайте! – крикнул он, перекрывая рев реки.

Акхеймион ничего не слышал, но, как и все остальные, мог видеть… На дальнем берегу, сквозь завесу листвы, сложенной у края навеса, он заметил бегущие тени. Их были сотни, и они шли по той же тропинке, что и раньше, вниз по реке.

– Голые мальчики! – воскликнул Сарл с булькающим смехом. – Их целая толпа! Разве я не обещал вам мясорубку? Э! Э!

Путники продолжили карабкаться – уступы порой были такими крутыми, что их бедра горели от жгучей боли, и они с трудом откашливались. Если квирри не мог подхлестнуть их, заставив двигаться вперед, это, несомненно, делал мимолетный взгляд на шранков, которые их преследовали. Несмотря на глубокое изнеможение, вид солнечного света, пробивающегося через галерею впереди, подстегнул их к бегу.

Они очутились у мерцающего края Косм и, прищурившись, стали смотреть на склон, усеянный поваленными деревьями.

Толстая Стена. Давно погибшая энкуйская крепость Маймор.

Название Маймор Акхеймион встречал лишь несколько раз в своих Снах. Древняя Меорнская империя была не более чем покрывалом, наброшенным на мятежные племена восточных белых норсирайцев, и Маймор был одним из нескольких гвоздей, которые удерживали его на месте в течение многих поколений, высокой королевской твердыней, которая служила домом для верховного короля во время его сезонного путешествия по наиболее мятежным провинциям. Как и все остальное во время Первого Апокалипсиса, она рухнула под градом огня и шранков.

Старый волшебник гадал, узнает ли меорнский житель то, что осталось в прошлом. Утраченный Маймор против Маймора, вырезанного из пустыни примерно две тысячи лет спустя…

Толстая Стена.

Разрушенные внешние укрепления заросли деревьями, в основном дубами-душителями. Огромные пни все еще стояли, высокие, как башни, вцепившись похожими на кулаки корнями в фундамент. Скальперы использовали их для восстановления крепости, превратив в специальные бастионы. В других местах они возвели палисады поперек проломов и деревянные щиты вдоль разрушенных высот. Все это теперь дымилось и горело почти невидимым в прямом солнечном свете пламени.

Шкуродеры задержались в тени, тяжело дыша и всматриваясь вперед. Что-то напало на крепость – и совсем недавно.

– Плохо… – пробормотал Галиан, обращаясь к Поквасу, который возвышался рядом с ним.

Акхеймион услышал его, и бывший солдат, поймав взгляд старого волшебника, пояснил:

– Голые позади нас, а теперь они еще и перед нами? Это больше, чем если бы они просто сбились в стаю.

– Тогда в чем же дело?

Галиан пожал плечами в манере охотника за скальпами, как бы говоря: «Мы все равно мертвы». Друз подумал об этих людях, Шкуродерах и Каменных Ведьмах, проводящих сезон за сезоном, проливая кровь в этих пустошах. Конечно, они боялись за свою жизнь, но не так, как другие люди. Да и как они могли бояться? Монета, проигранная в палочки, сильно отличается от монеты, потерянной для воров, даже если нищета, которая их привела к грабежу, была такой же, как у игроков.

Скальперы знали, что такое азартные игры.

Разглядеть у чужаков признаки друзей или врагов было невозможно, и капитан приказал Клирику пройти вперед на разведку. Нелюдь шагнул в небо – его кожа и нимильская кольчуга сияли. Разношерстный отряд наблюдал за происходящим с измученным удивлением. Он шел высоко по склону, усыпанному срубленными деревьями, уходя все дальше, пока не превратился в тонкую черную полоску, нависшую над разрушенными участками Маймора.

Вокруг него поднимались завесы дыма, тянущиеся к ленивому западу. Вдалеке вырисовывались Оствайские горы, и над их вершинами сгущались облака. После нескольких мгновений пристального разглядывания Клирик махнул рукой вперед.

Артель двинулась через россыпь напоминающих кости деревьев, следуя за зигзагообразными стволами, похожими на выброшенных на берег китов, пробираясь сквозь арки из скелетообразных ветвей. Временами это казалось лабиринтом. Открытый дневной свет дал Акхеймиону еще одну возможность оценить вновь прибывших – Ведьм, которые казались еще более облезлыми и несчастными. У них был настороженный вид пленников и голоса рабов, живущих в страхе перед жестоким и непостоянным хозяином. Как и Шкуродеры, они были родом из-за Трех Морей. Но кто они такие, казалось, не имело значения, по крайней мере для Акхеймиона. Это были Каменные Ведьмы, скальперы-разбойники, которые убивали людей, чтобы нажиться на шранках. На самом деле они были ничем не лучше каннибалов и, возможно, даже больше заслуживали смерти. Но они были людьми, и в землях, где жили толпы шранков, это родство превзошло все остальные соображения.

Любая расплата за их преступления должна была последовать позже.

Ворота Маймора давно уже превратились в сплошные развалины. На их неровных остатках была воздвигнута импровизированная замена – деревянный частокол, не тронутый тлеющими в других местах кострами. Двери были открыты, и на них не было никаких надписей. Артель выстроилась под грубыми укреплениями, оглядываясь по сторонам в разных направлениях. Акхеймион приготовился к зрелищу резни внутри – мало что могло быть более тревожным, чем последствия резни шранков. Но там ничего не было. Никаких мертвецов. Никакой крови. Никакого семени.

– Они сбежали, – сказал Ксонгис, имея в виду министратский штат, который должен был находиться здесь. – Имперцы… Это их работа. Они эвакуировались.

В некоторых местах руины рассыпались в каменную крошку, в то время как в других они казались на удивление неповрежденными. Висячие секции стены. Проходы между обломками высотой по пояс. Куски стен пробивали внутренний дерн, разбросанные и нагроможденные, создавая бесчисленные щели и трещины для крыс. Еще несколько массивных пней сгорбились над каменной кладкой: их похожие на вены корни расходились кругами в разные стороны – в некоторых местах высотой в два этажа. Фундаментальная планировка крепости следовала древним представлениям, когда воссоздание какой-то оригинальной модели перевешивало более практические соображения. Несмотря на то что возвышенность, на которой стояла крепость, имела форму вытянутого овала, стены ее были прямоугольными. Цитадель же, напротив, была круглой, образуя круг в квадрате, который Акхеймион сразу узнал по своим снам о древнем Кельмеоле, потерянной столице Меорнской империи, когда Сесватха останавливался в крепости Энку Аумор.

Разноцветный камень был изъеденным временем, местами черным от плесени, а местами покрытым белыми и бирюзовыми лишайниками. Сохранившийся орнамент, хотя и простой по сравнению с Кил-Ауджасом, казался чрезвычайно сложным по человеческим меркам. Каждая поверхность была изукрашена узорами, по большей части тотемами животных. На изображениях звери стояли на задних лапах, верхние застыли в человеческих жестах. Как ни многочисленны были эти рельефы, Акхеймион нашел только одно неповрежденное изображение древнего Меорнского герба: семь волков, выстроившихся вокруг щита, словно лепестки маргаритки.

Все его тело гудело, одновременно собирая все силы и погружаясь в головокружительную бодрость. Квирри. Несмотря ни на что Акхеймион осознал, что блуждает взглядом, как и много лет назад, погруженный в мысли о давно ушедших временах. Он всегда находил в развалинах убежище, свободу от требований своего призвания и своего рода связь с древними днями, которые так мучили его по ночам. Он всегда чувствовал себя цельным в присутствии осколков.

– Акка… – позвала Мимара, и голос девушки был так похож на голос ее матери, что у старого волшебника мурашки побежали по спине. Жалобное эхо.

Он обернулся, удивленный собственной улыбкой. Это был ее первый визит, понял он, ее первый взгляд на древних норсирайцев и их произведения.

– Поразительно, не правда ли? Подумать только, такие руины – это все, что от них осталось…

Маг поплелся следом, понимая, что Мимара смотрит на остальных, а не на разбитые каменные «гнезда», возвышающиеся вокруг них.

Она посмотрела на него – ее глаза были полны нерешительности.

– Шпион-оборотень… – произнесла она на айнонском.

– Что?

Девушка моргнула, вновь почувствовав мгновенную нерешительность.

– Шпион-оборотень… Сомандутта… Он… шпион-оборотень.

– Что? Что ты говоришь? – спросил Акхеймион, пытаясь собраться с мыслями. Мимара была принцессой Империи, а это означало, что она почти наверняка получила обширную подготовку по части шпионов-оборотней, посланных Консультом: знала, кого они склонны заменять, как склонны раскрывать себя…

Вероятно, она знала об этих существах больше, чем он.

– Когда напали шранки, – продолжила она вполголоса, глядя на нильнамешского кастового аристократа, стоявшего рядом с остальными. – Перед этим… То, как он двигался… – Девушка повернулась к старому волшебнику и устремила на него взгляд, исполненный абсолютной женской уверенности, такой же серьезной, как голод или болезнь. – То, что он сделал, было невозможно, Акка.

Акхеймион стоял ошеломленный. Шпион-оборотень?

Полузабытые страсти галопом проносились у него в голове. Жара и нищета Первой Священной войны. Образы старых врагов. Старые ужасы…

Друз повернулся туда, где стоял нильнамешец.

– Сома… – позвал он срывающимся голосом.

– Он спас мне жизнь, – прошептала стоящая рядом с ним Мимара, очевидно, совершенно сбитая с толку, как и он сам. – Он открылся, чтобы спасти меня…

– Сома! – снова позвал Акхеймион.

Мужчина покосился на него, прежде чем снова повернуться к тем, кто бормотал что-то о нем. К Конджеру и Поквасу. Маг заморгал, внезапно почувствовав себя очень слабым и очень старым. Консульт? Здесь?

Все это время?

«Он открылся, чтобы спасти меня…» – сказала Мимара.

Смятение волшебника было не таким уж сильным. Оно, скорее, было вызвано необходимостью и оставило ему одну лишь неприкрытую тревогу и сопутствующую ей сосредоточенность.

– Сомандутта! Я с тобой разговариваю!

Приветливое смуглое лицо повернулось к нему с улыбкой…

Одайнийское заклинание сотрясения было первым, что пришло в голову старому волшебнику.

Без всякого предупреждения Сома перепрыгнул через мельтешащих скальперов, ошеломленно вытаращивших глаза и сдерживающих крики. Он крутанулся в воздухе с грацией акробата и приземлился с бешеной скоростью краба. Прежде чем Акхеймион закончил заклинание, он пересек двор на две трети, а когда магия разбила камень и разъела известковый раствор, подпрыгнул и перелетел через разрушенную стену.

Все путники замерли, бледные и ничего не понимающие.

– Пусть это будет предупреждением! – Сарл захихикал в жалком ликовании, а потом повернулся к Ведьмам, словно они были неопрятными кузинами, требующими уроков джнанского этикета. – Держитесь подальше от персика, ребята! – Он взглянул на Акхеймиона, и в его глазах было достаточно прежней хитрости, чтобы вывести старого волшебника из себя. – Что капитан не выпотрошит, то маг сожжет!

Они спали, ничем не защищенные от солнечного света.

Все было не так, как должно быть, и, значит, это было правильным. Они сражались с людьми вместо шранков. Бежали в горящую крепость. Нашли в своем отряде шпиона-оборотня, а потом решили ничего не говорить об этом.

Квирри больше не действовал, но несмотря на тоскующие взгляды, нелюдь держал свой мешочек спрятанным в сумке. Из множества форм истощения, пожалуй, ни одна не является столь тягостной, как апатия, потеря чувств и всех других желаний, кроме одного, когда вы хотите только перестать испытывать это желание, когда простое дыхание становится своего рода бездумным трудом.

Сон Акхеймиона был прерывистым, мучительным из-за мух – какой-то их кусачей разновидности – и тревог, слишком многочисленных и смутных, чтобы их можно было понять. Сома. Шранки, преследовавшие их. Капитан. Клирик. Мимара. Мертвые в Кил-Ауджасе. Его ложь. Ее проклятие…

Ну и конечно же, Келлхус… и Эсменет тоже.

Огонь и их малочисленность убедили лорда Косотера, что внешние стены неприступны, так что они отступили в разрушенную цитадель. В какой-то момент сооружение рухнуло внутрь, оставив нетронутыми только огромные блоки фундамента. Вековая растительность нанесла во внутренние руины высокий слой неровной земли, так что оставшиеся стены, которые возвышались на высоту трех человеческих ростов вдоль их внешних лиц, поднимались только по грудь тем, кто стоял внутри. Скальперы собрали все, что смогли найти, те немногие мелочи, которые оставили отступающие «имперцы», как они их называли. Затем они забрались в земляное нутро цитадели и стали ждать неизбежного.

Последующее бдение было столь же сюрреалистичным, сколь и жалким. Пока остальные дремали в той тени, которую могли найти, Клирик занял позицию на одном из огромных блоков, сел, скрестив ноги, и стал смотреть на руины внизу, через поле срубленных деревьев, на черную кромку Косм. Акхеймион действительно находил утешение в том, что нелюдь, существо, пережившее неизвестно сколько осад и сражений, вернулся в туманы истории.

Нелюдь ждал до позднего вечера, чтобы начать свою проповедь, когда воздух достаточно остыл и тени удлинились до таких размеров, чтобы обеспечить возможность настоящего сна. Он стоял на краю каменной плиты и смотрел на своих спутников сверху вниз – его стройная и мощная фигура купалась в лучах света. Небо простиралось над ним, синее и бесконечное.

– И снова, братья мои, – сказал он невероятно глубоким голосом. – И снова мы оказываемся в трудном положении, пойманные в ловушку в очередном опасном месте в мире…

В трудном положении. Слова, похожие на дыхание угасающих углей костра. Акхеймион поймал себя на том, что наблюдает и слушает так же, как и все остальные.

В трудном положении. Потерянные, и некому скорбеть по ним. Попавшие в ловушку.

– Я, – продолжил нелюдь, опустив голову. – Я знаю только, что стоял здесь тысячу раз за тысячу лет – и даже больше! Это… это мое место!

Когда он поднял голову, его глаза сверкнули черным от ярости, а бесцветные губы изогнулись в усмешке.

– Сеять разрушение среди этих извращенных созданий… Искупление… Искупление!

Это последнее слово прогремело особенно громко, оно металлическим лязгом зазвенело по камню и разнеслось все уменьшающимся эхом по всей возвышенности. Несколько разбуженных Шкуродеров одобрительно закричали. Каменные Ведьмы просто разинули рты.

– И это и ваше место тоже, даже если вы ненавидите перечислять свои грехи.

– Да! – закашлялся Сарл, перекрывая нарастающий шум. Его глаза превратились в усмехающиеся щелочки. – Да!

Вот тогда-то и начался нечеловеческий лай. Крик нескольких глоток каскадом подхватила целая сотня, тысяча голосов, поднимавшихся из оставшейся внизу Великих Косм…

Шранки.

Акхеймион и остальные вскочили на ноги. Они столпились у стены под Клириком и все вместе, до последнего человека, стали всматриваться в лесную опушку примерно в полумиле к югу от них…

И не увидели ничего, кроме удлиняющихся теней и границ кустарника, купающегося в солнечном свете. Нечеловеческий хор растворился в какофонии отдельных воплей и визгов. Птицы сорвались с крон деревьев.

– Тысячу раз за тысячу лет! – воскликнул Клирик. Он повернулся лицом к Космам, но в остальном стоял так же беззащитно, как и раньше. Акхеймион мельком увидел свою длинную и тонкую тень, падающую на руины внизу. – Вы живете своей жизнью, скорчившись, гадя, потея рядом со своими женщинами. Вы живете своей жизнью, боясь, молясь, умоляя своих богов о милосердии! Попрошайничая! – Теперь он разглагольствовал, раскачиваясь и жестикулируя с какой-то аритмической точностью. Заходящее солнце окрасило его в алые тона.

Невидимые глотки выли и лаяли вдалеке – это была его вторая аудитория.

– Вы думаете, что в этих низких вещах живут тайны, что истина кроется в пальцах ног, которые вы обрубаете, в струпьях, которые вы срываете! Вы маленькие и поэтому кричите: «Откровение! Откровение скрывается в малом!»

Черный взгляд устремился на Акхеймиона – и задержался на нем на один-два удара сердца.

– Это не так.

Эти слова, казалось, глубоко ущипнули старого волшебника за живот.

– Откровение ездит на задворках истории… – сказал Клирик, устремив взгляд на дугу горизонта, на бесчисленные мили дикой природы. – Какие чудовищные вещи! Гонка… Война… Вера… Истины, которые движут будущим!

Инкариол посмотрел вниз на своих собратьев-скальперов, на своих благоговейных просителей. Даже Акхеймион, который жил среди кунуроев, как Сесватха, обнаружил, что смотрит на них с ужасом и тревогой. Только капитан, который просто наблюдал за Космами с мрачным раздумьем, казался невозмутимым.

– Откровение возвращается в прошлое! – воскликнул нелюдь, склонив голову к заходящему солнцу. – И оно не скрывается… – Свет особенно ярко подчеркнул все звенья и пластины его кольчуги, так что он казался облаченным в струйки пылающего огня.

Инкариол. Он казался чем-то удивительным и ненадежным, ишроем и беженцем одновременно. Века вливались и вливались в него, переполняя его края, разбавляя то, чем он жил и кем он был, пока не остался только осадок боли и безумной глубины.

Солнце багровело на фоне далеких вершин, неохотно зависая – или так только казалось – и опускаясь лишь тогда, когда наблюдатели моргали. Какое-то мгновение оно скакало по белому железному изгибу горы, а затем, словно золотая монета, скользнуло в высокие каменные карманы.

Тень мира поднялась и опустилась на них. Сумерки.

Все взоры обратились к неровной дугообразной линии деревьев, к хрюкающей тишине, опустившейся вдалеке. Люди увидели, как первые шранки, совсем бледные, выползли из-под деревьев, словно насекомые, обнюхивающие воздух… Дикое крещендо прорезало все вокруг, прерываемое стоном сигнальных рогов.

А потом все завертелось в бешеной спешке.

Шранки напали, как нападали всегда, ничем не отличаясь от первых голых орд, которые хлынули через поля Пир-Пахала в ту эпоху, когда далекая древность еще вовсе не была древностью. Они шли по склону срубленных деревьев, скользили между стволами, мчались по заросшим хиной землям. Они прошли через частокол ворот, толпясь в древних дворах, оплетая разрушенный контур стены скрежещущими зубами и грубым оружием. Они летели и летели, пока не превратились в текучую жидкость, струящуюся и разбивающуюся, выплевывающую бесконечные брызги стрел.

Сине-фиолетовое вечернее небо исчезло в небытии, оставив лишь звездный купол ночи. Гвоздь Небес сверкал в безумных глазах, сверкал в зубчатом железе. Скальперы сгрудились за теми немногими щитами, что у них были, выкрикивая проклятия, в то время как Клирик и волшебник стояли на беспорядочной вершине стены.

Внизу все кричало о разрушении. Одноцветное безумие. Люди задыхались от вонючего дыма и продолжали смотреть, зная, что они стали свидетелями чего-то более древнего, чем народы или языки, чем маг Гнозиса и маг Квуйи, поющие невозможными голосами, размахивающие широко расставленными руками и раскаленными тенями. Они видели, как светятся руки, раздающие невозможное. Видели свет, исходящий из пустого воздуха. Видели тела, разбросанные по земле, искромсанные и сожженные. Больше всего было сожженных – вскоре вся земля вокруг превратилась в хрустящий уголь.

Инкариол говорил правду… Это было величественное зрелище, достойное погребального костра.

Откровение.