1889 год. Башкирская губерния.
***
Неумолимо бежит время, быстро отстукивает оно часы и минуты жизни людской, не оставляя в покое ни старого, ни молодого. И вот уже Костик подрос и вытянулся до плеч отца своего. Светленький, голубоглазый отрок был радостью Тимофея, его опорой и помощником во всём.
Сегодня, как всегда по воскресеньям, он с родителем приехал в волостной центр Иглино на ярмарку, место сбора люда торгового. А после заглянул туда, где душа его от волнения замирала, и сердце готово было вырваться из груди…
– Будешь чё брать-то? Будешь чё брать-то, говорю?!
Очнулся, наконец, парень от сильного толчка в бок.
– Чё онемел? Не будешь ничё брать, тагды иди отсель! – сказала ему толстая баба в тулупе и шали, возвышающаяся за мальчиком в очереди.
Была эта лавка торговая каменной, добротной, с железной крышею, да колокольчиком на двери. Прилавок, не как у других, облезлый да грязный, а чистый, широкий, гладкий, из тёмного дерева. Внутри товара всякого тьма тьмущая, и полки гнулись от изобилия того.
Но Костя ничего вокруг себя не замечал, да и не за этим он сюда пожаловал…
– Сейчас, сейчас – засуетился отрок. – Мне мешок муки и соли пуд…
Бойкая румяная девчонка, хихикнув, стала проворно обслуживать его.
«Ну что я в ней нашёл, – подумал про себя мальчик, наблюдая за бойкой лавочницей – ничего особенного, ни красоты такой, что бы ах. Лицо круглое, широкое, веснушки по всему носу, ямочки на щеках, рыжие волосы в косички заплетённые, а как увижу её, столбенею, как вкопанный. Ну, хыть бы повадки как у Лизки Емельяновой, так нет, и энтим не вышла. Голос звонкий, командный, на месте как волчок крутится! Да…»
И всё-таки, что—то определённо, как магнитом, тянуло его к ней.
Костя робко взял сдачу и вышел на улицу. Там сына в санях уже поджидал отец. Мороз инеем подёрнул его усы и бороду.
– Пошевеливайся, Константин, нам ишо засветло домой надо поспеть…
Но засветло домой они не успели. Буран, столбом поднимая снежные кучи, преграждал путь ездовым. Лошадь то и дело проваливалась в наст, норовя перевернуть поклажу.
– Чёртова скотина, давай, давай, пошла!!!! – кричал на неё Тимофей, с трудом вытягивая поводья.
Костик ёжился от колкого ветра, поворачиваясь к нему спиной, но даже овечий полушубок не спасал его. Морозы в этом году были особенно крепкими, однако, несравнимыми с теми, что пришлось испытать мальцу в первый год приезда сюда. Не успев выстроить дома до снежных мух, жили переселенцы в землянках, спали, не раздеваясь, на ледяном полу и вновь умирали целыми семьями от хворей.
Костя услышал лай деревенских собак.
– Ну, всё, почитай прибыли наконец-то – сказал он и вздохнул.
Преодолев ещё с версту, сани наконец-то остановились у высоких ворот. Отец спрыгнул в снег и принялся колотить в двери.
На стук их выбежала встречать мать, растрепанная, в одной сорочке и шали сверху.
– Ну, что ж так долго-то?! – заворчала она.
– Подишь-то не на паровозе ехали – буркнул в ответ супруге Тимофей. – Чего хороводишься, иди парня грей, да харч ставь.
Костик смёл веником снег с валенок, отряхнул шапку, зашёл в избу. Дома было чисто и натоплено, в углу, под иконами горела лампадка, на вышитых оконных занавесках играли тени от зажженной свечи, на длинном столе, прикрытые рушником млели пироги. Мать давно поджидала их. После сытного ужина парнишка полез на печь спать. Но сон всё не шёл. Он снова видел румяное веснушчатое лицо, такое дорогое его сердцу.
– Ну что ты будешь делать. Опять она, – подумал про себя Костя – Мотя, милая Мотя…
***
На холмах разлеглась деревенька Кушаки, небольшая, в несколько неровных улиц, бревенчатая, с соломенными крышами, покосившимися заборчиками, амбарами, да сараями. Охваченная полями со всех сторон, ельником, да речушкой Лобовкой снизу. Утопающий теперь в снегу крестьянский рай жил своей спокойной, размеренной жизнью…
Они шли гуськом по тропе меж огородов, оставляя вереницу следов позади.
– Мы когды придём, ты шапку-то с ушей сыми – говорил озабоченно Тимофей своему сыну Ивану. – Да поклонися пониже, всё ж таки уважил нас соседушка.
Высокий парень, лицом весь в мать, чернявый, кареглазый, тонкогубый, слушая отца внимательно, тащил с собою заплечный мешок.
– Авдот-то он мужик сурьёзный, дельный – не унимался с нравоучениями родитель. – А коль не отказал, делай всё как велит. Хозяева! – постучал в чужие ворота отец, вошёл во двор и поклонился – Мир вашему дому!
– Ааа, Тимоха! – приветствовал его Авдот Емельянов, поправляя сбрую кобылы, уже запряжённой в сани – Ну шта привёл своего чертяку? Славный паря! – засмеялся он в длинную бороду и похлопал Ивана по плечу – Хорошой с него рабочий получится!
– Не сидится сынам нашенским дома – посетовал Тимофей. – Всё убечь норовят. Павел в городе, и энтот туды ж сподобился….
– Да, ладно, ты, ладно! – стал успокаивать друга Авдот. – Сам знашь, детки, что птенцы желторотые. Чуть подросли и ну из гнезда. А за свово охламона не беспокойся! Расторгуюсь на рынке в столице губернской и к брату яво отвезу. Ну, уж и ты меня здеся уважь. Состругай, как уговорено, гробик для тяти. Очень он теперя на красот- то падкой – прослезился Авдот. – Говорит, мол, в миру убогонько жительствовал, так хоть там в лепоте поживёт.
– Царский гробик я яму слажу. Дажно не сумневайся.
– Тять, а зачем деду Елисею гроб-то? Он ведь бодрый и не помер ишо? – спросил удивлённый Иван.
– Эх, Ваня, ты, Ваня! Много ты понимашь? – с упрёком произнёс Тимофей – Человек завсегда об энтом думать должон. Приготавливаться заранее, а не когды сам знашь кто на горе свистнет. Призовёт, к примеру, Елисея господь, а он яму: « Вот он я. Пожалста. Завсегда рад». А не то шта там не хочу, не могу!
Авдот согласно кивая головой, стал выводить кобылу на улицу, где его уже поджидали в санях ещё двое селян, направляющихся вместе с ним в путь. Тут выскочило из избы семейство Емельяновых, а на Иване повисла подошедшая проводить его мать. Авдот, отвесив низкий поклон домочадцам, неспешно вместе с попутчиком уселся верхом на товар, и обоз, звеня бубенцами, тронулся. Бабы, подвывая, ещё долго бежали следом, а Тимофей, с тяжёлым сердцем посмотрев на удаляющийся силуэт второго сына, отправился домой столярничать.
***
Весна в этом году не заставила себя ждать. С первыми капелями потекли по холмам ленточки воды, напитали влагой и без того плодородную землю. Заблагоухала кормилица молодыми травами, задышала, призывая селян прикоснуться к себе. И потянулись крестьянские телеги в поля, и закипела повсюду работа.
– Большая ты фигура, Егорша, а дура – ворчал отец в очередной раз на конопатого увальня, взад вперёд бегая по двору.
– Тять, прости, задумалси я – оправдывался перед родителем Егорий.
Он шмыгнул своим курносым носом и почесал рыжий нечёсаный затылок.
– Туды ж тебя через коромысло! Задумалси он – продолжил кричать Тимофей на сына – Да чем тебе там думать-то?! Ты пошто свиней брагой напоил, дурья твоя башка?!
– Дык, я ж не знал, смотрю, стоит тама в ведёрке, я и плеснул. А оне и зачавкали…
Из стайки разносилось радостное похрюкивание. Отец сморщился.
– Зачавкали они. Скоро мы с тобою зачавкаем – Тимофей нахмурился – Правду говорят, у Егорки на всё отговорки. Не дал боженька ума, считай, калека…
После отъезда в город Ивана и Павла, старшим в доме среди сынов остался Егор. Высокий он вымахал, здоровый, а ума, что у птички – невелички, как отец про него сказывал. Пошли Егория за водой, он ведро в колодце утопит, заставь костёр разжечь, он себя самого подпалит, удочку дай, сломает, гвозди погнёт, а уж топор и ружьё Тимофей ему и подавно не доверял. Вот и слагали о рассеянности, да глупости сего отрока в деревне легенды. Как он сук под собой подпилил, когда за дровами в березняк за горою ходил, как кроликов зачем-то выпустил, а потом собрать ушастых не мог. И кто теперь в здешних лесах прыгал, то ли зайцы, то ли Егоршины подопечные людям было не ведомо…
– Ну, что ты всё на него ругашься-то, Тимоша? – как всегда заступилась мать за своё дитятко – Разве ж в уме дело то? Да для мужику и не энто вовсе главное.
– То, что у него главное, я хорошо вижу! – снова поморщился отец – Как он энтим главным семейство своё кормить сподобится? – Тимофей поразмыслил – Собирайся, Коська – наконец, обратился он к младшему сыну. – В поле поедем, рожь сеять пора…
Они передвигались на телеге, молча, предварительно загрузив с собою несколько мешков с зерном.
– Ну и как я один с энтим олухом остануся, когды и ты надумашь в город убечь? – вдруг спросил отец растерянного парнишку.
– Я, тять, тебя не брошу. Я с тобой проживать завсегда буду – сказал Костик искренне. – Да и чего мне там делать, в городе-то?
– Вот энто ладно! Да хыть бы уж! – вздохнул облегчённо Тимофей и засвистел в хорошем расположении духа, подгоняя пятнистую кобылёнку.
А потом они сеяли рожь широко, размашисто. Землица им досталась черна, жирна, плодородна. Такая, о которой мечтал каждый хозяин, но не каждый такую имел.
– Кормилица-матушка, взрасти хлебушек налитой, тяжёлый, упругой, – наговаривал отец, бросая горсти семян в пашню – на радость нам трудолюбцам пахарям…
***
В красной рубахе атласной и хромовых сапогах, он гонял в загоне по кругу гнедого статного скакуна.
– Хорош! Хорош! – хохотал Мартынов старший как труба, не считая нужным сдерживаться – Тыщу рубликов за него отвалил, господа! Цельное состояньице! – хвастал хозяин перед многочисленными гостями, созванными по случаю нового приобретения – Красавец! А, каков! – ударял он плетью о земь, и конь бежал всё быстрее, демонстрируя всем собравшимся каждую мышцу своего крепкого лошадиного тела.
– О, шарман! – восторженно кричали разодетые дамы, обдувая себя веерами.
– Славный жеребчик – говаривали, завидуя, бородатые купцы.
– Да, уж. Удивил, так удивил, Кондрат Андроныч! – улыбался в усы племянник аж самого генерала-губернатора.
– Мы с ним ишо всех за пояс заткнём! – не унимаясь, орать самодур – Попомните меня ещё! Филиппка, второго веди!
Солнце на небосклоне всё припекало, обдавая жаром своим и заливные луга, и лес, и мелководную речушку. Оно проникало и сквозь одежды гостей, делая их лица пунцово-красными. Георгий ощутил, как по спине его струйками стекает пот, его стало подташнивать от полуденного зноя и неуёмного бахвальства родителя своего, и подросток решил отойти в сторону.
С тех самых пор, как исчезла из дома его мать, прошло много лет. Но чувство одиночества не покидало юного барина. Он бесконечно мучился мыслями о случившемся, страдал и терпел ежедневные оскорбления отца своего, дикого нравом, отчего сам, порою, становился несносен и груб.
Жорж уже собирался окончательно покинуть это сборище неприятных особ, как вдруг заметил вновь прибывших: купца Колесникова, рыжебородого статного мужика, и его дочь. Он подошёл к гостям ближе.
– А это моя Матрёна – представил родитель свою любимицу, зеленоглазую, рыжеволосую девочку.
– Мотя – совершенно не стесняясь, открыто протянуло новому знакомому руку юное создание в летнем платьице в пол. – Матрёна Матвевна – добавила и засмеялась…
И столько в ней было тепла и простоты, какой-то земной, понятной, глубинной, вскормленной молоком матери, взращенной животворящей природой.
– Георгий – отчего-то высокомерным поклоном ответил ей отрок.
– Какие у вас лошадки красивые – улыбнулась девочка приветливо.
– Ничего особенного! Красивее видали!
– А разве могут быть ещё краше? – подняла она свою бровь.
– Могут. Хотите поглядеть?
– Хочу.
– Тогда пошли.
И Георгий, взяв Матрёну за руку, повёл её в большую, каменную конюшню.
Внутри пахло сеном, овсом, навозом и конским волосом. В широких загонах стояли породистые жеребцы, кобылы и молодняк. Парень водил гостью из отсека в отсек и знакомил с каждой особью в отдельности.
– Ну, а это – уже заканчивал свой показ подросток – мой любимец.
И ребята вместе, смеясь, стали гладить гриву серого жеребёнка, который только недавно научился стоять на своих неокрепших ножках.
– Ветерок у меня чемпионом будет! – подкладывал ему сена Жорка – А там его легендарный папаша – повёл он Мотю в последний отсек и, открыв его, опешил не менее гостьи.
– Ты? – спросил Георгий брезгливо – Ты ж сбежал?
На подстилке из сена, забившись в угол, сидел оборванный смуглый парень, цыганской наружности, ноги которого были закованы в цепи. Сердце девочки сжалось от сострадания.
– Отчего он здесь? – спросила она.
– А это новая забава моего отца – ответил, багровея от злости, Жорка и достал хлыст – На, цыганское отродье! – вдруг хлестнул он несчастного наотмашь – На, получай!
Но Мотя закрыла собой беззащитного.
– Хватит! – выкрикнула девочка – Опомнись! Он и так нелюдем обиженный! И ты такой же?!
Георгий в отчаянии бросил хлыст и устремился прочь.
– Да кто она такая?! – несли его ноги неведомо куда – Да как она смеет?! – возмущался парень, вытирая слёзы – Да пропадите вы все пропадом!
***
Костя заглядывал внутрь и удивлялся тому, как там всё устроено. Полосатые, большие и маленькие они перебирали лапками, ползали друг по другу, почёсывали свои хоботки, сбрасывая принесённую с цветов пыльцу, и постоянно жужжали, жужжали, жужжали…
– Ну, что, сынок, видал? Как оно? – спрашивал отец.
– Ага! Ни чё себе! – отвечал ему восхищённый Костик.
– Оне навродь людишков тама, своим обшиством проживают – вкрадчиво говорил Тимофей. – Со своим, можно сказать, правлением. Вона матка улия, царица ихняя, – показал родитель на самую большую пчелу в семействе – а вон и трутни с работягами. Всё как в роду человеческом. Так-то вот…
С тех пор как переселенцы обустроились на новом месте, Тимофей, единственный в деревне, попробовал себя в неизведанном деле. И это дело стало приносить ему не малый доход, с которого планировал смышлёный крестьянин землицы ещё прикупить, да сынам родным копеечку подбросить…
– Ну, что пойдём картоплю пекчи? – сказал, наконец, младшему сыну отец и отправился в сторону разведённого на окраине леса костерка, где уже сидело несколько чумазых, деревенских подростков.
– А я те толкую, змей здеся тьма тьмущая! – говорил косматый подранок Савка своему другу Кольке – А где змеи тама и лешаки. Энто оне людёв-то имя пугают.
– Нету здеся никаких лешаков. Мы с тятей сколь разов на охоту хаживали, ни одного ишо не видали! – возразил Савелию приблизившийся к друзьям Костик.
– Ага! Как же, нету! Я самолично его встрентил! И Миха со мною был! Мих, скажи! – толкнул косматый локтём, примостившегося рядом с ним парнишку.
– Угу – поддакнул тот.
– Только не в лесу энто было, а на поляне, – продолжил Савка – возле Соколиной балки. Стоит такой страшнющий! Песню тянет, скачет как юродивый, да рукою в круг ударят! Ох, и напужались мы тогда!
Тимофей улыбнулся.
– Дык, энто не наш лешак-то был, а башкирской. Народа, что здесь до нас проживал – вставил тут он – Ихнии лешаки на вроде знахарей нашенских, вместе с людями живут.
– Ууу. Я б к такому не в жисть не пошёл! – сказал, как отрезал, Савелий – Съест тебя и не подавится.
– Ты костлявый! – хлопнул по плечу рассказчика Миха – И не вумный!
– Кто?! Я не вумный?! – возмутился тот – Да я поумнее всех вас тут буду! Я да вон Коська! Мы одне тута грамоте обучены! – показал Савка кулак обидчику – Не то, что ты…
Мишка сощурил глаз и стал дуть ноздри, приготовившись напасть на всезнайку.
– Э, э, грамотеи! Ишо драки мне тут вашей не хватало! – остудил пыл сорванцов Тимофей – Лучше вона за картоплей доглядайте, а то сгорит совсем…
Он палочкой пошерудил угли и выкатил из костра шипящую картофелину.
– Ну, кто первый?
– Я! Я! – закричали ребята.
– А первым будет Николка, как самый что ни наесть спокойный про меж вас – подытожил отец Костин.
И худенький, скромный Николай заулыбался.
Мужчина посмотрел на недовольные лица обделённых ребят.
– Но, но, не вешать носы! – поспешил успокоить он их – Вот и вторая на подходе ужо шкварчит.
Они долго ещё так сидели, ели и разговаривали. О том, как гроза посекла берёзу вчера, о весёлом «Петрушке» на ярмарке, об охоте и о рыбалке, о добре и зле, о Боге, царе и о вере…
***
Он любил мечтать не менее любого другого отрока его возраста. Грезил о путешествиях и писательстве. Знал большое количество языков. Его привлекало всё новое, неизведанное. Ещё в младенчестве, открыв в себе страсть к наукам, много читал, увлекался историей и медициной, философией и картографией. Предпочитал стихи и цитировал их наизусть.
– Георгий Кондратьич, к вам сынок Колесниковых, Прохор пожаловалис – сообщил вошедший в барские покои слуга.
Жорж закрыл книгу и посмотрел на вечно пресмыкающегося дворового.
– Проводи его в библиотеку, голубчик – снисходительно сказал юный барин, совсем ещё детским голосом. – Я скоро туда подойду.
Он отложил в сторону томик новелл и, поднявшись с дивана, приблизился к оконному проёму, за которым слышались многочисленные голоса.
На зелёной лужайке перед домом, как всегда, толкаясь и тесня друг друга, собрались люди. Крестьяне и мелкие лавочники, мастеровые и ремесленники, все жаждали встречи с Мартыновым старшим.
– А ну пошли отседа! Чего заявилися?! – орал на просителей одноглазый Филиппка – Хозяина щас нет!
– Родненький, как же нам жить теперя?! – бросилась к нему со слезами несчастная баба – Ведь единого кормильца на каторгу упекут! – взмолилась она, упав на колени – А Кондрат Андроныч повременить обещался!
– Пошла прочь! – брезгливо оттолкнул её приказчик и ударил кожаной плёткой – Пущай твой кормилец должок отдаёт!
– Так не чем – продолжила ползать по земле, рыдая, убитая горем. – Ребятишек у нас пяток…
У Георгия сжалось сердце, и готово было разорваться от возмущения. «Да как он смеет!»
– А ну, ступай сюда! – крикнул парень приказчику из окна.
Тот, обернувшись на зов, немедленно устремился к молодому хозяину, и уже через минуту стоял перед ним. Средних лет, бородатый отцовский угодник.
– Ты за что её ударил, сволочь! – взревел Жорка отчаянно – Кем ты себя возомнил?! – отвесил он наглецу оплеуху.
– Георгий Кондратьич, с нимя иначе нельзя – стал юлить хвостом одноглазый. – Это ж никакого капиталу не напасёшься. Да и папаша ваш гнать их в три шеи велел…
– Это я тебя прогоню, пёс! – не унимался Георгий – Это ты у меня капиталу не напасёшься, по миру пойдёшь! – продолжил он орать на приказчика и вновь приложил его по лицу.
– Бей его курву! – вдруг услышал Жорж у себя за спиной пьяный голос отца – Наподдай сучьему выродку!!!
Георгий обернулся. Мартынов старший подошёл ближе и ухватил слугу за ухо.
– Слюнтяй! – рявкнул он на сына – Бить надо, чтоб до самых потрахов, до крови поганой!!! – трубил он на весь дом, продолжая таскать скулящего холопа – Да, Филиппка?! Деньжат-то своровал у меня много?!
– Какие деньжата, батюшка кормилиц? – взмолился приказчик – Верой и правдой всю жисть вам служу…
Хозяин опустил свою руку.
– Пошёл вон! – рявкнул он грубо и, доковыляв до дивана, повалился на него – Да голодранцев смотри там гони! А не уйдут, передай, собак на них не пожалею! – захрапел Мартынов старший.
Филиппка тотчас исчез. А Георгий только теперь заметил в дверях своего гостя, о котором совсем позабыл.
– А ты чего здесь? – сказал он недовольно упитанному чернявому барчуку, его ровеснику – Я велел тебе в библиотеке дожидаться – буркнул Жорка.
– Так я тут услыхал – ответил гость невпопад и восхищённо посмотрел на спящего. – Какой у тебя папаша всёж-таки! Силища!
Георгий тоже глянул на родителя. Потное, одутловатое, жадное до денег, не ведающее ни жалости, ни сострадания животное. Яркий представитель всесильных мира сего.
Как же ему хотелось его сейчас убить…
Жорка сплюнул и отошёл в сторону.
***
Ссоры в починке крестьянском бывали не редки. То муж жену вожжёй приголубит. То соседи подерутся. Эка невидаль! Но такого здесь не случалось ещё никогда…
На растревоженный улей теперь походил двор Казаковцевых, да и вся улица. А народ всё прибывал без конца…
– Ты говори, говори, да не заговаривайся, поскудник! – орал Тимофей что есть мочи на сына своего распутного – К Павлу он намылился! А как же она?!
Показывал Тимофей на низкорослую пухлую девицу, которая, обнявшись с матерью Евдокией, рыдала в три ручья.
– Тоньку ты обрюхатил, курва?!!!
Над головой Егорши просвистели вожжи. Тётка Евдокия, бросив жалеть своё дитя, вцепилась в его рыжие волосы. Дядька Захар, отец бедной Тоньки, схватил дочь за длинные косы и стал таскать её по двору.
– Ах, ты ж патаскуха!
Не остались равнодушными к происходящему и люди. Бабы Егоршу ругали да постукивали, бородатые мужики, стоя в сторонке, откровенно гоготали, а дети радовались.
Но больше всех происходящее задело отца.
– Ишь, зараза, удрать удумал! – кричал Тимофей на сынка – А жениться на нёй я буду?!
И наконец, Егорий сдался.
– Ладно, ладно я согласный!
Страсти постепенно стали утихать. Свадьбу решили сыграть не мешкав.
И через три дня Егоршу женили. Всей деревней, радостно, пьяно, весело. Длинные столы с пёстрыми скатертями уставлены были деревенскими яствами. Бабы в нарядных кофтах, сарафанах, да платках, ещё недавно почивавшие тумаками жениха, теперь, целовали его в румяные щёки, желая счастья. Мужики в косоворотках и сапогах начищенных то и дело Егорию подмигивали, да пили с ним брагу.
Костика, как прочих мальцов, из-за стола не выгнали. Теперь он считался вполне себе взрослым и сидел довольный между отцом своим и братом Павлом, приехавшим в родительский дом накануне ночью.
– Как поживаешь, Костя? – спросил его старший брат, когда весь честной народ пустился в пляс.
– Живём помаленьку – взглянул подросток на статного русоволосого улыбчивого парня, с ямочкой на подбородке. – В прошлое воскресенье с тятей на ярмарку ездили. Мёд весь как с куста ушёл.
– Да, медок то у отца славный! Помню, как однажды, я ему на пасеке помогал, как покусали меня там шибко, да как тикал я вперёд своих штанов, спасаясь от полосатых разбойников бегством.
Костик засмеялся, представив это, а Павел о чём-то задумавшись, спросил.
– Ты знаешь, какая у нас стройка затевается?
– Слыхал! Мы «Губернские ведомости» с тятей читали.
– Скоро вы с ним не на телеге, а на паровозе на ярмарку ездить будете.
– Да ну!
– Вот тебе и да ну. Паровоз-то хочешь поглядеть?
– Хочу…
– Приезжай ко мне в город осенью после покрова, я тебе и паровоз, и депо, и как рельсы кладут покажу. И к Ивану в железнодорожные мастерские заглянем…
– Да меня тятя не отпустит.
– Ничего, я с ним сам потолкую.
Но ехать Костику далеко не пришлось.
Уже весной грандиозная стройка, стройка века, как её тогда называли, сама приблизилась к их деревеньке Кушаки. Тысячи рабочих, гружёных телег с лошадьми, невиданные машины двигались по направлению Уральских гор, оставляя позади сотни вёрст железнодорожного полотна. Там и тут слышались взрывы, скрежет, удары железа о камень. В то время Костя часто бывал у Павла. Он никогда раньше не видел, как ведутся строительные работы и от волнения у него дух захватывало. Рабочие, по большей части наёмные крестьяне, в любую погоду, денно и ночно, вручную – кайлом и лопатой долбили грунт, возводили насыпь, укладывали рельсы и шпалы. Жили здесь же под открытым небом или в наспех состряпанных землянках и бараках. Многие гибли. Как говорил Павел от натуги или и ещё от каких недугов.
Павел работал у самого Тихомирова, опытного инженера – путейца. Тихомиров заприметил смышленого земляка ещё в Уфе и взял его к себе в помощники. Павел вместе с партией проводил разведку рельефа местности, решая, где гору взорвать, где мост поставить, а где и реку пододвинуть. В общем, недаром отец гордился своим старшим сыном.
Солнце склонилось к обедне, когда Костя подъехал к поселению рабочих. Мать послала передать еды брату – хлеб, молоко, мёд и пироги. Но Павла на месте не оказалось, и парнишка, привязав кобылу к дереву, не спеша пошёл искать его.
Он не сразу заметил на себе прикованные взгляды людей.
– Доброго здоровьичка, Михал Григорьевич – обратился Костик к местному управляющему, чернобородому мужику – А вы Павлуху мово не видали?
– Здоров, Костантин – вдруг замялся здоровенный детина. – Ты энто, ехай домой. Не будет сёдня Пал Тимофеича.
– Как так не будет, с экспедиции не воротился чё ля?
– Домой привезут твово брата. Взорвалси он. Насмерть взорвалси…
1897 год. Башкирская губерния.
***
Много воды утекло с тех пор, как схоронили они Павла, и лишь пробегающие мимо железнодорожные составы напоминали о нём его близким каждый день. Мать после смерти сына крепко сдала. Отец тоже иссох, но старался держаться бодро. Егорше Тимофей поставил дом, рядом со своим, и он с семьёй теперь жил отдельно. Тонька оказалась очень плодовитой и была на сносях уже пятым.
Из Уфы им писал Иван, что работает, что общается с интересными людьми, которые «…не только о своём животе пекутся, но и о нелёгкой доле всех трудящихся…».
А хозяйство их подросло. Отец даже взял себе в помощь двух деревенский пьяниц – Ерёму Строгого и Афанасия Перепёлкина, и справно платил им.
– Сопьётесь ведь, собаки, ну хыть бы деток пожалели! – наговаривал Тимофей друзьям- собутыльникам.
Каждое воскресенье Костя вместе с отцом ездил на ярмарку в волость, когда на паровозе, а когда и своим ходом. И каждый раз он заходил в лавку к ней, к Моте…
Они оба выросли. Он возмужал, вытянулся высок, расправился плечами. Чётко очерченные скулы и квадратный подбородок уже покрывала мужская щетина, а светлый волос на голове, да кайма длиннющих ресниц вокруг голубых глаз, ничуть не портили его, а наоборот придавали всему облику юноши некой трогательности и ранимости.
Матрёну тоже было не узнать. Из неказистой девочки-подростка она превратилась в очаровательную барышню, налилась как спелое яблочко и хороша была теперь необычайно, а однажды даже заговорила с ним.
– Ну что ты всё смотришь? – улыбнулась зеленоглазая, взглянув на смущённого парня – Влюбился чё ль? Так сватов засылай….
Если бы он только смел надеяться…
– А можно, Мотя? – спросил Костя робко, сам не веря в то, что говорит.
– Эх ты, тёма – потёма! – засмеялась Матрёна, отбросив назад свою рыжую косу.
И мысль о сватах перестала покидать Константина. Но Тимофей и слышать ничего не желал.
– Ты мне за Мотьку Колесникову дажно не заикайси! – отрезал он – Нашёл невесту! Ты знашь, кто её папаша? Да он с самим Мартыновым дружбу водить. Мы для них, что воши. Ну чем тебе Настасья Дорофеева не пара? И умница, и красавица. И с отцом ёйным мы в согласии завсегда проживали. А Лизка Емельянова, уж ссохлась вся по тебе….
– Тять, да не нужны они мне.
– Ты, Константин, энту дудку брось, заладил. Нет. Вот тебе мой отцовый сказ.
Прошёл месяц с тех пор, как Костя видел в последний раз Матрёну. Улучив момент, когда отец пошёл покупать снасти для рыбалки, он вновь заглянул в лавку. Там было пусто и темно. Мотя стояла у окна, но парень не узнал её. Вся в чёрном, она была похожа на маленького, растерянного воробышка, только что выпавшего из гнезда.
– Что случилось? – вырвалось у Константина.
– А, это ты? – грустно посмотрела на воздыхателя девушка – Здравствуй – приложила Матрёна платочек к своим глазам. – Отец помер, сердце – нахмурилась Мотя. – Это всё водка проклятущая, будь она не ладна. Уж сколько я ему говаривала, не пей, тятя, не пей. Так ведь ему никто не указ. Хоть и хапуга он был страшенный, а всё ж таки любил меня, ягодкой называл – всхлипнула девушка. – Мамки-то давно нету у нас, от чахотки померла. Вот теперь всем мой сводный братец Прошка заведует. А ему всё одно – вздохнула Матрёна. – Спихнуть поскорей меня с глаз долой из родительского дома дружку своему закадычному Жорке, да денег с него поболе содрать.
Внутри у Кости всё перевернулось и, не ожидая от себя подобного, он сказал.
– Моть, пойдём за меня, я ведь тебя с малолетства люблю. Ты же знаешь…
Девушка посмотрела на парня пристально.
– Любишь? – немного подумала она – Да разве ж братец меня за тебя отдаст?
«Не отдаст, нипочём не отдаст» – клокотало в груди у Кости.
Он вдруг шагнул к Матрёне и взял её за руку.
– Моть, давай убежим, сегодня ночью, я тебя ждать буду у ключа на заимке. Придёшь?
Девушка помолчала немного, а потом тихо спросила.
– А без приданного возьмёшь меня?
– Возьму! Конечно, возьму! – сам не свой от счастья выкрикнул Костя.
– Тогда приду. Обязательно приду. Жди…
***
В лунном свете, на окраине Иглино, он, то сидел на поваленной берёзе, то ходил взад вперёд, прислушиваясь к каждому шороху и звуку. В пустых дворах лаяли собаки, в домах гасли последние огни. «Где же она?» – думал про себя Костя. «Не помешает ли кто его счастью?» – тревожился он.
И вдруг вдалеке парень увидел её. В простеньком сарафанчике и платочке, Матрёна бежала к нему с узелком.
– Мотя! – сорвался навстречу Костя – Мотя!
Они остановились напротив.
– А вот и я – произнесла смущённая девушка и опустила глаза.
И юноша немедленно схватил любимую на руки и стал кружить её.
– Пришла! Пришла! Ягодка моя! Всё отдам за то, чтобы ты была рядом!
А Матрёна смеялась, запрокинув голову.
– Всю жизнь тебя буду любить! До последнего вздоха! – не унимался парень – Знаешь?
– Знаю – отвечала она.
– И не отдам никому!
Костя поставил девушку на ноги, робко поцеловал и посмотрел ей в глаза.
– Теперь ты моя навсегда…
– Навсегда – повторила, словно эхо Матрёна…
***
Эту ночь они провели в заброшенном амбаре. В лунном свете, пробивающемся сквозь древесные щели, лёжа на сене, обнявшись, Мотя рассказывала ему про свою жизнь. Как мамку схоронили, как в их дом пришла мачеха, и как она чуть не сгноила падчерицу, потому что та застала её с воздыхателем. Как отец, царствие ему небесное, несмотря ни на что любил и баловал свою Мотюшку, и даже возил однажды в театр в город…
А потом девушка спала у Кости на груди, такая маленькая, беззащитная, и он гладил её рыжие волосы….
Светало. Повеяло прохладой. Где-то далеко в деревне прокричали первые петухи…
– Мотя, вставай, нам в церкву ехать надо – ласково стал будить любимую Константин. – Нас батюшка Семион обвенчать обещался…
Белокаменная, с позолотой на куполах, встретила их запахом елея, воска и ладана. Лики святых, как многочисленные свидетели и гости сего бракосочетания, строго и блаженно взирали на них.
Матрёна глянула на Костю и сказала.
– Мне страшно…
– Ничего не бойся. Я люблю тебя и всегда буду рядом – произнёс он, и поцеловал девушку так страстно, что она в ту же минуту забыла обо всём.
А далее было венчание, которое, впрочем, закончилось быстро, поскольку батюшка, не сдержанный в своих греховных желаниях, то и дело поглядывал на бутылку, поставленную для него на лавку.
– Благословляю вас, дети мои! – окрестил напоследок отче молодых одной рукой, держа в другой булькающее подношение – Живите в мире и согласии…
И вот уже Костя вёз жену к себе домой. Каурый конь шёл по просеке пешком, а молодые снова разговаривали обо всём…
– А если твой тятя нас прогонит? – вдруг спросила Мотя.
– Да ты что… – Костя засмеялся. – Да, он только и ждёт, чтобы я скорей обвенчался, да супругу в семью привёл – парень подумал немного. – Отец у меня такой маленький, кряжистый, а силище в нём, не приведи Господь. Вот увидишь, он тебе понравится…
Матрёна улыбнулась.
– А маманя?
– Маманя, тихая, спокойная, простая. Всегда за всех переживает. Особенно за сына Егория. Тот у нас не от мира сего…
Мотя удивилась.
– Отчего?
– Всё теряет, крушит, ломает…
Парень вдруг наклонился, сорвал с куста ветку малины с ягодами, протянул её Моте.
– В общем, сама его скоро узнаешь…
Матрёна взяла рукой малину, положила её себе в рот.
– Значит, весело заживём?
– А то…
Пришпорил коня Костя, и он пошёл бегом. Молодых обдало ветерком. Лес перед ними словно расступался. А Матрёна смеялась, смеялась… Так ей было хорошо…
Молодые не заметили, как каурый вывез их в поле. Там местный пастух Кузьмич пас коров. Он, то и дело размахивал кнутом, да материл своих подопечных последними словами.
– Здорово, дядя Кузьма – поприветствовал односельчанина Костя.
– Ух, ты, Костантин? Не признал! – вытаращил свои заплывшие от перепоя щёлочки на всадника крестьянин – А ты чего, дома-то не был ишо?
Тревога закралась в сердце парня.
– Ехай скорея, отца твово всего поломали. Вчерась Иглинские по твою душеньку приезжали. А тут Тимофей на них с ружом…
Больше Костя уже ничего не слышал, он нёсся домой во весь опор, не замечая, как из леса к нему приближаются всадники. Наездники в зипунах и картузах, подсвистывая, уже практически его догнали.
– А ну стой! Кому говорят, стой! – заорал во всё горло здоровенный чернявый малый.
В мгновение, новобрачным преградили дорогу. Детина, спрыгнув с лошади, подбежал ближе и как пушинку стянул вниз Мотю. Остальные четверо подскочили к Константину и принялись избивать его.
– Что, курва, наб….сь?! – басил братец, трепыхая бедную Матрёну. – Я ж тебя Жорке обещал, гнида. Он ужо мельню за тебя мне отписал!
– Не трожь его, Прошка! Не смей! Меня лучше убей! – вырывалась сестра из ненавистных лап, не в силах помочь мужу. – Я люблю его! Мы венчаны!
– Ааааа, вы ишо и венчены! – взревел нелюдь и, бросив Мотю, кинулся с кулаками на её спутника…
Костя очнулся от чего-то горячего на своей щеке. Это были её слёзы.
– Родненький, миленький, живой – сидела над ним Матрёна, склонившись, целовала и плакала. – Они уехали, все уехали! Я больше никогда не дам тебя в обиду. Слышишь?
Она посмотрела наверх и повторила кому-то там уже в небе.
– Слышишь меня! Никогда!