Спокойно,
средь свободы
вершится
вечная алхимия
природы.
…И ясный,
как кристалл,
в оправе радуги
омытый мир
блистал.
Упруго струясь и играючи прыгая,
журча и внезапными каплями брызгая,
среди неподвижных суровых камней
течёт неуёмный весёлый ручей.
И столько в нём детского,
столько беспечного —
от солнца, от ломкого льда,
от извечного!
Ты за зигзагом – зигзаг
в тучи вонзаешь как стяг.
Что ты такое? Скажи!
Кто в тебя силу вложил?
Как ты находишь пути
с неба на землю сойти?
Жженьем бичующих розг,
вспышкой, пронзающей мозг
светом над формул скопленьем —
в муках рождённым решеньем,
вскриком сквозь гнёт немоты,
блеском среди черноты,
диким сверкающим взглядом,
мощных борений разрядом —
в жути своей красоты
миру дарована ты!
День, молодой с утра,
весел, не знает утрат.
В зените он горд, калён,
светел, упорен, силён.
К вечеру горбится день,
косую бросает тень
и, солнечный слиток истратив,
тает в закате…
Три розы на резном столе
в изысканно-простом бокале —
ручной работы
хрустале,
от зла срезанья
отдыхали
и,
позабыв об этом зле,
в последний раз благоухали.
Молодая осень
на исходе лета
заплетает косы
золотого цвета,
весело рядится
в яркие обновы —
сарафаны-ситцы
из листов кленовых,
бусы ягод нижет,
губы красит соком,
наклонясь пониже
к зеркалам глубоким…
Но узнав, что птицы
собрались в дорогу,
осень огорчится
и всплакнёт немного.
О чём, природа,
слёзы льёшь?
Что плачешь
днём осенним ты?
Весной ведь
снова обретёшь
свои желанья
и мечты.
Склоняясь над ретортами, веками
алхимики шептали заклинанья —
они искали философский камень,
который бы исполнил их желанье
и в золото бы вещи превращал —
желанен людям дорогой металл.
А каждой осенью, спокойно,
средь свободы,
вершится вечная
алхимия природы —
она,
неисчерпаемо богата,
деревьев листья
превращает в злато.
Под вечер небо на закате
стало ало —
предвестием
идущих холодов,
и невесомыми
монетами опало
к утру всё золото
с простуженных кустов.
Лист кленовый —
пятипалый,
как распятая ладонь…
Влажной осенью
усталой
сохраняет лист опалый
солнца летнего огонь.
Заламывая ветви,
стонет осень,
срывая с головы
цветистый свой платок,
и пальцами дождя
стучит в окно и просит
спокойствия, тепла
и тишины глоток…
Вот осень дунула,
срывая прочь с полей
и вянущих садов
цветную простыню
трав, листьев и плодов.
И графика ветвей
прозрачна и ясна,
и вся природа ждёт
целительного сна
в объятиях зимы.
Так ночи ждём и мы…
Уже начало ноября,
но листья, золотом горя,
родных ветвей почти не покидают,
как будто возвращенья ожидают
тепла ушедших дней.
Так и с душой моей —
она горит, она не увядает,
от жизненных ветвей не отпадает,
хоть, голову мою обильно серебря,
уже пришло начало ноября.
На траву зелёную
снег упал,
словно обнажённую
душу сжал,
и застыла, ломкая,
полегла…
Заклубилась колкая
злая мгла.
Как чёрная ворона ночь темна
и держит в клюве сыр луны дырявой.
Снег падает неслышной тенью сна
на ветви старые сосны корявой.
Лисою рыжей в небе промелькнёт
в венце морозном солнечное блюдце,
и сыр из клюва с неба упадёт,
чтоб часом позже вновь назад вернуться.
Белей стволов вершины у берёз,
над солнцем – льдистый круг
короной царской,
и цепенеет
сладостно мороз,
сжимая землю
ласкою январской.
Метались мысли. Голова
моталась в пролежне подушьем,
всю ночь бредовые слова
давили тягостным удушьем.
Крутило, вьюжило, мело
всю ночь.
А утром – всё нормально.
Улёгся снег.
Кругом крахмально,
и в мыслях чисто и светло.
Февраля чёрно-белое чудо
завиднелось картиной в окне.
Безупречная графика всюду,
неподвижны деревья во сне.
Только крупная тёмная птица
нарушает картины покой —
на графитные ветви садится,
снег ссыпается лёгкой мукой.
Наконец-то она улетела,
неуклюже махая крылом —
унеслось чужеродное тело.
Спят деревья предутренним сном,
и застыли в недвижности ветви,
тени снежные нежно лежат…
Создаёт эту графику светлый
Божий гений все зимы подряд.
Холод и снег
истомили людей,
льдины плывут
стаей белых ладей,
солнце, заковано
туч пеленой,
робко, стыдливо светит…
Но всё-таки остро пахнет Весной,
и звонче смеются дети.
Весна настала. Вновь апрель
сияет солнцем, хмурит тучи,
и зелень пробивает прель,
и предвкушенье лета мучит
непредсказуемостью сроков
желанного тепла прихода,
и своевольная погода
даёт нам множество уроков
для усмиренья
нетерпенья…
Подули ветры вешние,
весёлые, беспутные.
Все карты нынче спутаны —
чины и масти смешаны,
и врут часы и сонники,
и в полдень совы ухнули,
и предсказанья рухнули,
как карточные домики.
Несмелое солнце июня
едва пригревает сирень,
дождя штрих-пунктирные
струи
наносят графитную тень…
А где-то – кораллы, лагуны,
дремотная знойная лень,
томятся гитарные струны
весь долгий пылающий день.
(Молодость и Старость)
Упругий прутик я, пропитан соком.
Чуть прислоняясь тонкокожим боком
к соседской, в тёмных трещинах, коре,
мечтаю я о будущей поре,
когда окрепну и оденусь в ветви.
Расту… Летают птицы в небе светлом.
Всё крепче ствол, и ветви всё пышней,
и пенье птиц всё ближе и слышней.
Достиг их высоты, и снова – ввысь,
с чужими ветви нижние сплелись,
а верхние ветвятся на просторе!
Познал я страсть, и радости, и горе,
и вот пришла последняя пора —
вся в тёмных трещинах усталая кора,
на смертной плахе падает корона —
моих ветвей могущественных крона…
Остались корни, словно щупальца, у пня —
меня питают… Но ведь нет меня!
Лишь прислонился тонкокожим боком
к моей коре, насквозь пропитан соком,
упругий прутик жизни молодой.
Математическая строгость
плавных линий,
немного золота, изгибы лепестков
изысканных, чуть вычурных цветков
надменно-неприступных белых лилий…
Тончайшего фарфора изваянья
хранят они бесстрастно
облик свой.
Лишь запах сладковатого дыханья
тому свидетель, что фарфор живой.
К утомлённому лбу
приложи эту ветку сирени —
неуёмное множество
маленьких чётких цветков.
Их прохладная плоть
приглушит неизбывность мигрени
поцелуями быстрыми
твёрдых своих лепестков.
И вдохни аромат
этой пены лилово-весенней —
аромат, что настоян
на прошлом садов и веков,
и глаза успокой
этим ритмом живых повторений…
И уйдёт непроглядная
боль из усталых висков.
Незабудка, ты – маленький
скромный цветок,
незабудка, ты – памяти
верной примета.
Незабудка – воды
родниковой глоток,
россиянка с глазами
небесного цвета.
Ты напомнила мне дни давно
улетевшего детства,
босоногую радость
неярких лугов,
и просторы полей, и уютность
родных перелесков,
и дурманящий запах
высоких стогов…
Мгновенными ветвями
мощных молний
покров из туч гремящих
прорастал,
кипящий ливень звуков
воздух полнил!
Вдруг прекратилось всё,
и ясный, как кристалл,
в оправе радуги
омытый мир блистал.
По спокойной воде
тихо лодка плывёт, отражаясь
в обрамленье зелёном
из дремлющих ближних ветвей.
Так неспешно плывёт,
незаметно, легко приближаясь
к не намеченной ранее
цели случайной своей.
Ветра нет, и ничто,
и никто не нарушит покоя,
и на глади озёрной
ни ряби, ни плеска волны.
Только мягко шуршит,
опадая, уставшая хвоя,
и с весла осыпаются
капли лесной тишины.
Немного хищной красотой
так неожиданно красива
трава задворная – крапива
с её душою непростой.
И много поцелуев жгучих
таит, чертовски горделива,
трава задорная – крапива
для детских ног босых, бегучих.
Пух! Лёгкий, мягкий пух
из нитей снежно-белых.
Окутал он любовно семена
нежнейшим облаком
пушистым, невесомым
и, дуновеньем
ветерка несомый,
когда тому настанут времена,
он плавно повлечёт
в уютной колыбели
зародыши зелёной жизни новой,
и будет им земля пуховой.
Песком шуршали дюн откосы,
я вдоль залива шла одна,
и смоляные слёзы сосен
на берег бросила волна.
Здесь, за тысячи лет,
насекомыми лето звенело
и оставило след —
плавно соки ствола
покидали сосновое тело…
Загустела смола
или Время само загустело?