Любаша.
Ох, права была Александра Георгиевна: Хатико лучший грустный фильм. Я проплакала до трёх ночи над несчастной судьбой осиротевшего пса. Ну ладно, признаюсь: немного над собой. Если быть совсем откровенной – над собственными глупостью и похотью, всякий раз выползающими при виде Боголюбова.
Кто он для меня? Наваждение, неутоленное желание, сердечное стремление, заставляющиеся забыть о других? Я не знаю. Почему нет названия этому чувству, вывернувшему душу наизнанку? Желанию смотреть только в его глаза, чувствовать его губы на губах и слышать красивый, с потрясающей хрипотцой голос?
Чертов Боголюбов! Напрасно Александра Георгиевна утверждала, что все знает о любви. Нельзя заставить полюбить или разлюбить, но можно заставить уважать себя. Свои старомодные и наивные для современного жестокого мира ценности. Мои, черт возьми, ценности, которые я когда-то предала из-за одержимости парнем. И предаю каждый раз при появлении Мира. Он засел занозой в моих снах и мыслях, и единственное, о чем я молю провидение – чтобы он оставил меня в покое…
Зима разгулялась не на шутку: «морковку» замело снегом так, что ее яркий оранжевый цвет с трудом определяется. Отхожу от окна и зябко ёжась, семеню в душ. Быстро сушу волосы и надеваю джинсы и свитерок, связанный в подарок Алиской.
– Прорвёмся, Любаша. – Шепчу несчастной девушке в зеркальном отражении, а в груди неприятно шевелится тоска. Царапает острыми коготками, как запертый зверь, рвёт душу в клочья, воет… Чувствую себя выброшенной в океан шлюпкой: хрупкой и слабой пустышкой, управляемой морскими волнами.
И я сбегаю от накрывших меня пустоты и беспомощности… Туда, где могу ощутить безусловную любовь и поддержку близких людей, твёрдую почву под ногами, от которой сумею оттолкнуться.
Домой, к маме! В своё место силы и покоя – Снегирево. Дом, где воздух свежее и чище, рассветы розовее, а снег белее.
Завтракаю на ходу и, надев спортивную дутую куртку и угги, торопливо покидаю квартиру.
Скрипучая ледяная дверь подъезда выпускает меня под плачущее мокрым снегом небо. Я топаю к своей заснеженной ласточке, сиротливо стоящей на парковке. Запускаю двигатель и обреченно плюхаюсь на сиденье. Придётся ждать, пока снег на лобовом стекле растает…
– Любаша, почему ты такая бледная? Дочка, ну сколько можно худеть? – кутаясь в пуховую шаль, встречает на пороге мама.
Если бы моя мамуля Вера Николаевна жила в семнадцатом веке, она послужила источником вдохновения самому Питеру Рубенсу. Я унаследовала рыжие волосы и аппетитные формы от мамы. Думаю, понятно, как она отнеслась к моему решению избавиться от «неземной» красоты?
– Привет, мамочка, – целую родительницу в щеку, вдыхая родной запах вперемешку с ароматом жареных котлет. – М-м-м, как вкусно пахнет. А где Алёшка? – озираюсь в поисках младшего брата.
Разуваюсь, вешаю куртку на крючок и следую за мамой на кухню. Она щедро обсыпает котлеты из мясного фарша панировочными сухарями и опускает в кипящее масло.
– Не уедешь, пока не съешь две котлеты, поняла? – вздыхает она. Да, видок у меня жалкий: опухшие веки, тёмные, похожие на чёрные провалы, глаза.
– Скажешь, тоже мне. Я когда-то отказывалась от твоих котлет? – натягиваю улыбку. – Так где Алёшка? И папы не видно. Ушли куда-то?
Мама уменьшает огонь на плите, накрывает котлеты крышкой и поворачивается ко мне. Заплаканная. Черт, надо было додуматься сделать макияж!
– Мамочка, я не худею, что ты! Я хорошо питаюсь, у меня даже мультиварка есть. Честное слово! – испуганно тараторю, обнимая маму.
– Любаша, я не из-за тебя плачу. Хотя…
– Ну мам!
– Алешке срочно нужна операция.
– А как же квота? Вы же давно стоите в очереди?
– Мы сто семнадцатые в очереди, Любаня. Я возила Алёшу в снегиревскую больницу, врач сказал, что времени ждать больше нет. Наш мальчик навсегда может остаться инвалидом. – Мама громко всхлипывает и утирает слёзы кухонным полотенцем.
Алешке одиннадцать лет. В прошлом году мальчишку сбила машина. Одноклассник Алёши Степа Соловьев подстрекнул ребят поехать на велосипедах до консервного завода, расположенного на выезде из Снегирево. Алёша угодил колесом в ямку и потерял управление. Подонок водитель скрылся с места происшествия, оставив ребёнка умирать на дороге.
Открытый оскольчатый перелом бедра, множественные ушибы и сотрясение мозга – печальный итог злосчастной поездки…
– Сколько стоит операция, мам? – Произношу я твёрдо.
– Любаша, ты не потянешь, детка, – обреченно вздыхает мама. – Да мы и не сможем с отцом принять…
– Ну что ты такое говоришь, мама?
– Ты и так платишь кредит за «морковку», квартиру снимаешь… Никак не потянуть.
– Мама, покажи направление и озвучь эту чёртову цифру! – рычу я.
Вера Николаевна деловито надевает на нос очки, одергивает домашнюю футболку и уходит в гостиную за Алешкиными выписками.
Пока мамуля копается в комнате, я переворачиваю на сковородке котлеты и сервирую стол. Достаю из холодильника свежую зелень и овощи, нарезаю салатик.
– Держи, Любушка, – протягивает документы мама. – Сумма для нас неподъёмная. Я уже думала, может у Рябининых занять? Богдан же хорошо зарабатывает.
– Не вздумай, мам. Богдан дом строит, тете Глаше помогает с санаториями и дорогостоящими лекарствами. Да и на Никиту Сергеевича в этом году хвори напали…
Дед Никита на самом деле никакой не дедушка Алисе: он троюродный брат Глафиры Тимофеевны, живущий по соседству. Но назвать старика чужим язык не поворачивается.
– И то верно. Не подумала я. – Виновато качает головой мама. – Может, нам с папой кредит в твоём банке оформить?
Мамуля работает на почте оператором, мой отчим дядя Костя – отец Алешки – водителем грузовика на хлебопекарном заводе. Представляю вытянутые лица менеджеров банка, если родители покажут им свои доходы!
– Мамуль, я сама возьму кредит…
– Нет, Любашка, не потянешь, солнышко. – Похоже, мама снова собирается плакать.
– Я откажусь от съемной квартиры, мам. Буду жить с вами и ездить на работу из Снегирево. Надеюсь, комната осталась за мной? – улыбаюсь от внезапно заполнившей грудь лёгкости.
– Глаша обидится. – Взмахивает рукой мама, устало стирая слезинки. Только сейчас замечаю, какие у неё потухшие глаза. Тоже всю ночь не спала, страдалица моя.
– Я девчонкам квартиру пересдам. Коллегам.
– Ладно, пошли, доченька на кухню. Сейчас папа с Алешенькой придут с прогулки. Вздумалось старому дураку тащиться в такую непогоду за свежими куличами к чаю. «Маковка» выпечку по субботам развозит, поэтому…
– Я знаю, мам.
Мамуля волнуется и говорит известные мне факты. А у меня почему-то в памяти всплывают догадки Боголюбова о несуществующем покровителе. Сейчас от него я бы не отказалась!
В окно стучатся снежинки, в коридоре гудит котёл, работающий на полную мощность, а я почему-то снова возвращаюсь мыслями к Мирославу. К нашей ночи в моем доме… Тихонько вхожу в свою комнату и зажмуриваюсь, прогоняя представших перед взором призраков из прошлого.
«– Родители дома?
– Да, но их спальня в дальнем крыле. Не волнуйся, никто не услышит нас.
– Пончик, ты сумасшедшая, во что ты меня впутываешь?
– Я хочу этого, Мир, пожалуйста…»
Здесь почти ничего не изменилось: письменный стол, деревянный шкаф с наклеенными на дверцы постерами, громоздкий полосатый диван. Помню, с какой любовью мама шила покрывало из разноцветных обрезков ткани и маленькие красные подушки, чтобы моя комната хоть немного выделялась на фоне скромного интерьера деревенского жилища.
Я проиграла себе, не рассчитала размеров собственной стойкости или циничности, захлебнулась коктейлем из любви и разъедающей душу вины. И почему мне жизненно необходимо ковырять эту рану? Окунаться в колодец боли и пить ее большими глотками?
« – Я хочу этого, Мир. Пожалуйста…»
Девица на одну ночь, подмахнувшая доступностью… Дешевая бульварная потаскушка, достойная «встреч для удовольствия». Вот кто я для него.