Я увидел, как мой старинный приятель, помощник шерифа Бак Капертон – суровый, неукротимый, всевидящий, кофейно-коричневый от загара, при пистолете и шпорах, – прошел в заднюю комнату здания суда и, звякнув колесиками шпор, погрузился в кресло.
И поскольку суд в этот час пустовал, а Бак мог иной раз порассказать кое-что не попадающее в печать, я последовал за ним и, будучи осведомлен об одной его маленькой слабости, вовлек его в беседу. Дело в том, что самокрутки, свернутые из маисовой шелухи, были для Бака слаще меда, и хотя он умел мгновенно и с большой сноровкой спустить курок сорокапятикалиберного, свернуть самокрутку было выше его возможностей.
Никак не по моей вине (ибо самокрутки у меня всегда получались тугие и ровные), а в силу какой-то непонятной причуды самого Бака мне на сей раз пришлось выслушать не увлекательную одиссею чапарраля, а… диссертацию на тему супружеской жизни! И не от кого другого, как от Бака Капертона! Самокрутки же мои, повторяю, были безупречны, и я требую признания моей невиновности.
– Сейчас приволокли сюда Джима и Бэда Гранбери, – сказал Бак. – Ограбление поезда, слыхал? В прошлом месяце они задержали арканзасский пассажирский. Мы накрыли их на двадцатой миле – в кактусовых зарослях на южном берегу Нуэсеса.
– Верно, нелегко было их стреножить? – спросил я, предвкушая эпический сказ о битве, которого жаждал мой уже взыгравший аппетит.
– Попотели, – сказал Бак и на минуту умолк, а за это время мысли его сбились с дороги. – Чудной народ женщины, – сказал он. – И какое им отвести место, хотя бы, скажем, в ботанике? На мой лично взгляд, они нечто вроде дурман-травы. Видал ты когда-нибудь лошадь, которая нажралась дурман-травы? Сядь-ка в седло и скачи на ней к любой луже в два фута шириной. Она тут же расфыркается и начнет оседать на задние ноги. Эта лужа покажется ей шире Миссисипи. А в другой раз та же лошадь спустится в каньон в тысячу футов глубиной, словно он не глубже сусликовой норки. Так же вот и с женатым человеком.
Я, понимаешь, думаю о Перри Раунтри, который был моим бессменным правым крайним, пока не покончил жизнь супружеством. В ту пору мы с Перри возражали против всякой оседлости. Нас с ним иной раз швыряло то туда, то сюда, и мы такой подымали шум, что будили каждое окрестное эхо и задавали ему работу. Да, когда нам с Перри хотелось хорошенько разгуляться в каком-нибудь поселке, это был настоящий праздник для переписчиков населения. Они просто прикидывали, какой потребуется наряд полицейских, чтобы призвать нас к порядку, и получали количество всего населения. Ну а потом явилась эта особа – Марианна Гуднайт, глянула из-под ресниц на моего Перри, и он, прежде чем ты успел бы освежевать годовичка, дал себя взнуздать и пошел как миленький под седло.
А меня даже на свадьбу не позвали. Я так понимаю, что невеста с ходу проработала всю мою родословную и наружный фасад моих привычек и рассудила про себя, что Перри сноровистей побежит в парной упряжке, если никакой неправоверный мустанг вроде Бака Капертона не будет ржать в окрестностях супружеского кораля. Так что прошло не меньше полугода, прежде чем я снова свиделся с Перри.
Как-то раз иду я окраиной поселка и вижу: в маленьком садике возле маленького домика какое-то подобие человеческого существа с лейкой в руке поливает розовый куст. Показалось мне, будто видел я уже где-то это создание, и я остановился у калитки и стал припоминать, под каким оно прежде ходило тавром. Нет, это был не Перри Раунтри, а то прокисшее рыбное желе, в которое превратила его женитьба.
Человекоубийство – вот что эта Марианна над ним учинила! Выглядел он ничего, неплохо, но был, понимаешь, при белом воротничке и в ботиночках, и с первого взгляда становилось видно, что разговор у него вежливый и налоги он платит исправно, а когда пьет, мизинчик отставляет, совсем как овцевод какой-нибудь или хиляк городской. Клянусь прахом моей прапрапрабабушки, противно мне было видеть, до чего этот Перри стал цивилизованный.
Подходит он к калитке, пожимает мне руку, а я этак с насмешкой хриплю, словно хворый попугай:
– Прошу прощения… Мистер Раунтри, если не ошибаюсь? Имел когда-то удовольствие вращаться в вашем развращающем обществе, если память мне не изменяет?
– Да пошел ты к черту, Бак, – вежливо, как я и опасался, отвечает Перри.
– Ладно, – говорю я, – скажи ты мне, жалкий комнатный ублюдок, несчастный придаток садовой лейки, на кой ляд тебе это понадобилось – так над собой надругаться? Ты только погляди на себя – какой ты весь приличный и богобоязненный! Да ты ж теперь годишься только на то, чтобы заседать в суде присяжных или навешивать дверь в дровяном сарае. А ведь ты был мужчиной когда-то! Я таких перебежчиков не терплю. Чего ты торчишь здесь, на ветру, – шел бы в дом, пересчитал салфеточки, завел бы часики. А то, гляди, забежит ненароком дикий кролик, еще укусит, пожалуй.
– Послушай, Бак, – говорит Перри, кротко так и вроде бы огорченно, – ты не понимаешь. Женатый человек, хочешь не хочешь, становится другим. В нем уже не то нутро, как в таком старом добром перекати-поле, как ты. Можно, конечно, вывернуть наизнанку какой-нибудь поселок, чтобы поглядеть, чем он снизу подбит, можно сорвать банк в фараон или напиться в стельку, да только не грешно ли без толку предаваться таким беспокойным занятиям?
– Было время, – говорю я и, кажется, испускаю при этом глубокий вздох, – было время, когда один пасхальный ягненочек, которого я мог бы даже назвать по имени, имел большой опыт по части разных греховных развлечений. Вот уж не думал, Перри, что ты можешь так опуститься и из хорошего, чумового забулдыги превратиться в этакие жалкие ошметки мужчины. Глянь, – говорю я, – ведь ты даже галстук нацепил! И несешь разную слюнявую околесицу, ровно лавочник какой или леди. По-моему, ты уже способен ходить с зонтиком и в подтяжках и, чуть свечереет, плестись домой.
– Моя женушка, – говорит Перри, – пожалуй, и в самом деле произвела во мне кое-какие усовершенствования. Тебе не понять этого, Бак. С тех пор как мы поженились, не было еще такого случая, чтобы я не ночевал дома.
Мы с ним потолковали еще малость, и не сойти мне живым с места, если этот человек не прервал меня прямо на полуслове, чтобы сообщить мне, что он вырастил шесть кустов помидоров у себя на огороде. Он даже принялся совать мне под нос плоды своего сельскохозяйственного падения, как раз когда я пытался рассказать ему, как мы здорово повеселились в кабачке у Пита-калифорнийца – вымазали дегтем и вываляли в перьях одного хорошо нам знакомого карточного шулера! Однако мало-помалу Перри начал выказывать некоторые проблески здравого смысла.
– Правду сказать, Бак, – говорит он, – порой, конечно, бывает скучновато. Ты не подумай худого – я с моей женушкой живу как в раю, но мужчине, видать, все же необходимо иной раз встряхнуться. Вот что я тебе скажу: Марианна сегодня пошла в гости и вернется домой к семи часам. Это у нас с ней так заведено – до семи, и крышка. Ни она, ни я никогда нигде не задерживаемся после семи часов – разве что вместе. Я рад, что ты завернул ко мне, Бак, – говорит Перри. – Мне что-то захотелось еще разок поднять дым коромыслом в память о прежних веселых денечках. Что скажешь, если мы с тобой скоротаем сегодня вместе время до вечера? По мне, так это было бы славно, – говорит он.
Я шлепнул по плечу этого заарканенного объездчика кухонной плиты так, что он отлетел к противоположной изгороди своего огородика.
– Надевай шляпу, ты, старый, высушенный аллигатор! – заорал я. – Похоже, ты еще не совсем помер. В тебе еще сохранилось что-то человеческое, хоть ты и погряз с головой в супружеской трясине. Мы с тобой сейчас разберем этот поселок по винтику и поглядим, отчего он тикает. Мы заставим показать высокий класс в искусстве откупоривания бутылок. Ты у меня еще набьешь себе мозоли, старая ты комолая корова, – сказал я, саданув Перри под ребра, – если снова пробежишься со своим дядюшкой Баком древней стезей порока.
– Только я должен воротиться домой к семи часам, – ладил свое Перри.
– А то как же, – сказал я, подмигнув самому себе. Мне ли было не знать, к каким это семи часам может воротиться домой Перри Раунтри, если он начнет точить лясы с барменами.
Мы с Перри зашагали к салуну «Серый Мул» – к этой старой глинобитной хибаре возле станции.
– Заказывай, – сказал я, как только мы поставили по одному копыту на приступку у стойки.
– Мне воды с сарсапарилловым сиропом, – говорит Перри.
Поверишь ли, я чуть языка не лишился.
– Валяй, оскорбляй меня, не стесняйся! – говорю я ему. – Но зачем же так пугать бармена? Может, у него больное сердце. Ладно, ты, верно, оговорился. Два высоких стакана, – это я бармену, – и вон ту бутылку со льда, из левого угла морозильника.
– Мне с сиропом, – повторяет Перри, и вдруг глаза у него загораются, и я вижу, что в мозгу его родилась какая-то великая идея и ему не терпится ее обнародовать. – Бак, – говорит он, а сам аж пузырится весь от радости, – знаешь, что я удумал? Давай-ка мы устроим себе праздник! Я малость засиделся дома, мне необходимо проветриться. И мы с тобой так тряхнем стариной, что только держись! Мы сейчас пойдем в заднюю комнату и засядем там за шашки ровно до половины седьмого.
Я прислонился к стойке и сказал Майку Рваное Ухо, который в тот день держал вахту:
– Упаси тебя господь проговориться кому-нибудь про то, что ты здесь слышал. Ты же помнишь, каков был наш Перри! А теперь он переболел лихорадкой, и доктор говорит, что его пока что надо ублажать.
– Дай-ка нам шашки и доску, Майк, – говорит Перри. – Пошли, Бак, я уже ног под собой не чую, так мне хочется разгуляться!
Я пошел в заднюю комнату следом за Перри. Прежде чем затворить за собой дверь, я сказал Майку:
– Похорони навек у себя под шляпой, что ты видел, как Бак Капертон водил компанию с сарсапарилловым сиропом и шашками, если не хочешь, чтобы я сделал двузубую вилку из твоего второго уха.
Я запер дверь, и мы с Перри принялись за игру. Клянусь, простая овчарка и та заболела бы от унижения, доведись ей увидеть, как этот несчастный, затюканный антикварный предмет домашнего обихода радостно хихикал всякий раз, когда ему удавалось съесть у меня шашку, или омерзительно ликовал, проходя в дамки. Ведь этот человек не мог, бывало, успокоиться, пока не выиграет в лото сразу на шести картах или не доведет до нервного шока банкомета, и теперь, видя, как он, словно Салли Луиза на школьном празднике, аккуратно передвигает шашки, я чуть не плакал от сострадания.
Сижу я этак с ним, играю черными, весь в поту от страха, что кто-нибудь из знакомых про это узнает, и размышляю над брачным вопросом. Да, думаю, мало что, видать, изменилось в этих делах со времен миссис Далилы. Она взяла да и обкорнала своего муженька, а кто ж не знает, на что становится похож мужчина, если над его головой поработает женщина! И вот, когда фарисеи пришли над ним поиздеваться, его так замучил стыд, что он тут же принялся за дело и обрушил весь дом прямо им на головы. У этих женатиков, рассуждаю я про себя, уже не тот размах, они теряют вкус к доброй попойке и прочим дурачествам. Их уже не тянет ни покуролесить, ни сорвать банк, даже ввязаться в хорошую драку им неинтересно. Так на кой же ляд, спрашиваю я себя, лезут они в это брачное ярмо и так и ходят в нем до конца дней своих?
Но Перри, казалось, веселился от души.
– Ну что, Бак, старый ты мерин, – говорит он, – вот когда мы с тобой гульнули на славу. Что-то я и не припомню такого, даже в прежние времена. Я, понимаешь, редко выбирался из дома, с тех пор как женился, и давно не был в хорошем загуле.
В загуле! Да, вот что он сказал. Это про игру-то в шашки в задней комнате «Серого Мула»! Я так смекаю, что после стояния с садовой лейкой над шестью помидорными кустиками наше занятие и вправду показалось ему чем-то вроде разнузданного дебоша на грани оргии.
Через каждые две минуты он смотрел на свои часы и говорил:
– К семи, понимаешь, мне надо быть дома.
– Ладно, – говорю я. – Ты меньше рассусоливай и знай ходи. Этот напряженный разгул меня убивает. Мне, я чувствую, необходимо немного расслабиться и нравственно перековаться после этого бурного разврата, иначе нервы треснут у меня по всем швам.
Было около половины седьмого, когда за окнами поднялся какой-то шум. До нас донеслись крики, стрельба из шестизарядных и громкий топот, как на маневрах.
– Что это там такое? – спрашиваю я.
– Да заварушка какая-то на улице, – говорит Перри. – Твой ход. Мы как раз успеем закончить эту партию.
– А я все-таки пойду гляну в окно – интересно, что там происходит, – говорю я. – Нельзя же требовать от простого смертного, чтобы он усидел на месте, когда у него одновременно съедают дамку и тарабанят в уши шумом неустановленного происхождения.
В задней комнате «Серого Мула» было всего два окошка в фут шириной, забранных железными решетками. Я глянул в одно из этих окошек и установил причину переполоха.
Это были молодчики из тримбловской шайки. Десять самых отчаянных головорезов и конокрадов в Техасе скакали по улице прямиком к «Серому Мулу» и палили направо и налево. Вскоре они исчезли из поля моего зрения, но слышалось, как они подскакали к крылечку и послали вперед себя изрядную порцию свинца. Мы услышали, как разлетелось вдребезги большое зеркало за стойкой и зазвенели бутылки. Затем мы увидели, как Майк Рваное Ухо, не сняв фартука, чешет через всю площадь, словно койот, а пули подымают вокруг него фонтанчики пыли. После этого вся шайка принялась хозяйничать в салуне, опустошая те бутылки, что пришлись им по вкусу, и шмякая об пол остальные.
Нам с Перри эта шайка была хорошо знакома, и мы были известны ей не хуже. За год до того, как Перри осупружился, мы с ним вместе служили в конных стрелках и крепко раздолбали эту шайку в окрестностях Сан-Мигеля, после чего доставили сюда Берри Тримбла и еще двоих по обвинению в убийстве.
– Теперь нам отсюда не выйти, – говорю я. – Придется торчать здесь, пока они не уберутся.
Перри поглядел на часы.
– Без двадцати пяти семь, – сказал он. – Мы еще успеем доиграть эту партию. У меня на две шашки больше. Ход твой. К семи я должен быть дома, Бак, я тебе говорил.
Мы снова засели за игру. Шайка Тримбла, понятное дело, продолжала бесчинствовать. Они уже крепко набрались. Разопьют дюжину-другую бутылок, погорланят песни и потом постреляют по посуде. Два-три раза подходили к нашей двери, пытались отворить. А затем на улице снова поднялась пальба, и я глянул в окно. Хэм Гроссет, наш шериф, привел отряд полиции, расположил его в доме и в лавках через улицу и пробовал усмирить бандитов, стреляя по окнам.
Эту партию я проиграл. Прямо скажу: я нипочем не потерял бы зазря трех дамок, выбери мы для игры загон поспокойней. А еще этот слюнявый женатик знай себе кудахчет по поводу каждой снятой им шашки, словно дурно воспитанная курица над маисовым зерном.
Когда партия была сыграна, Перри встал и поглядел на часы.
– Я роскошно провел время, Бак, – сказал он. – Ну а теперь мне надо двигать. Уже без четверти семь, а в семь, ты знаешь, я должен быть дома.
Я подумал, что он шутит.
– Через полчаса, самое большее – через час они либо умотают отсюда, либо свалятся под стол, – говорю я ему. – Разве супружество так уж тебя утомило, что ты хочешь еще раз покончить жизнь самоубийством?
– Случилось мне однажды, – говорит Перри, – воротиться домой в половине восьмого. С Марианной я столкнулся на улице – она выбежала меня искать. Поглядел бы ты тогда на нее, Бак… Да нет, тебе не понять. Она же знает, какой я был непутевый, и все боится, как бы со мной не приключилось беды. С той поры я домой опаздывать закаялся. Так что, Бак, прощай покудова.
Я стал между ним и дверью.
– Послушай ты, женатый человек, я знаю, что ты поглупел навеки с той минуты, как тебя окрутили у пастора, но постарайся хоть разочек раскинуть остатками своих мозгов. Их там десять человек, этой шантрапы, и все они уже ошалели от виски и только и ищут, кого бы пристукнуть. Ты и двух шагов к двери не успеешь ступить, как они выбьют из тебя душу, как пробку из бутылки. Ну, будь умником, у тебя же сейчас не больше здравого смысла, чем у лягушки. Садись и жди, пока у нас появится шанс выбраться отсюда на своих на двоих, – если, конечно, ты не жаждешь, чтобы нас вынесли по кускам в ящиках из-под пива.
– Я должен быть дома в семь часов, Бак, – тупо повторяет этот слабоумный подкаблучник, как какой-нибудь совсем обыдиотившийся попугай. – Марианна, – говорит он, – побежит меня искать. – И тут он наклоняется и отламывает ножку от стола. – Я прошмыгну сквозь эту тримбловскую шайку, как дикий кролик сквозь плетень загона. Не скажу, чтобы меня так уж подмывало, как прежде когда-то, ввязаться в потасовку, но в семь часов я должен попасть домой. Ты запри за мной дверь, Бак. И не забудь – я выиграл у тебя три из пяти. Я бы сыграл еще, но Марианна…
– Заткнись ты, обожравшаяся дурмана безмозглая кляча, – говорю я. – Видал ты когда-нибудь, чтобы дядюшка Бак прятался от хорошей потасовки за запертой дверью? Я хоть и не женат, но тоже не хуже любого многоженца сумею показать себя растреклятым дурнем. От четырех отнять один – будет три, – говорю я и отламываю еще одну ножку от стола. – Мы прибудем на место к семи часам – будь то хоть в рай, хоть совсем наоборот, – говорю я. – Могу я проводить вас до дому? – спрашиваю я этого чемпиона шашечных баталий, этого просиропленного чревоугодника, этого необузданного охотника за черепами.
Осторожно отомкнув дверь, мы устремляемся к выходу. Часть шайки выстроилась вдоль стойки, остальные разливают напитки, а двое-трое постреливают из двери и окон по ребятам шерифа. В салуне такой висит дымина, что мы успеваем протопать до половины зала, прежде чем они замечают нас. Откуда-то сбоку до меня доносится рев Берри Тримбла: «Да это Бак Капертон! Как он сюда попал?» И его пуля сдирает лоскут кожи с моей шеи. Ну и мерзко же было небось у него на душе из-за этого промаха – ведь что ни говори, а Берри – лучший стрелок к югу от Южной Тихоокеанской. Но в таком дыму, правду сказать, и промазать нетрудно.
Мы с Перри оглушили двоих из ихней шайки ножками от стола, и, будьте покойны, не промазали, а когда мы выскочили на крыльцо, я выхватил «винчестер» у парня, сторожившего снаружи, обернулся и расквитался с мистером Берри.
Словом, нам с Перри удалось улизнуть от них, и мы благополучно завернули за угол. Я никак не думал, что мы живыми унесем оттуда ноги, но не мог же я сыграть труса перед этим женатиком. По мнению Перри, гвоздем сегодняшнего дня была наша шашечная вакханалия, но если я хоть что-нибудь смыслю в светских развлечениях, то самых крупных заголовков в колонке происшествий заслуживает этот небольшой парад со столовыми ножками на плече через весь зал салуна «Серый Мул».
– Давай быстрей, – говорит Перри, – без двух минут семь, а мне надо…
– Ой, умолкни! – говорю я. – Мне вот надо было в семь часов оказаться на дознании – я сам его должен вести, а я же не разоряюсь так от того, что опоздал.
Мне предстояло пройти мимо домика Перри. Его Марианна стояла у калитки. Мы притопали туда в пять минут восьмого. На ней красовался голубой халатик, а волосы были гладко зачесаны кверху – как у маленькой девочки, которая хочет казаться взрослой. Она смотрела в другую сторону и не заметила нас, пока мы не подошли совсем близко. Тут она обернулась и увидела Перри, и что-то такое промелькнуло у нее в глазах, чего я, черт меня побери, нипочем не возьмусь описать. Я услышал, как она громко задышала – совсем как корова, у которой отобрали теленка, чтобы пустить его в стадо, – и говорит:
– Ты запоздал, Перри.
– Всего на пять минут, – бодро отвечает Перри. – Мы с Баком заигрались в шашки.
Перри нас познакомил, и они пригласили меня зайти в дом. Нет уж, увольте. Хватит с меня на сегодня женатых. Я сказал им, что спешу и что очень приятно провел день с моим старым приятелем.
– Особенно, – добавил я, специально чтобы поддеть Перри, – когда у стола одна за другой начали отваливаться ножки. – Впрочем, я ведь дал ему слово, что она ничего от меня не узнает.
– И вот с того самого дня я все об этом думаю, – сказал Бак, заканчивая свой рассказ. – Есть тут одна закавыка, которая мне всю душу перебаламутила, и никак я в этом не разберусь.
– Ты это про что? – спросил я, свернув последнюю самокрутку и протягивая ее Баку.
– Да понимаешь, какая штука: когда эта фитюлька обернулась и увидела, что Перри целый и невредимый возвращается на ее ранчо, она так на него поглядела… Ну, словом, с тех самых пор я все думаю и думаю: а может, вот это – то, что я увидел в ее глазах, – стоит всех наших загулов, вместе со всеми шашками и сарсапарилловыми сиропами? И, может, самый-то большой дурак вовсе не Перри Раунтри, черт меня побери?