I. Анна
Никто (кроме банка) не вспомнит,
что жил я на этой земле,
писал свои книги, как Комнин,
в холодной декабрьской мгле.
О, Анна1! Сквозь дымку Босфора
порою мне чудится лик
и голос чуть слышный, в котором —
величие древних владык.
И пусть, что никто и не вспомнит,
что жил я в декабрьской мгле
с желанием вечным, нескромным
остаться на этой земле…
Что — я? И кому я был нужен?
Ведь дочь позабытых царей,
не зная ни холод, ни стужу,
следила полет кораблей.
II. Царьград
Свернулся мой зонтик подстреленной птицей,
полнеба с собой прихватив,
как пика султана дорога искрится,
торжественный замер Фатих2;
разносят коты свои жаркие оды
по влажным зеленым углам,
их звуки стихают под каменным сводом
мечети, где дремлет имам;
Босфор без движения: спят субмарины,
эсминец, паромы, фрегат…
Но в дымке лазурной, прохладной, старинной
мне вновь улыбнулся Царьград.
III.
Столица спит (чуть слышно только,
как где-то плещется фонтан),
и месяц яблочною долькой
плывет сквозь утренний туман…
Спят лодки на волнах Босфора,
спят церкви, площади, сады,
и даже Мраморное море
свои морские видит сны.
И царедворца сны подобны,
и сновидения все те ж:
узнал божок порфирородный
про подготовленный мятеж!
И лишь рыбак в старинной лодке
вкушает дивный теплый сон:
в своем видении коротком
он снова молод и влюблен!
IV.
И опять я почти не нарочно
окажусь в византийской тиши,
чтобы здесь в этот час неурочный
слушать речь христианской души.
Не витийства могучего Пселла4,
не послания древних Отцов5,
а слова, что тихонько мне спела
пара путти6 со стенок ларцов:
то Геракл сражается с гидрой,
то послышится бег колесниц,
то со львами сплетаются тигры,
а рабы повергаются ниц…
Широта мировых горизонтов
и ушедших культур глубина —
вот чем дышит простор Геллеспонта
и чем песня тех путти полна!…
V. Предок
Крадется вдоль берега, у камышей,
к судьбе недоверчивый росс.
Он жил среди пляски кровавых мечей
и смерть для него — не вопрос.
Ладья подготовлена. Где-то Царьград
надменно глядит на волну,
но с трепетом ждет, как могучий отряд
весною объявит войну.
А Меса7 гудит, как разгневанный рой,
солдат всюду громче шаги.
Старик-император вечерней порой
кричит в небеса: «Помоги!»
Крадется вдоль берега, у камышей,
к судьбе недоверчивый росс.
Он слышал, что книг там — как в речке ершей,
и храмов там много, и роз.
Он будет служить византийским богам,
пройдет сотни дальних дорог,
затем он вернется к своим очагам…
С него и начнется мой род.
VI. Стекло
В прохладных покоях, вдали от тревог,
изведав коварную суть перемен,
свой мир претворял в сочетания строк
седой Кекавмен8.
Как хочется сына от бед уберечь!
Как хочется счастьем надежным снабдить!
И вьется, и бьется, и тянется речь,
как тонкая нить…
«Не верь никому! Твоя пристань — семья!
Обманы повсюду и вечная ложь…
И даже твой друг может бросить в тебя
сверкающий нож…».
Как много столетий с тех пор утекло,
исчез в этих водах суровый старик…
Но, кажется, прав он: повсюду — стекло,
что рушится вмиг.
Санкт-Петербург